Обгоняя треск собственного мотора, неслась «Ява» по городу, мирно похрапывающему в безмятежном сне. Все, поголовно, – в объятиях Морфея, ГАИшникам снится погоня, но и они упорно дрыхнут…

Одолев 30 км лотков и колдобин Батуринского шоссе, мы вырывались на Московскую трассу, где Дядя Толик порою выжимал из Чехословацкого мотора 120 км в час…

Когда мы сворачивали на полевые дороги, «Ява» сбавляла ход и рассвет начинал настигать её.

Я сидел сзади, охватив бока Дяди Толика руками, засунутыми в карманы его мотоциклетной куртки искусственной кожи, чтобы они вконец не задубели под встречным ветром. Ночь вокруг мало-помалу превращалась в сумерки, края лесополос между полей прочерчивались уже чёрно-отчётливыми сгустками.

Небо светлело, в нём начинали различаться обрывки облаков. Их продрогшая бледность смущённо розовела под охальным лапаньем лучей, тянувшихся через всё небо, пока их наглость не замечена замешкавшимся за горизонтом солнцем…

От этих перемен и дух захватывающих видов, бурля по горло, вскипал восторг не меньше, чем от скоростной езды…

. .. .

Обычно мы ловили на червей из огородных грядок, но однажды продвинутые ветераны рыбной ловли присоветовали Дядь Толику попробовать личинки стрекозы.

Эти фигнюшки живут под водой, в глыбах глины, подмытой течением из обрывистых берегов, и рыбы устраивают бои без правил, за право лично заглотить крючок с личиночной наживкой. Ну, или типа того…

Мы выехали на берег в предрассветных сумерках. «Ява» откашлялась и смолкла. Сонно поплескивала река, испуская полупрозрачно туманистые клочья пара, плывущие над водой. Дядя Толик объяснил, что планом операции именно мне предусмотрено вытаскивать те глыбы глины.

Одна лишь мысль, что предстоит окунаться в тёмную, – окутанную сумраком ещё не миновавшей ночи, – воду, послала мороз в бег трусцой по моей испуганно подрагивающей коже. Брр!

Однако любишь кататься – люби и личинок доставать. Я разделся и, по совету старшего, сразу нырнул под воду.

Ух-ты! Оказывается, в воде куда теплее, чем в сырой промозглости утра на берегу. Я подтаскивал скользкие глыбы из реки, а Дядя Толик разламывал их, у самой кромки воды, и выколупывал личинок из туннелей, которые они навертели в глине, чтобы там жить.

Когда он сказал, что уже хватит, мне жутко не хотелось покидать неторопливо струящееся тепло…

Но всё равно – налицо неоспоримый факт вопиющей эксплуатации несовершеннолетнего труда, и эксплуататор понёс заслуженное возмездие, в тот же день. Некоторые вопиющести просто нельзя откладывать в долгий ящик…

Из всех снастей, Дядь Толик тормознул своё предпочтение на спиннинге. Резким взмахом, он посылал блесну булькнуть как минимум посреди реки, а затем принимался стрекотать катушкой, дёргать хлыст и менять зигзаги курса кувыркливо мчащей под водой приманки.

Горя азартом, изголодалый хищник, – щука или, там, окунь, – бросался догнать оборзело шалую рыбёшку и заглатывал тройной крючок, неразличимый в блеске блесны-вертихвостки. Если только рыбак забросил в правильное место в правильное время.

Где-то к полудню, мы поменяли дислокацию в район незнакомого деревянного моста через реку, и Дядя Толик перешёл на противоположный высокий берег, спиннингуя, тут и там.

Оставшись один, я прилежно присматривал за поплавками пары удочек, воткнутых в песок рядом с неспешным течением. Затем меня потянуло перебазироваться на более выгодную позицию, чуть повыше, где я и залёг в полосе прибрежной травы. Но поплавки оставались видны как на ладони.

Когда Дядя Толик повернул обратно, шагая по дальнему берегу, я не вынул свою голову из травы, а вместо этого злорадно наблюдал, как он продирается через джунгли травинок-былинок, росших на уровне моих глаз. Это старинный киношный трюк при комбинированных съёмках.

Так я сделал его лилипутиком, и продержал в букашечном состоянии до самого моста. Да – сурово, но справедливо…

~ ~ ~

Однажды Тёть Люда спросила меня, с глазу на глаз, не видел ли я, как её муж заходит в какую-нибудь хату, по ходу наших рыбачьих отлучек.

