Наконец настала моя очередь. Надев чистое бельё, я залез в узкую каменную ванну и сразу же погрузился в тёплую пузырящуюся воду. Фельдшер заботливо измерил мой пульс и перевернул песочные часы. Вода была зловонная, но пузырьки приятно щекотали кожу. Я расслабился и даже задремал. Фельдшер разбудил меня, сообщив, что пора вылезать. Там же в ванной комнате меня уложили на жёсткое ложе с низкой кожаной подушкой и накрыли толстым покрывалом. Так я пролежал еще полчаса, наслаждаясь теплом и покоем, после чего служащий вытер меня насухо банным полотенцем и помог надеть сухое бельё. По окончанию процедуры Аким отвез меня в ресторацию, где, в качестве завтрака, официант предложил отвратительный, но очень лечебный местный напиток: мареньковый кофе. Следом подали два яйца всмятку со шпинатом и кусочком белого хлеба.

Позавтракав, я вновь посетил могилу Михаила. Всё то же унылое место. Всё та же серая плита. Но ещё издалека я увидел на плите, словно капля крови алела свежая роза. Что это значит? Знак утерянной любви? Знак скорби? Кто мог принести её? Вот так загадка....

Вдруг услышал за спиной цокот копыт. На высокой лошади подъехал горец в белой черкеске. Серая каракулевая папаха на голове. Пояс, кинжал и газыри щедро украшены чеканным серебром. Чёрная окладистая борода аккуратно подстрижена. На вид ему было больше сорока, но как все горцы, он выглядел крепким, словно дуб на склоне. Горец слез с коня, мягкими шагами подошёл ближе.

–Как прекрасна живая роза на мертвом камне, – печально произнёс он. Обратился ко мне: – Он был вашим другом?

– Да, – ответил я. – Вы тоже его знали?

– Знал. Прекрасный человек. Талантливый поэт. Горы любил, свободу любил. На коне держался настоящим джигитом…

– И был хорошим другом, – добавил я.

– Помню его еще совсем юным. Здесь, – горец неопределённо указал на долину за Пятигорском, – в Адж-Аул я приехал на байрам послушать, как поёт наш соловей, Султан-Керим-Гирей. Он чудесно исполнял орады, газбы. Русским офицерам и отдыхающим его песни непонятны и неинтересны, а горцам заходят в самое сердце. Помню, вокруг ашуга собрались черкесы, карачаи, чеченцы, а среди них мальчик, явно не местный: в красивом костюмчике, глазёнки любопытные. Слушал ашуга, раскрыв рот, хотя ни слова не разумел. Гувернёр у него был, высокий француз, всё требовал, чтобы он шел поиграть с детьми. А мальчик отвечал ему: «Нет! Вы только послушайте, мсье. Где вы ещё услышите такой голос?» Забавно! Помните строки:

Столпилась юность удалая,

И старики седые в ряд

С немым вниманием следят.

На сером камне, безоружен,

Сидит неведомый пришелец.

Наряд войны ему не нужен;

Он горд и беден – он певец!

Дитя степей, любимец неба,

Без злата он, но не без хлеба. –

Вот начинает: три струны

Уж забренчали под рукою,

И, живо, с дикой простатою

Запел он песню старины….

– Это его стихи, – узнал я.

– Да. Его, – едва кивнул горец. – Меня пригласили в дом Хостатовой, там я с ним и познакомился ближе. Что за чудный ребёнок! Стихов знал уйму. На английском читал, на французском… Спросил у меня: о чём пел Султан-Керим-Гирей? Я ему пытался объяснить, что сложно передать смысл песни. Чтобы проникнуть в суть сказания, надо знать язык, на котором поёт ашуг. Язык народа – его душа. Можно перевести слова, но душа народа не поддаётся переводу. Потом, несколько лет спустя, я его узнал уже в офицерских эполетах. Мы с ним общались в этот раз на моём языке. Да, он знал язык горцев. Он читал мне свои стихи, я ему – свои…. И вот я вновь его встретил… Ах, какое горе! Сердце моё плачет! Мы потеряли не просто человека, мы не уберегли свет, зажжённый Всевышним в его груди.

