В это время в вершину Машука врезалась ослепительная молния. Горы содрогнулись от грохота, будто разом выпалила тяжёлая батарея. Лошади сорвались от страха, выкорчевали ракиту и ускакали прочь. Хлынул ливень.

– Скорее, в город! – кричал я.

– А как же он? – спорил Столыпин, указывая на Мишеля.

– Я останусь. Бегите!

Дождь налетал волнами. Потоки заструились по скалам со всех сторон. Я снял с себя сюртук и накрыл им тело Лермонтова. Боже, какая нелепость, – думал я. – Я не сплю? Не брежу? Что за ужас вокруг творится? Неужели всё это наяву? Я смотрел в его мокрое белое лицо. Глаза закрыты. Губы посинели. Души в нем уже не было. Зачем я его укрыл? Он мертв. Я вглядывался в бледные черты, и не мог его узнать. А может это не Мишель? Мишель где-то там, в городке, спокойно сидит в своей горенке и смотрит в окно на дождь? А это тогда кто?

Ливень, как обычно бывает в горах, внезапно стих. Словно табун промчалось мимо. Шумело и грохотало уже где-то в стороне.

– Может сходить…, – неуверенно спросил Глебов. Он всё это время держал на коленях голову Лермонтова. Губы его дрожали. Волосы намокли и липли ко лбу. – Тут сторожка недалеко… Лесник Перкальский живёт.

– Зачем? – не понял я.

Он пожал плечами. Ничего не ответил.

Сколько мы так просидели возле мертвого тела сказать трудно. Началось смеркаться. Вдруг мне в голову пришла нелепая острая мысль: надо обязательно разрядить пистолет Мишеля. Так требуют правила дуэли, иначе Мартынов предстанет, в роли убийцы. Такого допустить нельзя. Я подобрал оброненный пистолет. Капсюль отсырел. Но я, всё же, поднял ствол вверх и нажал спуск. Пистолет выстрелил. Тут же на дороге раздался топот.

– Вашбродие! Елки-палки! – Аким заставил лошадь немыслимым усилием подняться к нам на скалистый уступ. Он был весь промокший насквозь. С его обвисшей папахи стекали струйки. – Еле разыскал вас. Где только не спрашивал… О господи! – сразу всё понял он, увидев убитого.

– Акимушка! – хрипло позвал я. – Раздобудь телегу. На тебя вся надежда.

– Слушаюсь, – по-военному ответил казак. Повернул коня, но тут же придержал его. – Так, вы весь мокрый. Возьмите мою черкеску.

– Толку от неё?

– И то – верно. Я сейчас! – он сорвался с места, не жалея коня.

Уже стемнело, когда Аким привел казака с телегой. Ливень ушёл куда-то за хребет. Лишь мелко накрапывал дождик, да неугомонные ручьи сбегали по камням. Изредка темное небо озаряли далёкие вспышки. Мы осторожно положили холодное тело Мишеля на солому и тронулись к городу. Навстречу попались дрожки. Столыпин и Трубецкой выпрыгнули на ходу, подбежали к телеге. Трубецкой держал жестяной фонарь.

– Он жив? – спросил Столыпин с надеждой.

– Ни один доктор не желает ехать в такую погоду, – виновато затараторил Трубецкой. – Извозчики все отказываются. Еле одного уговорили.

– Живой? – всё допытывался Столыпин.

Я посмотрел на него, как на дурака. Глебов рядом заплакал.

– Поздно рыдать, барин, – зло упрекнул его Аким. – Думать надо было раньше башкой своей дурной. Э-эх, человека сгубили почём зря.

–Куда его везём? – тихо спросил казак, правивший телегой.

– К майору Чилаеву, – ответил Аким.

– Так там же, – казак запнулся, – ребёнок умер… Два покойника в доме… Как бы третьему не случиться.

– Прикуси язык! – грубо одёрнул его Аким и перекрестился.

***

При въезде в город нас встречала толпа. Слухи о том, что случилась смертельная дуэль, мгновенно разнеслись по округе. Посыпались глупые вопросы: Жив? Его убили? Ещё дышит? Солдатки завыли. От этого воя бросило в дрожь. Я заметил в толпе сюртук Назимова. Пробрался к нему.