Мне не пришлось кривить душой и, не солгав ни капли, я ответил, что, нет, ничего подобного мне никогда не приходилось видеть. Ни разу.

Ну, а касаемо того раза в селе Поповка, когда он вдруг вспомнил, что мы выехали на рыбалку без наживки, и ссадил меня в пустом сельском проулке, пока он сгоняет в одно место – тут, недалеко – раз-два накопает и вернётся, то, в ходе затянувшегося ожидания, видел я только глубокий песок дороги, и непролазные стены крапивы, стоявшей, высоко и плотно, по обе стороны дороги. Да почернелую солому в крыше сарая, под которым он меня десантировал. Но никаких вхождений, ни в какие хаты… Вот уж, что нет – то нет.

Чистосердечно глядя в испытующие глаза напротив, признался я любознательной тётке:

– Не, тёть Люда, дороги да берега, – вот и всё, что видел.

Случались и падения. Раза два… Да, точно дважды.

В самый первый, мы гнали по полю вдоль тропы, бежавшей поверх метровой насыпи, а по бокам высокие бурьяны. Благодаря им, я догадался, что это насыпь – высокие, а «Яве» до полколеса. Только непонятно: зачем полю насыпь?

Додуматься до ответа мне не удалось – тропа вдруг прекратилась, вместе с насыпью, и «Ява» вошла в протяжный прыжок по воздуху, пока не ткнулась головой вниз… а мы полетели дальше, через руль и бензобак…

Попутно я ещё и через Дядь Толика перелетел.

В другой раз, мы не успели даже из Нежинской выехать, когда мотоцикл зацепился за кусок железяки, по-хозяйски вкопанной перед фундаментом чьей-то хаты, чтобы транспорт его частную собственность не царапал. Когда объезжает лужи после дождя.

Однако оба раза, мы не травмировались, за исключением шишек, потому что у нас на головах были белые пластмассовые шлемы.

Правда, после падения на Нежинской рыбалку пришлось отменить, потому что у «Явы» начало капать масло из амортизатора, и ей в тот день требовался срочный ремонт.

~ ~ ~

Площадь Конотопских Дивизий названа так в честь воинских подразделений Красной Армии, освобождавших город в годы Великой Отечественной войны, она же Вторая Мировая.

И тогда, из благодарности, дивизии ответно вписали в свои наименования «Конотопская».

Мне эта площадь поначалу представлялась концом света, потому что до неё от Вокзала та-дахать аж восемь остановок на трамвае.

Площадь Конотопских Дивизий широка как три дороги вместе. Она очень длинная и вдоль всей этой длины полого нисходит в юго-западном направлении.

Ажурная башня из металла (в правом верхнем углу Площади), в отличие от Парижской знаменитости, приносила практическую пользу, удерживая водонапорный бак довольно крупного размера.

Надпись, размашистой широкой кистью по ржавому боку бака, немо взывала к Площади Конотопских Дивизий: «Оля, я люблю тебя!»

Высокая краснокирпичная стена у подножия башни оберегала – плотными рядами колючей проволоки по гребню – городскую тюрьму от излишне любопытных глаз.

Напротив башни (в левом верхнем углу), с призывной откровенностью зияли ворота Городского Колхозного Рынка.

Собственно говоря, сам Рынок пребывал вне Площади Конотопских Дивизий, за исключением его ворот, служивших также отправной точкой в шеренге площадных магазинчиков, нисходящих плавным спуском – «Мебель», «Одежда», «Обувь»…

Левый нижний угол Площади упирался в двухэтажное здание, что состояло больше из окон, чем из стен – Конотопская Швейная Фабрика. К ней примыкало здание пониже, имевшее, для контраста, стен больше, чем окон – Городской Вытрезвитель.

Впрочем, данное учреждение являлось уже запредельным, стоя на улице, которая, лишив Площадь правого нижнего угла, безбашенно пёрла прямиком к мосту в опасный окраинный район Загребелье.

Опасность района заключалась в Загребельской блатве, которые, когда заловят хлопца, кто не с их района, но надумал провожать девушку Загребельчанку, то заставляют петухом кричать или измерить длину моста спичкой, или же бьют сразу, без преамбул…

Трамвайный путь пересекал Площадь Конотопских Дивизий поперёк и, вместе с тем, наискось, тяготея кверху.