–Простите, мы не представились друг-другу. Штабс-капитан Арсеньев.

–Секретарь Кабардинского Временного суда, Ногмов.

–Вы – поэт?

–Можно сказать и так. Я родился здесь неподалёку. Закончил духовную школу, – рассказал мне горец, – но муллой стать не захотел. Трудное время было. Мулла должен был возбуждать мирных горцев к неповиновению русскому царю. Если он этого не делал, его убивали. Я всегда желал мира на Кавказе, поэтому поступил в русскую армию. Служил переводчиком. Затем меня направили в Петербург. Знаете, есть при царе кавказский полуэскадрон? Вот, в нем служил пять лет. В Польском походе участвовал. Но военная карьера меня не прельщала. Мне больше нравится литература, поэзия, музыка. Александр Сергеевич Пушкин хвалил мои стихи. Сейчас я занимаюсь созданием школ в Кабарде. Мой народ должен быть грамотным. Михаил обещал мне посильную помощь. Он любил Кавказ, любил горцев… У него было горячее сердце, словно лава живого вулкана и парящая душа, как полёт орла…. Но теперь от него осталась только память….

***

Возвращаясь с кладбища, я увидел у дома генеральши Мерлини, где снимал квартирку, добротный экипаж немецкой работы, запряжённый четверкой высоких поджарых коней. Двое слуг с задка снимали тяжёлые кофры и заносили на крыльцо.

– Живее! – командовал ими круглый носатый человек в сюртуке из казённого синего сукна.

Мне стало тревожно. Меркин, узнал я помощника моего любимого дядюшки. Непохоже, чтобы дядюшка сюда приехал лечиться. Не таков он. Да и времени у него нет на «всякие глупости».

Ещё с порога я уловил дух крепкого турецкого табака, который любит покуривать дядюшка. А вот и он сам – один из помощников самого грозного человека в России, графа Бенкендорфа. Завидев меня, дядюшка тяжело поднялся со стула и открыл мне свои широкие объятия.

– Сереженка! Родной мой!

Он напоминал калач из лавки Зельмана, что на углу Невского и Садовой: большой, румяный, всегда свежий. Идеально выглаженный фрак, белоснежная манишка, на пальцах массивные золотые перстни. Хорошо выбрит. Бакенбарды ровными котлетками лежали на розовых щеках.

– А мне тут рассказали про твою болезнь, – сказал он. – Как же это ты в самый разгар лета прихворал? У тебя точно не чахотка? – с опаской поглядел он на меня. – Эта зараза как привяжется – жди беды.

– Доктор уверяет – только простуда, – успокоил я дядюшку.

В гостином зале, за круглым столом, накрытым белой кружевной скатертью, восседала полная дама – вдова генерала Мерлини. Тут же, примостившись на край стула, сидел ровно, словно кол проглотил, квартальный надзиратель Марушевский. Очень аккуратно пил чай, стараясь не замочить пышные кавалерийские усы. Посреди стола сиял начищенными боками вёдерный самовар. В блюдах пироги, калачи и пряники.

– А вы, дядюшка, решили здесь, на водах поправить здоровье? – спросил я.

– Да что ты, Серёженка! Какой – тут. – Он подвел меня к столу и усадил на свободный стул. Сам присел рядом. Горничная тут же поставила передо мной немецкую фарфоровую чашечку с блюдцем. – В Екатеринодаре был с инспекцией. Вдруг – гонец среди ночи от «Самого». Собрался быстро – и сюда.

Он отпил из своей чашечки крепкий черный чай. Дядюшка любил крепкий и без сахара.

– Надеюсь, Серёжа, ты в этом деле не замарался? – спросил дядюшка, превращаясь из любящего родственника в строго государственного чиновника.

