На резком выдохе сделал стремительный и широкий шаг вперед, оттолкнулся ногой, прыгнул, поставив свое тело горизонтально полу, пробежал два шага по стене печки, услышал, как раздалась автоматная очередь, но я был выше стволов, и пули пролетели подо мной. Затем оттолкнулся от печки левой ногой, а правой нанес удар специально укрепленным носком своего армейского башмака в висок коротышке. Со всей своей возможной яростью и резкостью. У меня даже возникло ощущение, что я ему половину головы ногой снес, хотя это, скорее всего, было не так, убить его я не мог. Но стрелял не коротышка. Стрелял, как я увидел еще во время прыжка, стоящий рядом с ним рыжеусый детина, на голову которого упало мое летящее вдогонку за правой ногой левое колено. По идее, я мог в таком положении и упасть на пол. Но не зря, видимо, я уделял много времени тренировкам на батуте. Батут помогает обрести координацию движений в те моменты, когда под ногами нет твердой опоры или вообще нет никакой опоры. Немыслимым образом перевернувшись, я встал на обе ноги. Но еще до этого быстро оценил ситуацию. Прямо напротив меня был еще один бандит – одутловатый, мутноглазый, с тяжелыми фиолетовыми мешками под глазами. Встав перед ним на обе ноги одновременно, я с короткой дистанции сразу двумя большими пальцами обеих рук нанес удар ему по глазам. Сильный удар, болезненный и, возможно, несущий даже тяжелую травму, хотя и не выбивающий глаз. Получивший такой удар человек просто обязан согнуться и схватиться за лицо руками. Но я не позволил бандиту сделать даже этого. Я стоял к нему почти вплотную, вцепился ему двумя руками в длинные усы и резко толкнул на двух его товарищей, которые, по своему тупоумию, еще только поднимали свои автоматы, забыв, что они стоят на предохранителях. Он отлетел прямо на них, сбив одного с ног и заставив второго пошатнуться и неуклюже попятиться. Я же перехватил обеими руками автомат жертвы, проверил положение предохранителя и дал три короткие очереди, после чего сразу отскочил в сторону – и вовремя, как оказалось. Рыжеусый после удара коленом в голову был отброшен на стену, которая не позволила ему упасть. Он быстро пришел в себя и, оставшись у меня за спиной, попытался нанести мне удар прикладом в затылок. Ему бы развернуть автомат и начать стрелять, но он хотел воспользоваться тем положением, в котором находился. Однако, «провалившись» после моего скачка в сторону и с трудом удержав равновесие своего крупного тела, детина тут же получил в голову автоматную очередь. Это оказалось более серьезным, чем удар коленом. Коротышка лежал в моей комнате, срубленный башмаком, как обухом топора. Я и увидел, что в глубине комнаты, упав грудью на сиденье дивана, лежит моя окровавленная мама. Я бросился к ней. Мама уже не дышала. Тогда я обернулся и выпустил в коротышку весь остаток пуль в автоматном «рожке». И автомат тоже в него бросил. Необходимости в такой очереди, конечно, не было. Но такой выплеск истеричности помог мне вернуться мыслями к происходящему. Бандитов пришло пятеро. Всего их было десять, но пятерых ночью уложили на дороге Паша Волоколамов с отцом. Значит, в селе бандитов не осталось, и нового нападения мне ждать не приходится. Я вернулся к маме, еще раз попытался прощупать жизнь в сонной артерии. Но пульса не было. Тогда я поднял ее и уложил на диван. Взял одеяло со своей кровати и укрыл им маму. Потом отправился в комнату к отцу. Отец не мог не только шевелиться, он не мог даже говорить, только мычал что-то, и частые слезы текли по его лицу. При этом он все слышал. Наверняка слышал и стрельбу в доме. Может быть, слышал и понял разговоры. Ему, в его состоянии, требовался покой и всякое отсутствие нервных переживаний – они могли его просто убить. А в доме звучала активная стрельба, которую обязан был услышать даже мертвый.

