Поныне, до текущего часа с минутами, хоть убей не нахожу ответа, что именно – в том безвозвратно нежном возрасте – не позволяло мне и на секунду усомниться, что в предстоящем человечеству грядущем про меня напишут книги. Непременно.

За что конкретно – я не знал, но мои щёки заранее жёг стыд при мысли, что будущие жизнеописатели моего детства установят, что да, уже совсем даже большим мальчиком, первоклассником, фактически, мне всё ещё случалось описять ночью свою раскладушку, хотя у Папы уже просто зла не хватало, потому что в моём возрасте, он уже не пудил в постель. Нет! Никогда!

Не говоря уже о том ужасном случае, когда по пути из школы мой живот скрутило невыносимой коликой, но когда измученным галопом я притащил её домой на унитаз, всё встало и застопорилось на полдороге – ни туда ни сюда – покуда Баба Марфа, напуганная моим натужным воем, не ворвалась из кухни в туалет, чтоб выхватить кусок нарезанной ПРАВДЫ из сумки на стене, и выдрать упрямо застрявшую какашку…

Ведь невозможно же писать такое в книге!

{…уже совсем в другой – моей нынешней – жизни, моя жена Сатэник посещала популярную гадалку в разрушенном войной городе Шуше, когда наш сын Ашот сбежал из местной армии из-за неуставных прессований со стороны командира роты, и регулярных избиений на гауптвахте.

В год, когда Ашот родился, Советский Союз трещал по швам, как гнилой орех. Забрезжила надежда какой-то новой жизни. Поманила шальная мечта, что покуда он вырастет, на смену призывам в армию явится служба контрактников. А почему нет? Чем чёрт не шутит… Да видать и у нечистой силы очко не железное перед лицом священного долга Отечеству…

Командир роты, по кличке Кёха, въелся в Ашота из-за личной обиды на несправедливое устройство жизни.– После карабахской войны, его братаны по оружию в генералы вышли, брюха поотрастили, на Джипах их катают личные шофёры, а он, Кёха, так и гниёт на передовой…

Восемь дней Ашот был без вести пропавшим дезертиром, и Сатэник поехала в Шушу, к общепризнанно знающей гадалке, и та её заверила, что всё будет хорошо.

Так и случилось. Ашот пришёл домой, переночевал, и мы отвезли его к месту службы, но к более высоким командирам, чем Капитан Кёха, и после перевода в другой полк, Ашот дослуживал на постах более жаркого района, зато уже без сержантских лычек…

Так вот, в процессе предвидения, гадалка поделилась дополнительной информацией, ну типа бонуса, раз обратились к ней, что моя бабка тревожится обо мне, хотя уже на том свете, но если на этом ей поставить свечку, тогда на том она поуспокоится.

А зовут мою бабку (это всё ещё гадалка) почти что как бы Мария, но всё же по другому…

Меня буквально ошарашила точность экстрасенсорной угадки. Мария и Марфа и впрямь весьма похожие имена двух сестёр из Евангелия. Лео Таксиль уверяет, что даже Сам Иисус иногда в них путался…

А когда моей Бабе Марфе перевалило за 90, она уж и сама порою забывала своё имя. По таким дням ей приходилось звать на помощь дочь: «Ляксандра, а я вот всё думаю – меня как звать-та?»

Ну да, нашла помощницу! Тётка Александра ещё тот подарочек: «Ой, Мамань! И я-чёт не упомню! Может, ты – Анюта?»

– Не-е… По-другому как-то было…

А через пару дней победно объявляла дочери: «Вспомнила! Марфа я! Марфа!»

Легко ли это всё распутать гадалке в древнем городе Шуше?

Однако, тут кое-кто слишком забежал вперёд, потому что в армию сперва меня загребли, а в этом письме – я всё ещё в старшей группе детского сада… Так что, мне лучше заткнуть фонтан заумной чепухи про инфантильную мегаломанию, да вернуться в ту судьбоносную пору, когда детсад завершал свой вклад в процесс формирования моей личности…)

Итак – вперёд, обратно в поворотный 1961…

Чем замечателен этот год (помимо выпуска меня из старшей группы детсада на Объекте)?