Трамваи, с предупреждающим трезвоном, вбегали на Площадь из-за угла длинной глухой стены, с тремя запертыми дверями выходов из Кинотеатра им. Воронцова, куда вход за другим углом – с улицы Ленина.

Когда в город наезжал передвижной зверинец, свои прицепы с клетками они выстраивали большим квадратом, между трамвайными путями и Швейной Фабрикой. Корраль на колёсах смахивал на оборонительный лагерь Чехов-таборитов, из Гуситских войн в учебнике «История Средних Веков».

Но посреди периметра, в отличие от Чехов, они выстраивали два дополнительных ряда клеток, спиной к спине, чтобы в воскресный день густая толпа Конотопчан, совместно с жителями близлежащих сёл, ходили вокруг них, а также вдоль клеток в стене табора.

Квадратные таблички на прутьях решётки сообщали имя и возраст узника, а над Площадью Конотопских Дивизий зависал слитный гул толпы зевак, прорезаемый воем и рёвом пленённых животных. Но такое случалось раз в три года…

И Гонщики по Отвесной Стене пару раз посещали Площадь Конотопских Дивизий. Перед воротами Городского Колхозного Рынка ставился высокий брезентовый шатёр, а внутри монтировалось кольцо пятиметровых стен из дощатых щитов.

Дважды в день, под брезент запускали зрителей, восходивших по внешней крутой лестнице, чтобы свесить лица за верхний край стены из досок, и наблюдать, как два мотоциклиста кружат по арене, набирая разгон достаточный для въезда по пандусу на кольцевую стену – и гонять по ней, в горизонтальной плоскости, глуша треском моторов и представляя свой вид сбоку свешенным через борт лицам…

. .. .

Покидая Площадь Конотопских Дивизий по улице Ленина, пешеход миновал фасад Кинотеатра им. Воронцова по левую руку. А впереди уже громадился трёхэтажный куб Дом Быта, со всяческими ателье и ремонтными мастерскими, не говоря уже про парикмахерские.

К забору вдоль тротуара между этой парой архитектурных достопримечательностей, жался спиною стенд-переросток, из металлических труб и листовой стали.

Зазывная надпись «НЕ ПРОХОДИТЕ МИМО!» венчала надёжную конструкцию для повешения чёрно-белых людей, заснятых в интерьере Городского Вытрезвителя.

Каждый портрет, под стеклом индивидуальных рамок массово позорного столба, сопровождала полоска бумаги, которая машинописно сообщала имя и место работы остеклённого.

Жуть брала от этих фотоснимков, где кожа, как бы содрана с людских лиц.

Лично меня эта воспитательная мера воздействия, вместо порицания, переполняла жалостью к повешенным алкашам.

Возможно, из-за того стенда в дальнем далеке, на Объекте, что так меня страшил, ну, а теперь уж как бы и роднил с этими… по крайней мере, с их детьми… чем-то…

В те поры мне нечем ещё было вкапываться в подобные психоаналитические этюды, тем более что на данном отрезке улицы Ленина всегда возникала срочность к чему-то присмотреться, оглянуться куда угодно, лишь бы не видеть постыдно мерзкий стенд.

Далее по улице Ленина, за первым же перекрёстком стоял Дом Культуры завода «Красный Металлист», чуть отодвинутый от дороги своей же собственной маленькой площадью.

Боковые стороны этой площади тоже ограждались стендами, но более весёлого назначения – для наклейки страниц из сатирических журналов: «Крокодил» на Русском – слева, Український «Перець» – справа.

Между дорогой и каждым из стендов оставалось место для киоска из стекла и железа. При внешней схожести, киоски-близнецы разнились внутренним содержанием.

Присоседившийся под боком «Крокодила» торговал мороженым и лимонадом на разлив, а полки торговой точки рядом с «Перцем» заполнила сувенирная неразбериха.

Там, среди керамических курильщиков, пластмассовых бус, пачек игральных карт, и прочих, лишённых практической ценности товаров, я высмотрел наборы спичечных этикеток. В свой следующий выезд в Город, испросив дополнительные 30 коп., я приобрёл один, с картинками животных.