Я вошел в комнату. Папа смотрел на меня широко раскрытыми глазами и мычал, силясь что-то спросить. Что он хочет спросить, я понимал. Сейчас все вопросы должны были быть сведены к одному – к тому, что произошло.

– Бандиты приходили. Бандиты из Киева. Фашисты. Хотели меня убить.

Инсульт у папы случился, когда он смотрел по телевизору события на киевском майдане. Очень переживал происходящее. Его отец, мой дед, всю войну прошел от начала и до конца, дрался против фашистов. А теперь фашисты пытались прийти к власти в Киеве, и папа этого не выдержал. Сначала был первый инсульт. Еще легкий. Несколько часов он не мог шевелить ни левой рукой, ни левой ногой. Но телевизор все равно продолжал смотреть. А потом, когда фашисты все же пришли к власти, случился повторный инсульт. Уже двусторонний.

В ответ на мое сообщение папа опять попытался что-то сказать и даже пошевелиться захотел. Наверное, намеревался встать, что, вообще-то, было выше его сил. Чуть-чуть пошевелиться и колыхнуть одеяло у него получилось, а вот звуки в слова не слились.

– Они вчера хотели убить Пашу Волоколамова. Я его спас. Потом Волоколамовы, отец с сыном, пятерых фашистов убили и уехали. В селе оставалось пятеро. Они ко мне пришли. Пришлось и их убить.

Папа от моих слов вроде бы успокоился – больше и не пытался встать.

– Сейчас нужно уезжать, папа. Я возьму машину бандитов и отнесу тебя в нее. Мы поедем в Донецк.

Папа опять попытался что-то сказать. Я догадался, что он хочет спросить про маму. Но не мог же я убить его, рассказав, что с ней случилось.

– Маму я отослал к соседям. Она пока у тетки Зои. Мы уедем в Донецк, а мама потом к нам приедет. Пока она боится дом оставлять. Мы с ней так договорились.

Папа едва заметно пошевелил головой, и на щеку стекла неестественно крупная слеза. Я не знал его состояния так же хорошо, как знала его мама. Она за ним ухаживала и до конца верила, что папа в состоянии победить болезнь. Пусть не будет уже прежним сильным мужчиной, но хотя бы разговаривать сможет. Она выхаживала его, почти не отходила от папы, как от больного ребенка, и понимала его по выражению глаз. Я же понимать еще не научился, поэтому не знал, насколько он в состоянии поверить моим словам. Мне показалось, что не верит и все понимает. Именно этим и вызвано появление слезы. Тем не менее я догадывался, что сообщение о том, что маму убили, и самого папу убьет. Лишившись мамы, я не хотел в тот же день лишиться и его. Мне, взрослому мужчине, отцу двоих сыновей, мужу доброй, любящей жены, стало бы невыносимо жить без родителей. Тем более я прекрасно понимал, что, отвлекая внимание бандитов на себя, мама меня спасала. По крайней мере, давала мне шанс на спасение. Я этим шансом для себя воспользовался, но ее саму уберечь не смог и чувствовал свою вину и настоящую физическую боль в груди и в голове. Мне даже казалось, что я ранен, хотя ни одна пуля меня не задела…

Чтобы выполнить задуманное, мне необходимо было найти ключи от машины. Я вообще не любитель обыскивать убитых. Обычно меня от вида чужой крови слегка тошнит. Всегда, когда была в этом необходимость, перепоручал обыск тел солдатам. Но сейчас перепоручить было некому и пришлось искать ключи самому. Но рыться в чужих карманах я не стал, просто поверху ощупал карманы, нашел ключи с брелоком в кармане рыжеусого верзилы и вытащил их. В это время зазвонила трубка в кармане коротышки, лежащего лицом кверху со звериным оскалом на лице. Смотреть на него было противно. Тем не менее, не глядя в его лицо, я вытащил из нагрудного кармана трубку, которую только поцарапал пулей, но не разбил, и нажал кнопку ответа на звонок. Это не было ненужным любопытством, я надеялся услышать что-то для себя важное и потому, кашлянув в трубку, припоминая хриплый голос коротышки, прохрипел:

– Алло! Слушаю…

– Папа, папа… – послышался детский голос.

