– Они есть, – твердо сказал Рыбкин. – А если бы я держал свой доход в наличных, то его сейчас было бы раз в десять меньше. И да, я понимаю, что мы не совсем в Европе, но и не в Африке тоже.

– В Африке полно приличных стран, – заметил Горохов.

– Вот и езжай в свою Африку, – пробормотал Рыбкин. – Вечно тебе глупости всякие в голову лезут. Если хочешь знать – мои двадцать с лишним лет в нашей фирме – это лучшая рекомендация. Оторвут с руками, только попросись. Я уж не говорю про конкурентов. Да и тебе нечего ныть. Такие работники, как ты, на дороге не валяются.

– Это точно, – задумался Горохов. – Они бредут по обочинам. Толпами.

– Я не понял, что ты там заикался про два нуля? – спросил Рыбкин. – Второй-то какой?

– Да дома, – махнул рукой Горохов. – Есть такое ощущение… Иногда кажется, что вот-вот Нинка проколется. Приедет со своего приюта или еще откуда. Да хоть с отдыха. И забудет, что я ее муж Борька Горохов. Снимет с себя платье и повесит его на меня, как на спинку стула. Я мебель, Рыбкин.

– Ты бредишь, Борька? – поинтересовался Рыбкин.

– Скорее всего, – усмехнулся Горохов и спросил. – Что бы ты сделал, если бы тебе предложили поступить подло?

– Сложный вопрос, – задумался Рыбкин.

– Это простой вопрос, Рыбкин! – замотал головой Горохов. – Проще не бывает! Что бы ты сделал, если бы тебе предложили поступить подло?

– Не знаю… – ответил Рыбкин. – Хотелось бы сказать, что послал бы… Но мало ли. Вдруг у них в заложниках моя дочь? У тех, кто предложил. Как тебе такой вариант?

– А если в заложниках ты сам? – спросил Горохов. – Вот смотри. Я снабженец. Неплохой, хотя работка-то так себе. Нарабатывай, копи связи, а потом пользуйся. Да и что там пользоваться, когда за тобой такая махина и авторитет Клинского. Да еще и тень от его конторы, которая, как ты знаешь, всюду, где ее последыши. И не захочешь, а будешь хорошим работником. Главное, не зарываться. Не воровать… много. Не упускать ничего. Отрабатывать, мать твою! Да хоть как ты!

– Что это тебя понесло-то, Борька? – не понял Рыбкин.

– А потом к тебе приходят, – скрипнул зубами Горохов, – и говорят. Хочешь, чтобы все это продолжалось? И ты смотришь так на собеседника и спрашиваешь, а в чем собственно дело? А они снова, хочешь, чтобы все это продолжалось? Ну, хочу, отвечаешь. Тогда возьми вот эту бумагу, подпиши и отнеси вон туда. И ты берешь эту бумагу, читаешь ее и вдруг понимаешь, что этой своей подписью отправляешь кого-то… да к примеру хотя бы твоего Корнея, или… Безбабного, или Никитского в глубокую задницу.

– Насчет Никитского хорошая идея, – засмеялся Рыбкин.

– В незаслуженную задницу, – понизил голос Горохов. – То есть, ты должен подписать ложь, пакость, гадость. Вымазаться с головы до ног. Обратиться в дерьмо. Навсегда! Потому что нельзя отмыться от того, что ты есть. Понимаешь?

– Альтернатива? – поинтересовался Рыбкин.

– Полная жопа, но для тебя самого, – Горохов посмотрел на Рыбкина. – По всем параметрам. А?

– Ничего, – сказал Рыбкин.

– Это как? – не понял Горохов.

– Очень просто, – объяснил Рыбкин. – Я бы, конечно, поинтересовался, к чему это все? Даже с учетом того, что в нашей стране это как бы в порядке вещей. Но уж в нашей-то конторке вроде бы все было не так? Откуда ветер перемен?

– И? – настаивал Горохов.

– Взял бы свои не слишком большие проценты акций и отправился бы в вольное плавание, – усмехнулся Рыбкин. – Я ж тебе говорил, Горохов, нужно откладывать и вкладывать.

– Вложишь тут, – пробормотал Горохов. – Я женат на Нинке, а не на Ольге Клинской и, значит, на ее папочке и мамочке.

– В таком случае, расслабься и получай удовольствие, – засмеялся Рыбкин.

– Только если так, – мрачно согласился Горохов.

– Кого хоть топить предлагают? – спросил Рыбкин.

– Да ладно, – отмахнулся Горохов. – Это я… теоретически.

Рыбкин посмотрел на телефон. Сашка не брала трубку, не отвечала на сообщения. Кашин, вся надежда на тебя.