–Михаил Александрович. Мартынова видели?

– В комендатуру поскакал.

Я направился к двухэтажному зданию дома неимущих офицеров Войска Донского, или, как его называли казаки: «Дом Орлова». В его глубоких, глухих подвалах находилась тюрьма. Совсем стемнело. Фонарей на улицах не было. Ориентировался по освещённым окошкам, да по темневшему, на фоне неба, куполу небольшой церквушки «Всех Скорбящих».

– Штабс-капитан Арсеньев, по особым поручениям, – представился я дежурному подпрапорщику. – Где майор Мартынов?

– В камере, ваше превосходительство, – ответил дежурный. – Сознался в убийстве поручика Лермонтова.

–Допросили?

–Никак нет.

–За комендантом отправили?

–Точно так! Полчаса назад посыльный ушёл. Полковник Ильяшенков скоро прибудет.

– Проводите меня к майору Мартынову, – попросил я.

Мы спустились в подвал по узкой каменной лестнице. Пахнуло сыростью и затхлостью. В одиночной камере со сводчатым потолком и маленьким зарешеченным окошком стоял длинный стол и скамья. Мартынов сидел за столом, опустив голову на руки. Казалось, он дремал. Блуза его ещё не просохла от дождя. Голова выбрита до синевы. Откуда он взял манеру брить голову? – удивился я. – У чеченцев перенял? Зачем?

– Николай! – позвал я. – Майор Мартынов!

Он медленно поднял лицо. Взглянул, как будто в первый раз меня видит.

– Николай. Это я – Арсеньев.

– Я его убил, – чётко произнёс он. – Ты это хотел услышать?

– Зачем?

– Зачем? – переспросил он. – Потому что я должен был его убить, – еле сдерживая злобу, произнес он сквозь зубы.

– Да что между вами произошло? Ответь, наконец!

– Если бы мне выпал второй шанс, я бы снова его пристрелил. И ты бы на моем месте поступил так же.

Мартынов вновь опустил лицо на руки. Больше он ни на что не отвечал, как бы я его не тормошил.

Я вышел в ночную улицу. Тут же наткнулся на Назимова.

– Что там, Сергей Константинович, – спросил он. Его суровое лицо освещал огонёк трубки. Оно казалось красным, нездоровым.

– Михаил Александрович, я его не узнаю, – растерянно ответил я. – С ним беда какая-то? Будто подменили. Помню его после штурма Шали. Николай, хоть и был мрачен, но с приподнятым духом. Раненых ободрял. Стихи сочинял тут же на ходу. Всем предлагал выпить из своей фляги. Вспомните! Он пел вместе с солдатами… А того Мартынова в подвале я не знаю.

***

Я заблудился среди двух улиц. Никогда со мной подобного не происходило. Не мог понять: куда идти? Вроде, городок небольшой, каждый дом приметный. Но при свете луны он совсем другой: таинственный, пугающий. Мысли как-то странно всплывали и путались, будто туман над озером. Что-то со мной не так. Пробивала дрожь, словно от зимнего ветра, и тут же голова вспыхивала огнём. Наткнулся на узкую скамеечку под молодой акацией. Присел и тут же понял, что подняться больше не смогу. Испугался как в детстве, когда старшая сестра подшутила надо мной: заманила в чулан и закрыла дверь. Я очутился один в темноте, и, казалось, никогда уже не увижу дневного света. Жутко! Страшно! Холодно! Я стал проваливаться в тёмную бездну…. В голову, словно гвозди вбивались слова, когда-то услышанные. Но где? От кого?

«И снилась ей долина Дагестана» …

Это голос Лермонтова. Но где он? Мне показалось Мишель рядом. Я чувствую его присутствие, но не вижу.

–Почему Дагестана? В Пятигорске, – начал я с ним непонятный спор.

«Знакомый труп лежал в долине той» …, – Продолжал он печально.

О ком ты говоришь? Неужели о себе?

«В его груди, дымясь, чернела рана» ….

Нет, не в груди…, – возражал я голосу.