Ну, во-1-х, как ни крути его, цифра не меняется – «1961».

Кроме того, в апреле обычное звукотечение программ из коричневого ящика на стене детской оборвалось, радио умолкло на несколько минут, и только треск статических помех подавал признаки, что оно ещё не испустило дух.

Но наконец набатный голос диктора Левитана проколоколил, что через час будет зачитано важное правительственное сообщение.

Баба Марфа начала вздыхать и украдкой креститься…

Однако, когда к назначенному часу вся семья собралась в детской комнате, голос Левитана возвысился в ликующие перезвоны, и оповестил про первый полёт космического корабля с человеком на борту. Наш соотечественник, Юрий Гагарин, за 108 минут облетел земной шар и открыл новую эру в истории человечества…

В Москве и прочих главных городах Советского Союза, люди вышли на улицы для непредвиденной демонстрации, прямо со своих рабочих мест – в халатах и спецовках. Некоторые несли большие листы ватмана, с написанными от руки плакатами: «Мы первые! Ура!».

Тем временем на Объекте, наша детская полнилась бодрыми маршами из радио на стене. Вынужденно повышая голос, Папа нетерпеливо объяснял Маме с Бабой Марфой: «Ну, так и что тут не понятно, а?! Посадили его на ракету, он и облетел!»

Специальный самолёт с Юрием Гагариным на борту близился к Москве и, всё ещё среди облаков, его единственный пассажир был с лёту произведён из Лейтенанта прямиком в Майоры.

К счастью, на борту нашёлся запасной комплект погон именно такого ранга, и в аэропорту он сошёл по трапу с большими майорскими звёздами на плечах светло-серой офицерской шинели.

Парадно печатал шаг новый Майор по ворсу ковровой дорожки, простеленной от самолёта до группы Правительства в плащах и шляпах.

Шнурок одного из начищенных ботинок случайно развязался и хлестал дорожку, на каждый чёткий шаг, но первый космонавт планеты не подал виду и, в общем ликовании, шнурочный непорядок остался незамечен.

{…много лет спустя, нечаянно просматривая кадры знакомой кинохроники, шнурок-раздолбай вдруг бросился мне в глаза, хотя прежде, как и, наверное, все остальные зрители, я видел только лишь лицо Гагарина и отличную выправку…

А сам-то он заметил? Не знаю. Но всё равно держался чётко и уверенно и, вскинув ладонь под козырёк своей фуражки, отрапортовал, что задание Партии и Правительства успешно выполнено…)

Стоя под настенным радио на Объекте, я слабо представлял, как можно облететь земной шар сидя верхом на ракете, но раз это говорит Папа, значит – именно так и открываются новые эры…

. .. .

В виде содействия всем окончательно понять, что эра точно новая, 3 месяца спустя состоялась денежная реформа.

На смену широким и длинным кускам бумаги пришли заметно укорочённые ассигнации, однако копейки остались прежними.

Эти (как и прочие, не столь очевидные) детали реформы, служили темой оживлённых обсуждений на кухне.

В попытке приобщиться к миру взрослых, по ходу очередных дебатов я встал посреди кухни и заявил, что новые однорублёвые бумажки отвратительно желты, а Ленин на них даже и на Ленина-то не похож, а прям тебе чёрт какой-то.

Папа бросил краткий взгляд на пару соседей по площадке, участвовавших в дискуссии, и резко приказал мне не лезть в разговоры взрослых, а сейчас же отправляться в детскую.

Невзирая на чувство оскорблённости, свою обиду я уносил молча. Выходит Баба Марфа может говорить, что ей вздумается, а мне нельзя? (Но этого я не сказал.)

И это при том, что мне уже случалось слышать восхищённые отзывы о моём уме! Я личными ушами слышал, как Мама выдавала информацию для размышления соседкам: «Он иногда такие задаёт вопросы, что даже и меня в тупик ставят». (Это про меня, если кто не понял.)

Меня после подобных слов накрывала волна гордого щипания в носу, как после ситра или минералки с пузырьками.