…

Совещание и в самом деле оказалось скучным и бессмысленным мероприятием. Нет, все-таки, чем дальше находился Сергей Сергеевич Клинский от повседневной жизни корпорации, тем лучше шли у нее дела. Ему всего лишь следовало прикрывать ее сверху, чтобы у того же Рыбкина, а также у Никитского и у прочих «випов» была возможность думать об экономике, а не о политике. К счастью, чего не мог не отметить Рыбкин, именно так оно обычно и происходило. Вот и теперь Клинский, похоже, был озабочен прежде всего дисциплиной. Сидел в самом большом кресле и, строго поджимая губы, оглядывал присутствующих. Кажется, собрал всех членов совета директоров, включая нескольких приглашенных лиц. Трех важных персон, что хмурились рядом с Клинским, Рыбкин знал постольку-поскольку. Они владели крупными пакетами акций и вместе с Клинским могли провернуть любое решение, но были ли единоличными собственниками компании или представляли кого-то, Рыбкин точно не знал. Можно было докопаться и до этой информации, но он еще лет двадцать назад очертил пределы своей компетенции и старался за них не выходить.

Кроме этих троих на совещании присутствовал директор розничных сетей Никитский, все тот же Борька Горохов, который постарался сесть подальше и даже отодвинулся от стола, чтобы не бросаться в глаза начальству. Рядом с Гороховым развалился в кресле заместитель Никитского Кешабян. Напротив Рыбкина сидел его заместитель Корней или Вадим Вадимович Корнеев, в прошлом по слухам кто-то вроде ординарца Клинского или же специального человека для каких-то особых поручений. Как периодически язвил Горохов – сбегать за водкой и договориться с девочками. Корней о шутках Горохова вряд ли знал и таинственное реноме старался поддерживать изо всех сил. Во всяком случае одевался во все черное, спину держал прямой, смотрел на всех исподлобья, за пределами главного офиса не снимал черных очков.

Рядом с ним рассматривал собственные ноготки Илья Семенович Далич, который неофициально считался корпоративным нотариусом, лицензию, во всяком случае, соответствующий офис и сотрудников имел, а кроме того числился юридическим советником Клинского. Возле него с кислой улыбкой посматривал на присутствующих глава службы безопасности компании – Никита Владимирович Безбабный, или, как отзывался о нем все тот же Борька Горохов, самец породистый самоудовлетворенный – прототип номер один. Перед началом совещания он поднялся, со сладкой улыбкой объявил, что совещания не ждал и звукозаписывающее оборудование отправил на сервис. Присутствующие проголосовали за ручное стенографирование и теперь рядом с Безбабным строчила что-то на листках секретарь Клинского Лидочка. У нее за спиной сидела в качестве возможной сменщицы секретарь Рыбкина Вика и время от времени натыкалась взглядом на собственного начальника. Порой ему казалось, что она хочет ему что-то сказать. Рыбкин даже вопросительно уставился на нее, но Вика только помотала головой и отвернулась.

Кроме них в конференц-зале были еще трое. Главный бухгалтер компании – Сметанина Майя Игоревна, которая смотрела, не отрываясь – словно змея на мышь, на Клинского. Сам докладчик – финансовый директор Матвей Григорьевич Петелин – который просто-напросто зачитывал все те бумаги, что были розданы присутствующим в воскресенье, и Галка Клинская. Последняя представляла, скорее всего, саму себя, собственную мать и Ольгу. Сидела, закинув ногу на ногу и водила пальцем по бедру, заставляя того же Петелина время от времени краснеть, заикаться и вытирать лоб перчаткой. Когда-то Рыбкин немало потешался над патологической чистоплотностью Петелина, похоже тот не снял бы перчаток даже где-нибудь в тропиках. Рыбкин дарил ему перчатки по малейшему поводу. А потом Ольга устроила скандал. Точнее выговорила Рыбкину, что улыбчивый моложавый красавец Матвей Григорьевич Петелин переживает из-за Рыбкинских шуток. И добавила, что странные привычки есть у всех. Может, у Петелина аллергия? Или пигментные пятна? Или глупая татуировка? Или у него экзема? Псориаз, наконец!

– Почему псориаз – наконец? – попытался обратить гнев Ольги в шутку Рыбкин, но почти тут же осекся. Она смотрела на него с ненавистью. Она умела смотреть с ненавистью. Хотя, в чем был убежден Рыбкин, особого умения не требовалось. Достаточно было ненавидеть. Это было странным, поскольку ему казалось, что Ольге было как раз все равно, поэтому Рыбкин неосторожно продолжил разговор:

– Странные привычки есть не у всех. У меня нет, к примеру.

– Да? – удивилась Ольга. – А твои блюзы по ночам? Или мне еще что-нибудь вспомнить?