Я выложил всё, как было: приехал из Ставрополя, случайно узнал о дуэли, тут же кинулся их разнимать, но ничего сделать не смог. Выслушав мой рассказ, дядюшка зыркнул в сторону жандарма. Тот уверенно кивнул.

– Ну, хоть так, – одобрительно произнёс он. – Ты же знаешь всех этих шалунов, чёрт бы их побрал. Поможешь мне?

– Конечно, дядюшка, – заверил я. – Чем смогу.

– А племянник моего шефа в этом деле замешан? – спросил тревожно дядюшка.

– Не видел его, – отрицательно покачал я головой.

– Никак нет-с Павел Иванович, – подтвердил Марушевский. – У корнета Бенкендорфа в тот злополучный день случился приступ: рана воспалилась. Он лежал в постели. Лично проверил.

– И слава Богу! Как тяжесть с плеч, – выдохнул дядя.

– Слухи ходят, что, когда царь узнал о смерти Лермонтова, – смелее заговорил квартальный надзиратель. – Так сказал: «Собаке – собачья смерть!»

Дядюшкина голова медленно повернулась в его сторону:

– Вы от кого слышали сие? – спросил он тихо.

– Так, многие говорят, – растерялся жандарм.

– Очень прошу вас: не повторяйте за «многими» всякую глупость. Можно и звания лишиться, и орденов, и пенсии…

– Да я же, Павел Иванович…, – испугался жандарм. Чашка в его руках мелко задрожала.

– Тихо! – спокойно сказал дядюшка. – Меньше слов. Как говорят в Баварии: kürzere sprache – längere jahre. Короче язык – длиннее жизнь.

– Как же на самом деле повёл себя царь, когда узнал о дуэли? – спросила генеральша Мерлини. Спросила безразличным тоном, но её так и распирало от любопытства.

– Откуда мне знать, – разочаровал её дядюшка. – Я же в Екатеринодаре был.

– Дядюшка, вы же всё знаете, – подковырнул я его.

– Ну, если хотите… Только это, всего лишь, слухи, а не моё утверждение, император сказал: «Tel vie, telle fin». Как жил, так и закончил. Запомните это! – назидательно прибавил он, взглянув в сторону жандарма. Тот усиленно закивал. Потом Дядюшка тихо и драматично добавил: – Великая княжна расчувствовалась. Мария Павловна уж очень любила его стихи. В общем – истерика у неё случилась. Закричала на царя, что потомки его запомнят, как губителя всего культурного, русского. При нём, дескать, Грибоедова убили, Пушкина застрелили, теперь ещё и Лермонтов… Вышел император на заседание министров красный, словно рак варёный и объявил: «Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить Пушкина, нынче убит», и приказал Александру Христофоровичу в кратчайший срок во всём разобраться. Виновных наказать! Бенкендорф меня и дёрнул, так, как я ближе всех к Кавказу находился: мол, давай, расхлёбывай… Меркин! – окликнул он помощника. – Разыщи, голубчик, доктора, того, который вскрытие делал – и срочно ко мне.

– Вы бы, Павел Иванович, отдохнули с дороги, – участливо посоветовал помощник.

– В отставке отдохну. Я не собираюсь здесь до осени торчать, – недовольно ответил дядюшка и, понизив голос, добавил: – Терпеть не могу все эти курортные местечки. Вы уж извините, – криво улыбнулся он генеральше, – но кругом бездельники слоняются. Глупостей наделают, а ты – разбирайся.

–Ах, как я вас понимаю, – проворковала вдова томным голосом. – Но Мартынов не мог поступить иначе. Надо же было кому-то образумить этого зарвавшегося мальчишку.

Мы с дядюшкой опешили от её слов.

– Простите, а что он тут натворил? – осторожно спросил дядюшка.

– Известно, что, – фыркнула генеральская вдова. – Сколотил банду из офицеров. Молоденьким девушкам проходу не давали. Кутили с утра до ночи. Шумел…. А в нашем городке не любят шума; здесь больные отдыхают.