Однако привезя зверей домой, для пополнения коллекции с Объекта, я понял, что это неправильно. Этикетки, отклеенные со своих коробков, мелкой печатью сообщали адрес выпустившей их спичечной фабрики, а также, что цена спичек с коробком – 1 коп.

Набор из киоска оказался лишь стопкой картинок этикеточного размера. С этого момента я утратил интерес ко всей коллекции и переподарил её моему другу Чепе. Младших я даже и не спрашивал, зная, что им она давно пофиг…

. .. .

Чепа жил возле Нежинского магазина со своей матерью, бабушкой и псом по имени Пират, хотя тот жил отдельно, в будке, а не в их крохотном, пропахшем борщом домике, чья кухня и спаленка разместились бы в единственной комнате нашей хаты. Правда, их дом являлся безраздельным владением.

Возле хаты стоял сарайчик, утеплённый извне навозной штукатуркой. В нём, помимо хозяйственных инструментов и кучи угольных «семечек» на зиму, стоял ещё и возок – продолговатый мелкий ящик из досок, на оси пары железных колёс. Полутораметровая водопроводная труба, с короткой поперечиной на конце, вытарчивает из-под ящика подобных «тачек», чтобы толкать их перед собой или же тащить следом.

От хаты до калитки на улицу, тянулся огород, ограниченный с двух сторон соседскими заборами, которые своей длиной и его тоже делали длинным, не то, что наши две-три горе грядки.

Весной и осенью, я приходил к Чепе помочь со вскопкой. Вонзая в землю штыки своих лопат, мы повторяли модную на Посёлке поговорку: «Никаких пасок! По пирожку и – огороды копать!»

А Пират, отпущенный с цепи, носился ошалелым галопом вокруг старых Вишен вдоль тропки от крохотной хаты до хлипкой калитки.

~ ~ ~

По приезде в Конотоп, моей наипервейшей и постоянной обязанность стало водоснабжение хаты. Среднесуточный расход составлял около 50 литров. Два эмалированных ведра с водой стояли на двух табуретах в дальнем закутке тёмной веранды, справа от плиты-керогаза.

Пластмассовый ковш свисал с гвоздя в дощатой стене, над вёдрами, – зачерпнуть и напиться или налить воды в кастрюлю, или в чайник. Но прежде чем встать на пьедесталы табуретов, вёдра применялись для наполнения бака рукомойника, на кухне, ёмкостью ровно в два ведра.

Узкий параллелепипед бака, по ширине жестяной раковины под ним, покрывала крышка на петлях. Из его дна вытарчивал кран нажимного действия, как в туалете пассажирского вагона – вода течёт покуда давишь на штырёк с пружиной.

Ведро, стоящее в подраковинной тумбочке, улавливает стекающие смывки.

За помойным ведром нужен глаз да глаз, ведь оно одно, в него никак не влезут те два ведра, наполнившие рукомойник. Не уследил – заливает пол на кухне. Так что, – поглядывай и вовремя выноси выплеснуть в сливную яму, рядом с уборной в огороде…

Воду я таскал от водоразборной колонки на углу улиц Нежинской и Гоголя, метров за сорок от нашей калитки. Чугунный пенёк ростом в метр, с носом из такого же материала, таил в себе водопроводную трубу.

Повесив своё ведро на нос, налегаешь на железную рукоять, что торчит у пенька на затылке, и резкая струя бьёт в дно подвешенной ёмкости, переполняет её, и бурно растекается по дороге, если опять замечтался хрен знает о чём.

Две ходки в день, итого: 4 ведра, – хватало для водоснабжения хаты. Конечно, если это не день стирки, но когда стирала Тёть Люда, воду ей натаскивал Дядь Толик.

В дождливую погоду водо-ходки малость удлиняли свой маршрут из-за обхода широких луж на дороге.

Зимой колонку окружал небольшой, но очень скользкий каток, которым становилась вода, упущенная водоносами. По гладкому льду правильнее ходить мелкими шажками, не отрывая ног.

Тёмные зимние вечера помогли оценить мудрость, проявленную при размещении фонарного столба в двух метрах от колонки…

~ ~ ~

Заодно, на мне же был керосин для керогаза.

Этот вид бесшумного примуса похож на газовую плиту, двухконфорочную, а сзади у него две чашки, куда заливается керосин.