{…не тут ли корни моей мегаломании? Однако взбучка при обсуждении новых денег послужила мне хорошим уроком – не плагиатничай у бабки, а умничай своим, если отыщется, конечно…

И кстати, о носе, не о том, который задирают, а которым нюхают. В домах других людей, в соседних квартирах или в отдельных домиках, как у Папиного друга Зацепина, всегда чувствуешь какой-то запах. Не обязательно противный, но всегда, и только вот у нас дома никогда ничем таким не пахнет…)

В то лето взрослые кварталов «Горки» увлеклись волейболом.

После работы и домашних дел Мама одевала спортивный костюм и отправлялась на волейбольную площадку, до которой рукой подать – за дорогу и через луг, к песчаному боку Бугорка, похожего на какой-нибудь холм из Русских Былин…

Игра велась «на вылет». Команды сменяли одна другую до бархатистой ночной темени, что сгущалась вокруг жёлтого света лампочки на одиноком деревянном столбе рядом с волейбольной площадкой.

Игроки кричали друг другу упрёки или азартно пререкались с командой по ту сторону сетки, но судье никто не смел перечить, потому что тот высоко сидел, и у него был свисток.

Болельщики менялись тоже. Они приходили и уходили, орали по ходу игры, загодя сколачивали свои команды, – на смену проигрывающей; пришлёпывали на себе кровососных комарих, слетавшихся с писклявым "зззиии…" из темноты, либо гуманно отгребали прочь их полчища широколистыми ветками, отломанными где-нибудь неподалёку…

И я там был, и комарих кормил, но они всего лишь невнятное припоминание, зато память уважительно хранит то редкостное ощущение породнённости, единства – всё это мы, мы все – свои, мы – люди.

Жаль, что кому-то из нас пора уходить, но – посмотри! – вон ещё подходят. Наши. Мы…

{…а ведь было так… пока TV и WIFI не разъединили нас, рассовали по отдельным камерам… где всего-то и жизни, что различишь через глазок экрана в твоём телефоне…)

~ ~ ~

С приближением осени, Мама принялась обучать меня чтению Азбуки с картинками для каждой строчки, где буквы связывала цепь из чёрточек, чтобы послушнее складывались в слова.

Однако даже в таком вспомогательно увязанном виде, буквы упрямо не желали превращаться в слово. Иногда, чтоб сократить азбучные муки, я мухлевал и, рассмотрев картинку рядом с буквами, объявлял: «Лы-у-ны-а… Луна!»

Но Мама отвечала: «Не ври. Это «Ме-сяц».

Я эхал, пыхал и начинал сызнова составлять слова из слогов и, через пару недель, а может, через три (ну, хорошо! спустя целый месяц!), мог уже нараспев вычитывать живописательные тестики в конце Азбуки – про комбайн, что косит колосья в колхозном поле…

. .. .

Юрий Гагарин так и не смог повлиять на Бабу Марфу своим разъяснением на вопрос журналистов, что пока летал, он так и не увидел никакого Бога в небесах, ни даже и вокруг планеты.

Наоборот, она настойчиво и скрытно повела анти-атеистическую пропаганду среди подрастающего меня, чтобы втихаря переманить своего старшего внука к верующим.

Ненавязчиво, но ежедневно, она советовала мне поиметь ввиду, что Бог всё знает, а и к тому же ещё и может всё, даже исполнять любое желание. Какое только захочется.

А главное – за что? Да просто в обмен на одну всего-навсего молитву в день – только и делов-то! Пустяк же, правда? Зато в школе, с Божьей помощью, у меня всё пойдёт как по маслу. Захотел получить «пятёрочку»? Помолись и – получи! Честный обмен, по-Божески, чем плохо, а?

Выгоды обетованной лёгкой жизни ввергли меня в соблазн, и я дрогнул.

Сам вздрог происходил внутри, не отражаясь внешне, однако там, про себя, уже исчезло всякое сомнение, что я – потайной верующий.

Скрывая свою секретную суть и храня наружную невозмутимость, я переметнулся в Бабкин лагерь, чего, конечно, Юрий Гагарин не одобрил бы, не говоря уж про наземных членов Партии. Поэтому тайна веры оставалась неразделённой.