«И кровь лилась хладеющей струёй» …, – закончил он и исчез.

Сильные руки выдернули меня из омута забытья. Аким, словно мешок взвалил моё безвольное тело на плечо. Нес долго, бранясь и покряхтывая. Потом я очнулся в постели с влажным компрессом на лбу. Холодные тонкие пальцы щупали моё запястье. Я кое-как разомкнул непослушные веки. Бледный немец в круглых очках на горбатом носу, с острой седой бородкой глядел на циферблат карманных часов. Рядом стоял Аким, напряжённо наблюдая за немцем.

– Что ж ты, казак, не уберёг офицера? – сухим голосом упрекнул его немец.

–Так, кто же знал, что так польёт. Да разнервничался благородие. Вы же слышали: человека убили. То друг его был…

– Да, – сердито прервал его немец. Захлопнул крышечку часов. – Пневмония.

– Это как? – переспросил Аким.

– Лёгкие застудил.

– Застудил? В такую-то жару?

– Вот, разгорячился – и под холодный дождь. Ничего. Поправится. Я лекарство выпишу. Закажи в аптеке Голфида. Понял? К Экинсону не ходи. Завтра я к вечеру наведаюсь. Чаю давай больше, но не горячего.

– Сделаю! С мятой, с чабрецом, с ромашкой….

– Чаю простого! – недовольно поправил немец. – Лимон можешь положить дольку… Малины с мёдом.

– Слушаюсь, вашбродие!

***

Несколько дней я провалялся с жаром. Снился какой-то жуткий несвязанный бред. В перерывах между кошмарами глотал горьки порошок. Пил приторный чай. Снова спал… снова снился бред…

Наконец одним тёплым солнечным утром пришло облегчение. Я очнулся с мыслью, что могу спокойно дышать. Кошки больше не раздирали грудь изнутри. Голова не гудела. В висках не пульсировало. Я смог с трудом сесть. Спустил ноги с кровати.

Первым делом оглядел своё жилище. Удивился, до чего безвкусна обстановка. Потолок с ажурной лепниной, а пол из простых крашеных досок. Тяжёлая мебель времён Александра Благословенного с выцветшей обивкой. Всюду коврики, вязаные салфеточки, кружевные накидочки… Портьеры на окнах с кисеёй противного болотного цвета. Картины в массивных рамах, всё больше – батальные сцены. Запах стоял особый: вроде не гостиница и, в то же время, не жилое помещение. Какая-то смесь мышей с фиалками.

На цыпочках вошёл Аким. Нес в руках небольшой медный самовар. Увидел меня, лицо его просияло.

– Никак оклемались! Слава Николаю угоднику!

– Долго я болел? – Мой голос прозвучал глухо, незнакомо.

– Больше недельки. Может, чайку заварить с мёдом?

– Не надо. Этого чаю уже столько выпил – сам скоро в самовар превращусь, – поморщился я.

– Так, ведь, помогло! Хотите, молочка согрею. Или кликну кухарку, чтобы бульону сварила. Бульон после болезни лучше всего на ноги ставит…

– Вина можешь раздобыть? – неожиданно спросил я.

– Что вы! Что вы! – запричитал Аким, поставил самовар на круглый стол, боязливо оглянулся на дверь. – Крендель узнает – кипеть будет, что походный котелок на углях.

– Какой крендель? – не сообразил я.

– Дохтур ваш.

– Креллер, – поправил я. Мне очень хотелось красного вина. Прямо слюнки бежали, когда представил себе бокал с прозрачным, рубиновым, пахучим, терпким… – Аким, раздобудь! – канючил я. – Хоть немного. Хоть чихирю. И закуски: колбасы какой-нибудь немецкой ….

– Ну, коль душа требует, добуду. Черт с ним, с этим Кренделем. Эх, вам бы в нашу станицу! Я бы вас быстро на ноги поставил. У меня матушка знатные отвары делает – мёртвого воскресит….

Мертвого, – подумалось мне. Тут же возникло в памяти бледное лицо Мишеля с крупными каплями дождя. – Его уже не воскресить. Тоска отточенным лезвием кинжала врезалась в грудь. Господи! Он мёртв, и его уже не воскресить… Как же глупо всё вышло! Как несуразно!

