Стальной трос закусил мой мизинец и втащил в ручей блока. От боли в заглоченном пальце, из меня выплеснулся пронзительный крик, вперемешку с фонтаном слёз.

В ответ на мои истошные «у-ю-юй!», а также вопли трудившихся рядом со мной мальчиков: «Стой! Палец!» – остальным, крутившим лебёдку вдалеке, удалось остановить её, когда мизинцу оставалась какая-то пара сантиметров до освобождения из проворачивающегося блочного колеса.

На том конце поляны, принялись крутить кривой рычаг в обратном направлении, протаскивая бедный палец туда же, где он и попал под трос в самом начале несчастного случая.

Безобразно сплющенный, смертельно побледневший палец, перемазанный кровью лопнувшей кожи, медленно высвободился из пасти блока и мгновенно вспух.

Мальчики обмотали его моим носовым платком, и велели мне бежать домой. Быстрей! И я побежал через лес, чувствуя горячие толчки пульса в пожёванном пальце…

Дома, Мама ничего не спросила, а сразу приказала сунуть раненного под струю воды из кухонного крана. Она несколько раз согнула его и выпрямила, и сказала, чтобы я не ревел, как коровушка.

Потом она смазала палец щипучим йодом, забинтовала его в тугой белый кокон и пообещала, что до свадьбы заживёт.

(…и вместе с тем, детство никак не питомник садомазохизма навроде: «ой, до чего ж мне пальчик прищемило! ай, как я головкой тюпнулся!», просто какие-то встряски оставляют более глубокие зарубки в памяти.

А жаль однако, что та же самая память, подсказывая вовремя оплатить счета за коммунальные услуги, забрать стирку из прачечной, или не забыть поздравить шефа с днём рождения, как-то забывает делиться тем восхитительным состоянием непрестанных открытий, когда песчинка на лезвии перочинного ножа полна галактик, которым несть числа, когда любая чепушинка, осколок мусорный, неясный шум в широком перламутре приложенной к уху морской ракушки —есть обещаньем и залогом будущих далёких странствий, невообразимых приключений.

Мы вырастаем, обрастая защитной бронёй, панцирем необходимым для преуспеяния в мире взрослых – докторский халат на мне, на тебе куртка ГАИшника. Каждый из нас нужный винтик в машине общества. Всё лишнее типа замирания перед огнетушителями, разглядывания лиц в морозных узорах на стекле кухонного окна – отстругнуто…

Сейчас на моих пальцах различим не один застарелый шрам. Этот вот от ножа – не туда крутанулся, тут топором тюкнуто, и только на моих мизинцах чисто, нет и следа от той трособлочной травмы. Потому что «тело заплывчиво»…

Но – эй! Слыхал я поговорки поновей, совсем недавно (и очень даже в точку) пропето кем-то: «лето – это маленькая жизнь»…)

В детстве, не только лето, но и всякий день – это маленькая жизнь. В детстве время заторможено, оно не летит, не течёт, оно не шевелится даже, покуда не подпихнёшь. Бедняжки детишки давно б уж пропали, пересекая эту бескрайнюю пустыню недвижимого времени, что раскинулась в начале их жизней, если б их не спасали игры.

А в то лето, когда игра надоедала, или не с кем было играть во Дворе, у меня появилось уже прибежище посреди пустыни, как бы «домик» в Классиках.

Оазисом служил большой диван со спинкой и валиками подлокотников. Вот где жизнь бурлит приключениями, которые переживаешь с героями книг Гайдара, Беляева, Жуля Верна…

Впрочем, для приключений годится не один только диван. Например балкон в комнате родителей, где однажды я провёл целый день за книгой про доисторических людей – Чунга и Пому.

На них росла шерсть, как у животных, и жили они на деревьях. А потом ветка обломилась, но помогла спастись от саблезубого тигра, поэтому они стали всегда носить при себе палку, вместо того чтобы прыгать по деревьям.

Потом случился огромный пожар в джунглях, и началось Оледенение. Их племя бродило в поисках пищи, учились добывать огонь и разговаривать друг с другом.