Путь к обеспеченности Божьей помощью усложнялся отсутствием Пастыря. Наставник – первая необходимость для начинающего верующего. Кто мне расскажет, что больше любит потолок, чтобы ему шептали? Как выпросить инструктаж, не раскрывая своей тайны?

Сложилась весьма серьёзная дилемма, один рог которой перечёркивает другой. Самораздирательство какое-то! Причём она досталось мне, жившему чувствами, для передачи которых имелись только "эх!" да "ух!". Задача непомерная для человека, который, если уж начистоту, буквально на днях освоил чтение про комбайн в колхозном поле.

Другое дело взрослые, они запросто находят выражения своим чувствам. Хотя бы тот же Папин друг Зацепин, о котором я толком знать ничего не знаю, но которого, по свидетельству Папы, хлебом не корми, дай только повыражаться. Он просто сыпет ими на каждом шагу.

Неинформированность на тему Боговедения понуждала применять обряды собственноручного производства, то есть, потреблять продукты личного невежества. Причём, довольно регулярно, если не забывал, конечно.

Так, выходя играть во Двор, я на минутку заскакивал в самое укромное место подъезда – за узкую подвальную дверь, чтобы шагнуть в кромешность на пару ступенек ниже, чтобы там отслужить молебен, не вслух даже, а про себя, в уме, то есть: «Ну ладно, Бог. Сам всё знаешь. Видишь же, крещусь вот».

В завершение молитвы накладывалось крестное знамение примерно в области пупка… После чего, с воспрявшим духом, что не забыл исполнить зачётный ритуал, я бежал играть в классики…

Однако, когда до школы оставалась последняя пара дней, в душе моей восстало невесть откуда взявшееся непокорство, и сделало меня Богоотступником.

Я отрёкся от Него. И совершил это открыто, нимало не таясь. И очень громко.

Выйдя в поле чистое (тот самый луг возле Мусорки), я что есть мочи проорал: «Бога нет!»

Крик, прозвучавший посреди пустынной предзакатной тишины, не вызвал отклика.

Довольно одиноко он как-то прозвучал, без эха.

И хотя вокруг никого не было – ну, совершенно ни души – я всё же принял меры предосторожности, просто на всякий. Ведь если кто-то услышит случайно, ну, скажем, из-за позади забора вокруг мусорных баков, то без труда смекнёт: «Ага! Раз этот мальчик заорал, что Бога нет, тогда и дураку ясно – он перед этим верил в Какого-то Него».

А это просто стыд и срам для мальчика, который уже школьник. Не сегодня-завтра.

Поэтому, чтоб не позволить посторонним догадался, вместо отчётливого богохульства, отречение оралось неясно гласным звуком: «Ы-ы ы!». Однако громко…

Ничего не произошло…

Задрав лицо кверху, я проорал повторно:«Ы-ы ы!» После чего, для надёжности, поставил окончательную точку в моих отношениях с Богом – плюнул в небо.

Ни грома, ни молнии в ответ. И только щеки ощутили капельки слюны, рассеявшейся в изморось, идя на приземление. Так, вместо точки вышло многоточие. Ну да не велика разница.

С лёгким сердцем, радуясь обретённой свободе духа, я покинул пустошь и вернулся в периметр Квартала.

. .. .

{…микроскопические слюнные осадки, окропившие, в результате Богоборческого плевка в небо, лицо семилетнего меня, неоспоримо свидетельствовали о неготовности извлекать выводы из личного опыта – пригоршни песка, подброшенного для Ленина-Сталина-Гитлера, неизменно падали вниз, исполняя закон сэра Исаака Ньютона на эту тему, о котором тот «я» понятия не имел.

Короче, пришёл срок юному атеисту плюхнуться в неизбежную каламуть обязательного среднего образования…)

Нескончаемое лето поворотного года сжалилось, наконец-то, над маленьким невеждой и передало беспросветного меня сентябрю…

В сизом костюмчике с троицей тускло-оловянных пуговиц на пиджачке, с ровным чубчиком, как в стрижке у Китайских мальчиков с почтовых новогодних открыток конца пятидесятых (хотя из парикмахерской для взрослых дядей, куда сводила меня Мама накануне), сжимая в правом кулаке шуршащий хруст газеты, окутавшей стебли букета георгинов, который прибыл накануне вечером из палисадничка Папиного друга Зацепина, на его чёрном мотоцикле с коляской – я пошёл в первый раз в первый класс, под конвоем Мамы.