***

Вечером я попросил Акима нанять пролётку и отвезти меня на кладбище. Он что-то пробурчал, якобы негоже к закату к могилам ходить. Мол, до обеда надо… Но экипаж всё же нанял. Мы подъехали к пологому каменистому склону. Как и положено на провинциальном кладбище – вид унылый: ни деревца, ни кустика. Стояло несколько склепов из грубо отесанного песчаника, покосившиеся кресты. Где-то убранные могилки с увядшими венками. Один свежий бугорок. Сверху плоский камень. На камне ярко-алая роза напоминала каплю крови.

– Где же он? – спросил я у Акима.

– Так, вот, – указал казак на этот самый камень с розой.

Резчик едва выровнял поверхность. Сверху грубо выбил одно слов: «Михаил».

– Что это? Почему без фамилии, без звания? Где крест? – не понял я.

– Ох, тут такое творилось! – безнадёжно махнул рукой Аким. – Священник местный отпевать его отказался. Даже церковь запер.

– Почему?

– Говорил: дуэлянтов и самоубийц не велено отпевать. Руфин Иванович Дорохов чуть этого священника на месте не прибил. Дорохов – человек горячий. Когда он в гневе, ему лучше под руку не попадай.

– Как же его хоронили? Людей много было?

– Много! Охфицеры гроб подняли на плечи и трижды обнесли вокруг храма. Потом привезли откуда-то протоиерея, да не нашего, а грека. Тот и отпел его у могилы. А вон, видите рядом маленький бугорок с крестиком. Там ребёночка майора Чилаева похоронили. Солдатки говорят: Дева Мария прислала ангела за рабом божьим Михаилом. Они вместе и вознеслись. И ангела этого тоже звали Марией.

Маму Михаила звали Марией, – вспомнил я. – Он считал её ангелом. Это же про маму Мишель сочинил стих: «По небу полуночи ангел летел и тихую песню он пел» …. Михаил её почти не помнил. Она умерла, когда ему было всего три года. У него остались только обрывки воспоминаний, когда мама садилась за рояль, а его брала к себе на колени. Она пела какую-то нежную песню, от которой маленькому Мишеньке становилось печально, и слёзы сами бежали из глаз.

«Что за песня?» – спросил я как-то у него.

«К несчастью, я её больше никогда не слышал, – отвечал он со вздохом. – Но то была чудная небесная мелодия, полная неземной любви. Мама знала, что жить ей осталось недолго и прощалась со мной. Трудно представить, как больно матери оставлять в этом грешном, жестоком мире своё неразумное дитя».

– Ну, полноте, – вывел меня из забытья Аким. – Скоро солнце сядет. Поехали домой, Сергей Константинович.

–Кто-то розу положил, – удивился я. – Свежая.

***

Ещё несколько дней я провёл взаперти. Спал долго и беспокойно. Вставал поздно. Болезнь оказалась цепкой, и никак не хотела отпускать. Я вспомнил, как умер наш товарищ, Михаил Столыпин, брат Алексея Столыпина-Монго. Мы учились вместе в школе гвардейских подпрапорщиков. Я, Лермонтов, Николай Мартынов и Михаил Столыпин были друзьями. Никто не мог предположить столь странную трагедию. На втором курсе, вот так же, мы промокли под летним дождём на учениях возле Красного села. Ночевали в полевом лагере, в палатках. Кто-то насморк подхватил, кого-то жар пробрал. Вылечились быстро горячим чаем с коньяком. Михаилу Столыпину чай не помог. Он сильно простыл и вскоре неожиданно умер. Я поделился своими страхами с доктором Креллером.

– Странные вы люди, офицеры, – криво усмехнулся немец. – Штурмуете горные аулы с дикарями – не боитесь, а умереть в постели – жуть берёт. А вам я бы рекомендовал принять горячие минеральные ванны. Так быстрее пойдёте на поправку.