В последней главе, уже постаревшая Пома не смогла идти дальше и отстала от племени. Её верный Чунг остался – замерзать рядом с ней в снегу.

Но их дети не могли ждать и пошли дальше, потому что они уже выросли, и не были такими мохнатыми, как их родители, а от холода они защищались шкурами других животных…

Книга была не особо толста, но я читал её весь день: пока солнце, поднявшись слева – из-за леса позади домов Квартала – неприметно продвигалось в небе над Двором к закату справа – за соседним кварталом.

Ближе к вечеру, утомившись безотрывным чтением, я протиснулся между стоек под перилами балкона и начал расхаживать по бетонной кромке снаружи. Это вовсе не страшно, ведь я крепко хватался за железные прутья ограждения, как Чунг и Пома, когда они жили ещё на деревьях.

Но какой-то незнакомый дядя проходил внизу, отругал меня и сказал сейчас же вернуться на балкон. Он пригрозил даже сказать моим родителям.

Только они в тот день работали на своих работах, и он наябедничал соседям снизу. Вечером они всё рассказали Маме, и мне пришлось пообещать ей – никогда-никогда так не делать больше.

~ ~ ~

(…всякий путь, когда проходишь его впервые, кажется бесконечно долгим, ведь ты ещё не можешь соизмерять пройденное с предстоящим. При повторном прохождении, тот же путь заметно укорачивается…

То же самое и с учебным годом в школе. Но мне бы не пришлось узнать об этом, сойди я с дистанции в начале второго года обучения…)

Ясным осенним днём наш класс ушёл из школы на экскурсию, – собирать опавшие листья для гербариев. Вместо Серафимы Сергеевны, которой не было весь день, за нами присматривала Старшая Пионервожатая школы.

Сначала она вела нас через лес, откуда мы спустились на дорогу к Дому Офицеров и Библиотеке Части. Однако вскоре мы оставили её, и свернули в короткий проулок между домиками, который кончался наверху крутого обрыва.

От верхнего его края, широкие и очень длинные потоки деревянных ступеней сбегали парой параллельных маршей вниз, к маленькому – с такой верхотуры – футбольному полю.

Когда мы спустились к самому подножию ступеней, на широкую лестничную площадку (тоже сколоченную из досок), то поле оказалось настоящим, а в обе стороны от маршей расходились по полдесятка болельщицких лавок из брусьев. Никто там не сидел, и их совершенную безлюдность скрашивала лишь пара-другая опавших листьев, там и сям.

На противоположной стороне отсутствовали даже и лавки, но за боковой напротив центрального круга стоял одинокий белый домик без окон, рядом с высоким квадратом вдвое превосходившим его по высоте и шири.

Картина, целиком заполнявшая жесть квадрата, изображала двух великанских футболистов, совместно застывших в одновременном и очень высоком прыжке. Уже не первый, но и не последний год, на жестяном квадрате стенда остановилось мгновение борьбы за неподвижный мяч хорошо тренированными ногами в гетрах контрастного цвета соперничающих команд.

Девочки нашего класса остались со Старшей Пионервожатой выбирать листья из их шуршащего ковра между притихших лавок в тени обнажившихся деревьев у подножия крутизны, а мальчики, нетерпеливо торопливой группой, устремились вдоль гаревой дорожки позади ворот на правой половине поля. Предводители гурьбы, жившие в домиках по-над обрывом, обещали им встречу с речкой.

Пока я добежал, четверо однокласников уже бродили, в подвёрнутых до колен штанах, по шумному потоку, что скатывался через брешь в издавна прорванной плотине. Остальные любовались видом необузданно бурлящей тесниной с берега.

Не тратя слов на уточнения: что? как? зачем? – я тут бросился задом на траву, чтоб легче стаскивались ботинки и носки, затем поднялся и закатал штанины.

Наконец, загодя ёжась – а вдруг холодная? – я вошёл в воду. Да, нет,так вроде ничего…

Течение шумливо бурунилось вокруг ног, напористо толкало под коленки… Однако дно, на ощупь ступнями, оказалось приятно гладким и ровным.