– Слушаю тебя… – ответил я.

– Ты когда плиедешь? – лепетал ребенок.

Но тут же раздался и другой голос, женский.

– Олександр! Это мама…

– Что вы хотели? – спросил я.

– Кто это? – после короткой паузы сурово спросила женщина.

А я уже придумал себе боевой позывной.

– Меня зовут – Последний довод.

– А Олександр где?

– Нет его. И никогда больше не будет… – сказал я жестко, как не стоило бы, наверное, говорить с чужой матерью. Но они убили мою маму, и это я помнил.

– Ой! О-ой!.. – сразу заголосила женщина.

Это было выше моих сил, и я нажал кнопку «отбоя». Конечно… Почти у каждого такого урода есть мать… А у меня ее уже нет и никогда не будет. Когда дети переживают своих родителей, это естественно. Но когда родители переживают своих детей – это противоестественно. Но любая война, тем более такая, какая начиналась на Украине, вообще противоестественное явление. Трубка зазвенела снова. Определитель показал тот же номер. Я выпрямился и с силой бросил трубку о пол. Полетели осколки, но звонок не прекратился. Тогда я просто приподнял коротышку за брючный ремень и подсунул трубку ему под широкую, откормленную задницу. Звук звонка стал почти неслышимым. А я подошел к телу мамы и пальцами закрыл ей глаза.

– Прости, мама. Ты меня произвела на свет, дала мне жизнь. И умерла, меня спасая. Прости, мама…

Что я испытывал в эти мгновения, словами передать трудно.

В голове горело, словно огненный обруч охватывал лоб и затылок. Было и больно, и даже, кажется, стыдно, что я сам уподобился этим бандитам и лишил ребенка отца, а мать – сына. Казалось, что я таким образом сам становлюсь похожим на этого Олександра, словно бы в росте уменьшаюсь и толстею. А я очень не хотел быть на него похожим. Но что мне было делать? Становиться агнцем для заклания? Не для того меня мать в муках рожала. И других людей, которых этот коротышка готов был уничтожить, их тоже родители не для того производили на свет и воспитывали. Того же Пашу Волоколамова мать не для их прожорливых стволов рожала. Я вырос на Украине, я ходил когда-то в украинскую школу. Правда, было это еще тогда, когда Украина и Россия составляли одну великую страну. И я не мог плохо к Украине относиться. Это было бы предательством. Таким же предательством, как предательство этих бандитов, предавших Россию. Но, наверное, они и Украину тоже предали. Хотят сделать ее такой, чтобы она всегда поднятым мечом висела над Россией и угрожала ей. Это тешит чье-то самолюбие, хотя всерьез такую угрозу Россия рассматривать не может. Моська, лающая на слона, давно известна в политике. Но здесь, в Украине, испокон веков живет много русских. И этими новыми украинскими фашистами и их правителями эти русские рассматриваются как враги, которых они хотели бы уничтожить. Почему? Ради чего? Кому была врагом моя мама? Может быть, той женщине, что пытается сейчас дозвониться своему сыну Олександру? За что убили мою маму? За что хотели убить Пашу Волоколамова и его отца? За что его мать убили? За что, в конце концов, хотели убить меня? Ведь не я начал эту череду убийств. Я только не допустил несправедливости.

Убивший Дракона сам становится Драконом, гласит древняя мудрость. Мне очень не хотелось стать Драконом, но, кажется, меня лишали права выбора.

Подступила злость, которую я подавил усилием воли. Злиться в такой ситуации нельзя, иначе легко стать таким же зверем, как вот эти пятеро бандитов, что валяются распростертые в моем доме. Хотя теперь, наверное, уже не скоро я смогу назвать этот дом своим.

Звонки под толстой задницей Олександра прекратились. И хорошо. Они нервировали меня, напоминали мне о моей драконьей сущности…