– Так, тут же все молодые офицеры этим занимаются, – возразил дядюшка. – Шумят, празднуют день и ночь и девушкам проходу не дают. Чем им ещё заниматься?

– Точно-с! – вставил Марушевский. – Полное безобразие!

Это дядюшкино утверждение поставило вдову в тупик.

– Вы уж говорите о своих мужских делах, а мне пора своими заняться, – решила уйти от разговора генеральша, медленно встала и уплыла в соседнюю комнату.

– Что она сейчас сказала? – спросил дядюшка у Марушевского.

–Екатерина Ивановна! – пожал плечами квартальный надзиратель, мол, что с одинокой дамы взять? – С молодёжью, действительно, тяжело справляться. После экспедиций офицеры приезжают сюда отдохнуть. Но отдыхают уж слишком бурно, что и вызывает недовольство благородных господ. А Лермонтов всегда был во главе любого кутежа, любой попойки.

***

После чая мы с дядюшкой переместились на узкую деревянную веранду, с которой открывался чудный вид на горы под угасающим летним небом.

– Ох, и хорошо тут! – крякнул дядюшка, устраиваясь на мягком диване. Меркин подал ему длинный чубук с его любимым турецким табаком. Дядюшка философски затянулся. Лицо размякло, взгляд подобрел.

–Вы же говорили, что вам не нравятся курортные местечки, – напомнил я.

–Говорил, – согласился он. – Не нравятся. Но это когда – работать, а когда отдохнуть – даже очень нравятся.

Мы рассмеялись.

– Что скажешь, Сереженка о друге своём, Мишеле Лермонтове? – мягко обратился он ко мне. Передо мной снова был любящий дядюшка, добрый и ласковый. – Ты его хорошо знал?

– Мало кто его хорошо знал, – ответил я неопределённо. – Разве только бабушка его, Елизавета Алексеевна. Он мне как-то рассказывал, что родился в Москве, холодной осенней ночью. И ночь эта прошла без чудес, и осень была обыкновенная.

– Да, – кивнул дядюшка. – В тот год пал Париж; Бонапарт низвергнут, и наши доблестные богатыри вернулись на родину победителями. А в Москве ещё пахло гарью. Пожарища до конца не разобрали. Стаи голодных собак, толпы нищих, госпитальные дома переполнены…. Тяжёлое времечко.

– Гувернёром у него был офицер из наполеоновской гвардии, -вспомнил я.

– Вот как?

– Человек строгий, но мягкий. Жан Капэ. Высокий, сильный, как и положено быть гвардейцу. Говорил мало, но всегда взвешенно и по делу. Он прошёл с Великой армией весь путь от Парижа до Москвы, а на обратном пути, когда французов гнали, был ранен где-то под Смоленском. Местные крестьяне его подобрали чуть живого, выходили. На этом его военная карьера закончилась. Но и во Францию он возвращаться побоялся. Однако очень тосковал по полям Прованса и был безнадёжно, до конца дней предан своему императору. До самой смерти верил, что Наполеон вновь поднимет победное знамя над Парижем. Но – увы…

– Знамя над Парижем! – усмехнулся дядюшка, выпуская колечко сизого дыма. – Нет, могущество Франции ушло навсегда. Но Европа тем и славна, что в ней периодически рождаются идиоты с мечтой о мировом господстве. Странный этот персонаж – Наполеон. Сумасшедший? Нет! Но столько стран разрушил, сотни тысяч французов послал на смерть, ещё больше обрёк на нищету, а его эти же французы боготворят. Да и не только они…

– Он подарил миру мечту, – попробовал возразить я. – Мечту о свободе.

– Скорее не мечту, а иллюзию, – поправил меня дядюшка. – Пока на свете существуют деньги, всегда будут сытые и голодные, богатые и бедные, свободные и подневольные. И ни один Бонапарт, каким бы могущественным не был, не исправит порядок вещей. Пока золото блестит – забудь про свободу. Да Бог с ним, с Бонапартом. Что ещё Лермонтов рассказывал о себе?