Мальчик, бродивший рядом в упруго бегущей воде, которому, вероятно, всё это было не впервой, пояснил, перекрикивая громкий гул струй, что под нами плита от бывшей плотины – ух, класс!

Так я бродил, туда-сюда, в нашей компании из пяти душ, стараясь не заплескать подвёрнутые штаны…

…но вдруг сразу всё – плеск шумно бегущей воды, задорные возгласы одноклассников, ясный ласковый день – как отрезало.

Вокруг меня сомкнулся совершенно иной, безмолвный мир пустого жёлтого сумрака, сквозь который, прямо перед глазами, мимо моего носа бежали кверху вертлявые шарики белесого цвета.

Всё ещё не понимая, что произошло, я всплеснул руками, вернее, они сделали так сами по себе, и вскоре выпрыгнул ещё один мир.

Здесь оказалось очень много ослепительного солнца, рёва и гула воды, хлеставшей меня по щекам и носу мокрыми шлепками. Странно далёкий крик «тонет!» донёсся сквозь плеск, и услышался даже забитыми водою ушами. Ладони мои беспорядочно бились о воду, пока их пальцы не вцепились в чей-то ремень, одним концом брошенный с края плиты, что так коварно обрывалась под водой…

Меня вытащили за стиснутый в руке ремень, помогли выжать воду из одежды, и показали широкую тропу в обход стадиона, чтобы не наткнулся на Старшую Пионервожатую и ябедных девчонок, занятых сбором листьев для своих осенних гербариев.

~ ~ ~

Вид сверху на школьное здание, скорее всего, представлял собой широкую букву «Ш», но без средней палочки в тройке вертикальных, а вместо неё (однако снаружи) к уцелевшей нижней перекладине добавилась параллельная чёрточка ступеньки перед входом.

Пол вестибюля покрывали квадратики коричневых и жёлтых плиточек, чередовавшихся узором шахматной доски. А в двух коридорах, что расходились, каждый к своему крылу здания, керамику сменял лоснящийся паркет скользко-жёлтого цвета.

Широкие окна обоих коридоров смотрели в охваченное зданием пространство, где, заменив отсутствующую палочку в «Ш», непроходимо и беспорядочно росли молодые сосенки, как самим вздумается, в тонко шелушащейся кожице коры.

В стенах напротив коридорных окон имелись одни только двери – далеко отстоящие друг от друга, помеченные цифрами и буквами классов, получавших своё образование согласно дверной нумерации.

Однако в правом крыле, за поворотом в вертикальную палочку «Ш», вид снаружи имел всего один ряд окон на оба этажа. Данное крыло давало приют школьному спортзалу, который вобрал всю ширину и высоту здания.

Громадный зал раскинулся на метр глубже уровня остальных полов на первом этаже.

Под окнами срединной части зала содержался «козёл» для прыжков, которым содействовал мостик, придвинутый к задней паре его ног, но упражнениям препятствовал толстый, бугристо-витой канат, висевший вплотную перед козлиной мордой (которая, конечно же отсутствовала, ведь «козёл» – это безрогий спортивный снаряд, и его вытаскивают на середину зала, когда тема урока физкультуры: прыжки через «козла», а ты, канат, виси себе и дальше).

Канат свисал от своего крюка (в очень высоком потолке) до своего узла (за полметра от пола).

Встав на узел и держась руками за канат, можно было БЫ здоровски раскачиваться. Вот именно – «БЫ»! Из-за своего козлиного нрава, «козёл», даже и без рогов, стоял на пути. А в поперечном направлении не пропускала стена под окном зала.

Половину дальней глухой стены загораживали гимнастические брусья и штабель – метровой высоты – из тяжких чёрных матов. Оставшуюся половину покрывали перекладины шведской стенки.

И только гимнастические кольца, свисавшие от потолка на более тонких верёвках, никому не мешали, потому что до них всё равно не допрыгнешь.

В том же крыле, перед залом, – направо от входного коридорчика – находилась небольшая сцена, скрывая за синим занавесом чёрное пианино и склад сидений, объединённых в секции. Одна секция на троих.