Уже и не вспомнить – вела ли меня Мама за руку, или я смог-таки настоять, что сам буду нести свой тёмно-коричневый портфельчик.

Мы шли той же дорогой, с которой давным-давно исчезли чёрные колонны зэков, но солнце сияло ярко, как и при них.

Тем же путём посреди солнечного утра шагали и другие первоклассники с их мамами, а также разнокалиберно более старшие школьники, без сопровождения, Вразнобой: группами и по отдельности.

Но с окончанием затяжного спуска, мы не свернули на торную детсадную тропу, а пошли прямо, – в распахнутые ворота Учебки Новобранцев, чтобы пересечь их двор и выйти через боковую калитку, и продолжить идти вверх, на взгорок, по другой, пока ещё неведомой тропе среди Осин и редких Елей.

Подъём сменился долгим спуском по лиственному лесу, с болотом справа вдоль тропы, а после следующего – краткого, но крутого – взгорка мы были встречены грунтовой дорогой, что подвела к воротам в периметре штакетного забора, вокруг широкой школьной территории.

Внутри ограждения, дорога заканчивалась полдюжиной ступеней из бетона, восходивших к бетону дорожки, устремлённой к дверям здания из двух этажей, с плотным строем широких окон на каждом.

Мы не вошли внутрь, а долго стояли перед школой, пока большие старшие школьники бегали сквозь занятую разговорами толпу, чтобы взрослые на них кричали.

Потом нас, первоклассников, построили лицом к раскрытой двери в здание.

Родители всех первоклассников остались позади, отдельным строем, но всё-таки почти что рядом, и бегуны уже перестали носиться, а мы так и стояли с нашими новыми портфелями коричневого дерматина и букетами в газетных обёртках.

Потом нам сказали взяться попарно за руки, и идти вслед за пожилой женщиной в чёрном.

И мы двинулись неуклюжими парами. Одна девочка из нашей, разнобойно шагающей колонны, вдруг разрыдалась. Её мама подбежала с уговорами не плакать, а идти как все.

Я оглянулся на Маму. Она махнула мне рукой и сказала что-то, чего я уже не мог расслышать. Черноволосая, красивая и молодая…

~ ~ ~

Дома Мама всем сказала, что Серафима Сергеевна Касьянова – очень опытная учительница, её все хвалят, и хорошо, что я к ней попал…

Потом эта хвалёная учительница месяца три учила нас писать в тетрадках в косую линейку, чья косина помогает вырабатывать правильный наклон почерка, и всё это время, запрещала нам писать чем-либо кроме простого карандаша.

Мы выписывали нескончаемые строчки косых карандашных палочек и наклонных крючочков, которые в дальнейшем, когда приспеет время, должны превратиться в буквы с элегантным перекосом, даже и на нелинованной бумаге.

Прошла целая вечность плюс ещё один день, прежде чем учительница объявила нас достаточно созревшими для ручек, которые назавтра надо принести с собой, и не забыть чернильницы-невыливайки, и пёрышки про запас.

Эти ручки – изящно-утончённые деревянные палочки жизнерадостно монохромной раскраски, с манжеткой светлой жести на конце для вставки пёрышка – я приносил с собою в школу, под скользко выдвижной крышкой лакированного пенала, с первого же дня занятий. А пластмассовая чернильница-невыливайка и впрямь удерживали чернила в пазухах двойных стенок, если случайно перевернёшь или осознанно поставишь вверх тормашками. Лишь бы не слишком полная была.

К тому же, при переизбытке чернил в невыливайке, перо зачерпывало их слишком чересчур, а те на страницу – кап! – ой! – опять клякса!.. Самое правильное, чтобы в чернильнице их было чуть глубже, чем на полпера, тогда одного обмака хватит на пару слов, а дальше суй перо по новой.