– Как-то Михаил мне поведал, что род его принадлежит к древнему шотландскому клану Лермонт, кажется, из Лоуленда. Забавная история. Якобы из этого клана происходил легендарный бард Томас Лермонт. Слыхали о таком?

– Конечно. Томас-Рифмач. Припоминаю, что он якобы общался с эльфами, а эти эльфы ему открывали тайны будущего.

– Да, да. Он обладал сладкозвучным голосом, которым очаровал королеву фей. И Томас-Рифмач вовсе не умер, а отправился в волшебную страну к своей возлюбленной королеве в сопровождении фей и белых оленей.

– Какой шотландский клан? Лоуленд? – Дядюшка вновь затянулся. Подумал. – Вообще, фамилия его должна писаться через А: Лермантов. И к тому есть доказательства. Родословная его идет не из Шотландии, а из Испании, от герцога Лерма. Не знал? Вот, я сейчас тебе расскажу. Еще в семнадцатом веке Лерма пригласили в Россию, как знатока пушкарского дела. Имя его было непроизносимое, потому герцога заморского нарекли Юрием. Знаешь же, что у Лермонтовых чрез поколение мальчиков Юрием нарекают. И отец его Юрием был.

Дядюшка ненадолго замолчал, наблюдая чудную картину заката. Солнце пропало за горами. Вершины окрасились в огненно-красный. Причудливые тени от скал напоминали застывших гигантских чудовищ. Из соседского сада доносилось благоухание роз, перебивая запах серы с лечебных источников.

– А ты, Серёжа, задумывались, почему имение Елизаветы Арсеньевой называется Тарханы? Что за Тарханы? Какие такие Тарханы? Откуда взялось столь странное название в Пензенской губернии? Название-то татарское. Тархан – свободный человек по-татарски. А имение это изначально принадлежало Якову Долгорукому, и называлось оно Яковлевское. Потом перешло к Нарышкиным, а те переименовали его в Васильевское. У них его выкупил Арсеньев, дядька мой и твоего папеньки. Он зачем-то его переделал в Тарханы. Отец тебе не рассказывал? Мы, Арсеньевы, из татар. А вот послушай! Дело было ещё при Дмитрии Донском. К Великому князю на службу перешёл тогда Ослан-Мурза Челубей.

–Да что же вы, дядюшка, всё эти байки повторяете! – возмутился я. – Кого не послушаешь, так у нас половина русского дворянства пошла от Челубеев.

– Ничего это не байки! – Дядюшка осуждающе взглянул на меня. – Старший сын Челубея, когда крестился, взял себе имя Арсений. Вот от него и пошли Арсеньевы. Истинно – тебе говорю. Но я не о том всё! О Лермонтове хотел сказать. Вот, ты заметил, что Михаил, как бы деликатно сказать, не походил внешностью на русского человека.

– Объясните! – насторожился я.

– Посуди сами: отец, Юрий Лермонтов, да и все в роду его высокие, светлые. Тетки его, хоть и не блещут красотой, но все статные, дородные. Если линию Арсеньевых взять: бабушка Елизавета Александровна – истинно русская красавица; дед Столыпин – богатырь, аршин в плечах… А Михаил невысок, смугл, глаза чёрные… Странно.

– Ничего странного. Матушка его, Мария Михайловна, была смуглой и с такими же чёрными глазами. Я портрет её видел.

– Да? Ну, хорошо, будь, по-твоему, – замкнулся дядюшка. Он специально так вел беседу, чтобы я его стал упрашивать.

– Нет уж, давайте выкладывайте, что у вас там за пазухой, – потребовал я.

– Да слухи всё это, – отмахнулся он.

– Какие слухи?

– Нехорошие. Я бы даже сказал – мерзкие.

– Я готов их узнать. Говорите.