Компактно сложенными в штабель, они там дожидались часа, когда понадобятся для превращения спортивного зала в зал зрительный или слушательный…

На верхний этаж вели два марша ступеней, из нижнего угла в левом крыле. Планировка второго этажа совпадала с первым, за исключением, конечно, вестибюля, с его никелированными вешалками для шапок и пальто школьников, стоящими в загородках из невысоких барьерчиков, по обе стороны от входа.

Именно благодаря этой разнице, коридор наверху был такой длинный и сплошь паркетный, без вестибюльных плиточек в полу.

Паркет, кстати, очень удобный пол, – в сезон ношения валенок можно, чуть разбежавшись, скользить по его натёртой глади, если, конечно, на валенках нет чёрной резины калош, а в коридоре не похаживают дежурные учителя…

Мои валенки поначалу ужасно натирали сзади, под коленками, пока Папа не надрезал их войлок особым сапожным ножом. Он всегда знал, как что делается.

. .. .

Зимой в школу являешься чуть ли не затемно, потому что поздно светает. Иногда я бродил по пустым классам.

В седьмом, навещал маленький бюст Кирова на подоконнике, заглянуть в дырку его нутра. Очень похожа на утробу статуэтки фарфорового щенка, сидящего на ящике трюмо в комнате родителей, только пыли побольше.

В другой раз, щёлкнув выключателем на стене восьмого класса, я увидел восковой муляж яблока, забытый на учительском столе.

Конечно, я понимал, что фрукт не настоящий, но яблоко смотрелось таким манящим, сочным, и даже как бы светилось изнутри, – просто невозможно удержаться. Вот я и куснул твёрдый неподатливый воск, оставляя отпечаток зубов на безвкусном боку. И сразу стало стыдно, что клюнул на яркую подделку. Хотя кто видит?

Я тихо выключил свет и незаметно вышел в коридор.

(…двадцать пять лет спустя, в школе карабахской деревни Норагюх, я увидел точно такой же муляж из воска, с отпечатком детских зубов, и понимающе усмехнулся – а я тебя вижу, пацан!..)

Дети любой национальности и возраста очень похожи, взять, например, их повсеместную любовь к игре в прятки…

В прятки мы играли не только во Дворе, но даже и дома. В конце концов, у нас постоянно налицо компания из трёх, которая часто дополнялась соседскими детьми: Зимины и Савкины жили на одной площадке с нами.

С местами для прятанья, в квартире не густо. Ну, во-1-х, под кровать родителей, или же… за углом серванта… или… ну, конечно! Занавесочный гардероб в прихожей. Его Папа сам сделал.

Вертикальная стойка в два метра ростом, закреплённая в пол метра за полтора от угла, плюс два металлических прутка, под прямым углом от макушки стойки к стенам прихожей, отграничили немалый параллелепипед пространства.

Осталось только занавесить его тканью на передвижных колечках вдоль макушечных прутков, и покрыть всю конструкцию куском фанеры, чтобы пыль не повадилась набиваться внутрь. Самоделка-раздевалка готова!

Широкая доска, с колышками для пальто и всякого другого, скрыта висящей до пола тканью, под вешалкой уместился плетёный сундук из гладко-коричневых прутьев, и осталось ещё много места для обуви…

В общем-то, прятаться почти негде, но играть всё равно интересно. Затаиться в каком-то из упомянутых мест и, сдерживая дыхание, прислушиваться к настороженным шагам водящего…чтобы… сорваться бегом!

Первым добежать до дивана, у которого жмурился водящий перед выходом в поиск.

Первым стукнуть по его валику и крикнуть «чур, за себя!», чтобы не водить в следующем ко́не.

Но однажды Сашка умудрился так спрятаться, что я его совсем обыскался. Ну, просто как сквозь землю провалился через соседей на первом этаже!

От недоумения, я даже заглянул в ванную и кладовку, несмотря на твёрдую договорённость между нами – там никогда не прятаться.

И я прощупал все пальто на колышках вешалки, в занавесочном гардеробе прихожей.

Потом я открыл зеркальную дверцу шкафа в комнате родителей, где в тёмном отсеке (с непонятно-приятным запахом) висели на плечиках Мамины платья и Папины пиджаки, но Сашки нет как нет.