***

По совету доктора я выбрался из квартиры, нанял пролётку и отправился к ближайшему лечебному заведению. День выдался солнечным, жарким. Всё вокруг зеленело и щебетало. Жизнь казалась прекрасной после болезни. Мне нравилось всё вокруг: чистое небо, слепящее солнце, седые горы, праздно одетые прохожие, дома, цветущие палисадники, высокие молодые тополя… Всё в городке было пропитано любовью к своим творениям замечательных архитекторов, братьев Бернардацци. И каким только ветром сюда занесло этих славных ваятелей-трудяг? Сами итальянцы, родились и выросли в Швейцарии, а творили здесь, на далёком Кавказе. Здесь же оба и умерли. Почили рано. Наверняка у них было множество грандиозных планов, которые они так и не успели воплотить. Оставили о себе вечную память в изящной архитектуре города.

От кого-то слышал: Пятигорск чем-то напоминал городки, разбросанные по горам Баварии. Может быть. Никогда не бывал в Баварии. А по-моему – чисто новорусский городок. Котловина, в которой он располагался, напоминала большую яму, шириной в полуверсты. Края ямы ограждали естественные преграды, более походящие на земляные валы. Весь город представлял собой центральный бульвар, от которого ответвлялось несколько улочек. В нижней части, там, где шумел Подкумок, ещё несколько кривых проулков. Мощения не было, но всё равно, Пятигорск выглядел опрятно. Жители его любили. О нём заботились. Смог бы я здесь поселиться после отставки? Вряд ли. Летом слишком шумно, а зимой пустынно и тоскливо.

***

Помню, мы как-то всем семейством: со слугами, поваром и гувернёром приезжали сюда, чтобы излечить папеньку от подагры. Сколько же мне было? Лет семь или восемь. Эдак в году двадцать первом или двадцать втором. Какой же длинной и нудной показалась мне дорога. Мы тащились через всю Русь-матушку в громоздких неудобных экипажах. Тронулись из Петербурга холодным апрелем, а прибыли к Горячим водам уже в разгар мая. Да и города тогда ещё не было. Вдоль дороги тянулись в два ряда мазанки, крытые соломой, а у целебных источников на Горячей горе стояли дощатые купальни. Внутри купален массивные каменные ванны. Чтобы целебная вода в ваннах не остывала, солдаты рядом на костре калили ядра и с шипением опускали их в воду.

Быт не устроен: комнатки маленькие, кровати узкие, жесткие, вода отвратительная… Повар ломал голову, как всё наше семейство накормить обедом из одной чахоточной курицы. Продукты добывали с трудом. Ни садов, ни огородов вокруг… Местные черкесы торговали только бараниной и сыром. Хорошо, интендант Константиногорской крепости выручал: тайком продавал нам овощи и яйца.

«Ничего, живут же здесь люди как-то, – пыталась успокоить матушка недовольного батюшку. – Месяцок уж как-нибудь потерпим. А излечишься, так сразу обратно – в Россию»…

Но как очаровательна была дикая природа вокруг! Эти синеватые задумчивые горы! Молчаливые отвесные скалы! Заснеженные пики древних вершин! Горячее солнце и холодный ветер!

***

Как назло, лучшая водолечебница, «Николаевские ванны» была закрыта. Источник, снабжавший лечебницу, стал чахнуть. За «Николаевскими» закрылись и «Ермоловские ванны». Служащие меня уверяли, что происходит временное явление, и вскоре источники вновь забьют в полную силу. Но когда это произойдёт, сказать не могут. Выручил пронырливый Аким. Каким-то хитрым образом достал мне билетик в «Сабеевские ванны». Там источник ещё бил, хоть струя его значительно ослабла.

Сие лечебное заведение представляло собой дощатый барак с парусиновой крышей. С северной стороны к процедурной пристроена небольшая галерея, где я должен был ожидать своей очереди, сидя в плетёном кресле среди таких же больных, почитывая несвежие газеты. Ожидание длилось долго, так, как в этом году страждущих прибыло непривычно много. Сюда слабо доносились печальные заунывные звуки Эоловой арфы из круглой каменной беседки, стоявшей выше на скальном уступе. С другой стороны возвышалась небольшая колокольня казачьего пикета.