Поступая оттуда по двум тонким трубкам, он смачивает асбестовые кольцевидные фитиля, в горелках, которых тоже две. В зажжённом виде, когда надо сготовить или подогреть обед или, там, воду вскипятить для чая или предстоящей стирки, язычки его жёлтого пламени, удлиняясь подрагивающей каймой чёрной копоти, вытанцовывают на фитилях свой медленный бесшумный танец. Однако по запаху сразу слышишь, если керогаз включён. Потому-то и держат его на веранде, чтоб хата не провонялась копотью и нефтью.

За керосином я отправлялся на Базар, на пару с пустой канистрой в 20 литров…

В стороне от Базарных прилавков, стоял здоровенный кубический бак из листового железа. День предстоящей продажи объявляла надписью мелом на рыже-ржавом боку куба: «керосин будет…», а дальше проставлялась дата, когда его привезут.

Однако столько разных дат сменили друг друга – написаны, стёрты, написаны снова, – что никакие цифры уже не различались в широком меловом пятне, так что и писать бросили. Надо ж и логику проявлять. Хоть иногда.

Зато навека осталась полная исторического оптимизма надпись – «керосин БУДЕТ…!»

Мелкая траншея со стенками в кирпичной облицовке позволила спустить в неё короткую трубу из нижней грани куба. Труба заканчивалась поворотным краном, чью неподатливость злоумышленным намерениям обеспечивал висячий замок.

В заранее объявленный день, продавщица в синем халате спускалась в траншею, снимала замок и садилась рядом с краном на табуреточку, которую сама же и принесла.

Второй рукой она притаскивала многолитровую кастрюлю-выварку, чтобы, в подсунутом под кран состоянии, наполнить (примерно на три-четверти) желтоватой пенистой струёй керосина.

Очередь приходила в движение, волоча свои бутыли, канистры, бидоны, которые она наполняла литровым черпаком через жестяную воронку, ссыпая плату в свой синий карман. Когда черпак начинал погромыхивать о дно выварки, она открывала кран – восстановить уровень удобный для торговли энергоносителем.

Вообще-то, дату мелом ни писать, ни читать не требовалось, потому что Баба Катя каждое утро ходила на Базар, и двумя днями раньше приносила весть о том, когда реально «керосин будет…!».

И в керосинный день, после уроков в школе, мы с канистрой отправлялись на пару часов стать частью очереди, заползающей в траншею под железным кубом, чтоб выходить оттуда раздробленно – по одиночке, под грузом вожделенной жидкости с характерным запахом…

Иногда его продавали и в проездном дворе Нежинского Магазина, из ямы обустроенной таким же в точности макаром. Однако такое случалось нечасто, а и очередь там длилась не меньше Базарной.

~ ~ ~

Через неделю после летних каникул, меня избрали Председателем Совета Отряда пионеров нашего 7 Б класса, потому что бывшая Председатель (рыжая тощая Емец) уехала в другой город со своими родителями.

На общем пионерском собрании класса, пара предложенных кандидатов отмазалась самоотводом без объяснения причин. Тогда присутствующий и задающий тон мероприятию Старший Пионервожатый школы выдвинул мою кандидатуру. В попытке следовать общим кильватером, я тоже начал нехотя отнекиваться, но он прервал моё вялое «а чё я? других штоль нет?» энергичным разъяснением, что всё это ненадолго – и так, и так нас скоро примут в комсомол, он же Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодёжи (ВЛКСМ).

(…структура пионерской организации детворы Советского Союза является образцом продуманной и чёткой организации любой организации.

В каждой Советской школе ученики каждого класса, по достижении надлежащего возраста, автоматически становились пионерами, а их класс превращался в Отряд Юных Пионеров (Ленинцев) из четырёх-пяти Звеньев. Звеньевые, совместно с Председателем Отряда, входили в Совет Отряда.

Председатели Советов Отрядов, вкупе, становились Советом Пионерской Дружины школы. Затем шли Районные, или же Городские уровни пионерских организаций, сливавшиеся в Республиканские (всех 15), из которых и складывалась Всесоюзная Пионерская Организация.

Такая вот кристально-отструктурированная пирамида для удобства пользования… И потому герои комсомольского подполья, боровшиеся с Немецкой оккупацией города Краснодон, не стали париться с изобретением колеса. Они скопировали знакомую с детства структуру и всего только переименовали «звенья» в «ячейки»…