И уже просто так, на всякий, я заглянул даже за правую дверцу, где до самого верха только ящики с кипами глаженых простыней и наволочек, кроме самого нижнего, в котором я однажды обнаружил тёмно-синий прямоугольник воротника от матросской рубахи. Им обмотался морской офицерский кортик в тугих чёрных ножнах, куда пряталось длинное стальное тело, сходящееся в иглу острия.

Через пару дней я не утерпел, и под большим секретом поделился тайною с Наташей, на что она фыркнула и сказала, что знает про кортик давным-давно и даже показывала его Сашке…

А теперь она вот стоит и радостно хихикает над моими бесплодными поисками, а на мой крик, что так и быть, я согласен водить ещё кон, и пусть он уже выходит, Наташа тоже кричит, чтобы сидел и не сдавался.

Тут моё терпение лопнуло, и я сказал, что больше не играю вообще, но Наташа предложила мне выйти на минутку.

Возвращаюсь из коридора – Сашка стоит посреди комнаты, молчит и сопит довольный, пока сестра хвастается, как он залез на четвёртую полку, а она присыпала его там носками.

~ ~ ~

Случались и сугубо семейные игры, без всяких соседей… Разноголосый смех раздался из комнаты родителей, я отложил книгу, вскочил с дивана и побежал туда:

– А что это вы тут?

– Горшки проверяем!

– А как это?

– Давай и твой проверим!

Надо сесть Папе на закорки и ухватить его за шею, пока он крепко держит мои ноги. Совсем неплохо, мне понравилось. Но тут он развернул меня спиной к Маме, и я почувствовал, как её палец проник мне в попу, насколько позволяла ткань штанов.

– А горшок-то дырявый!– объявляет Мама.

Все смеются и я тоже, хотя мне как-то неловко…

В другой раз Папа спрашивает: «Хочешь Москву увидать?»

– Конечно, хочу!

Подойдя сзади, он плотно возложил свои ладони мне на уши и приподнял меня всего над полом, за голову, стиснутую между его рук.

– Ну, как, Москву видно?

– Да! Да!– вскрикиваю я, хватаясь за его тиски.

Он опускает меня обратно, откуда брал, а я пытаюсь утаить слёзы, боюсь притронуться к ушам, расплющенным о череп.

– Ага! Купился? Как же тебя просто обмануть!

(…много позднее, я догадался, что он повторял шутки, сыгранные над ним в его детстве…)

В наших прятках, когда Сашка затихарился под носками, я, проверяя занавесочный гардероб в прихожей, заприметил там бутылку ситра, одиноко стоявшую в расселине между стеной и плетёным сундуком.

В своём отношении к ситро, я обожал его всерьёз. Единственный изъян газированного нектара (неоднократно удостоверенный на практике), что он слишком быстро исчезал из моего стакана.

Клад, найденный за ситцевой занавеской (в количестве одной бутылки) явно припасался для какого-то праздника, но про неё случайно позабыли.

Точно такая же забывчивость случилась и со мной. Только лишь через день, а может даже пару, когда никого не было дома, мне вдруг припомнилась она, всеми забытая бутылка.

Выудив ситро из общего забвения, я поспешил на кухню.

Ещё в коридоре, мои нетерпеливые пальцы ощутили слабинку крышки, сдёрнули её, – и я машинально вскинул бутылку к жаждущим губам…

Посреди второго глотка мне дошло, что ситро не то, чтобы не совсем то, а вовсе даже не то.

Перевернув бутылку в её естественную позицию, я обнаружил, что в праздник ситро всё же выпили, а затем наполнили пустую тару подсолнечным маслом, для хранения.

Хорошо хоть никто не видел мою попытку получить наслаждение от поддельного клада. Ну, разве только белый ящичек с красным крестом на дверце – хранилище бинтов, таблеток всяческих и пузырьков из тёмного стекла, высоко на стене, между ситцевым гардеробом и дверью в кладовку. Да ещё, наверное, электросчётчик над входной дверью, однако они не проболтаются…