– Не нужно, – сказал Рыбкин, отшатываясь от жены.

– Не нужно, – повторил он эти же слова теперь.

Что-то происходило.

И так – одиннадцать членов совета директоров из тринадцати и семеро приглашенных. Прямо итоговое годовое собрание. Какого черта?

Рыбкин посмотрел на Клинского и вдруг ощутил странное – все как будто смотрели на него. Не на докладчика, не на Клинского, а именно на Рыбкина. Но смотрели только тогда, когда он сам смотрел на кого-то другого. Лишь двое как будто не обращали на него никакого внимания. Сам Клинский и Галка.

– Вот, собственно, и все, – торжественно кашлянул Клинский и, громыхая креслом, начал подниматься. – Позвольте мне теперь перейти к «др». Я, конечно, не могу не признать, что наше совещание не совсем своевременно, но своевременность – это такая штука… Тем не менее… Лидочка, Илья Семенович… Оформить все следует так, как следует. Думаю, несколько минут все члены совета директоров подождут, чтобы подписать протокол собрания и… Ну, вы понимаете. Теперь, что касается «др». Как многие из вас знают, не так давно скоропостижно скончался отец нашего управляющего директора. Да, дорогой мой, – повернулся к Рыбкину Клинский. – Не ты первый, не ты последний. Отец моего зятя был весьма достойным человеком, одно время даже моим сослуживцем, может быть, отчасти другом, но никого не минует чаша сия. Уж простите за невольный пафос. Кстати, должен отметить, что, когда много лет назад будущий управляющий нашей компании появился в качестве молодого сотрудника во всем этом хозяйстве, никаких планов я на него не строил. Ну, еще один Рыбкин. Да, сын знакомца. Мало ли Рыбкиных на русской земле?

За столом послышались вежливые смешки.

– А вот когда мы стали родственниками, – Клинский сделал паузу и почему-то напряг скулы. – Ну ладно. Собственно, это все, что я хотел сказать. Светлая память моему другу и соболезнования его сыну. Держись, Рыбкин. Предлагаю почтить память умершего вставанием. Помолчим.

Встали все. Рыбкин растерянно огляделся и все, с кем он сталкивался взглядом, кивали ему. Вот только ощущение, что скорбят они не по его отцу, которого никто, кроме Сергея Сергеевича, и не видел никогда, Рыбкина не оставляло.

– Все, – стукнул костяшками пальцев по столу Клинский. – Все свободны. Но сначала нужно расписаться.

…

Рыбкин никуда не пошел. Выбрался в коридор, сел в пластиковое кресло, оперся локтями о колени и стал ждать. Что-то должно было произойти.

Следом за ним вышла Галка. Посмотрела на него, фыркнула и ускакала в сторону буфета.

– Прости меня, если что, – постучал себя по лбу Горохов и засеменил в свой отдел.

– Встретимся в прощеное воскресенье, – буркнул ему вслед Рыбкин.

– Держись, – сказал ему Корней, слегка прихрамывая и надевая на нос черные очки. – Все там будем.

– Соболезную, – процедил сквозь зубы Никитский.

– Увы, – развел руками Безбабный.

– Ты как? – спросил Рыбкин Вику.

Вика, Виктория Ламина, Виктория Юрьевна Ламина вышла в коридор, наткнулась на взгляд Рыбкина и замерла. И он спросил:

– Ты как?

– Мне уже за сорок, – сказала она. – У меня хорошая работа. Есть ребенок. Есть квартира. Но я одна.

– И что? – не понял Рыбкин. – Зачем ты мне все это говоришь?

– Это ответ на вопрос, – сказала Вика. – Ты спросил – я ответила.

Она кивнула и пошла по коридору к своему офису.

– Ты спросил – я ответила, – повторил ее слова Рыбкин и подумал, что она должна была сказать – «Вы спросили – я ответила». Нет, они конечно были на ты и даже более, чем на ты, но не здесь. И не теперь. Уже довольно давно. И это было из ряда вон. Что-то происходило.

– Так… – из конференц-зала выглянул Далич. – Все разбежались? А! Не все! Вы ждете? Заходите!

Рыбкин поднялся, вернулся в зал, подошел к Лидочке и, вполголоса чертыхаясь, принялся подписывать толстую кипу бумаг. Да уж, лучше и не придумаешь, собрать распечатанный доклад у тех, кому он был роздан, поменять первый лист, озаглавив его «протокол собрания», и вот тебе очередное бюрократическое цунами.

– Увы, – бормотал над ухом Рыбкина Далич. – Ничего не попишешь. Или, если откровенно, писать – не переписать.

– Большая компания – большой архив, – неудачно пошутил Рыбкин и поднялся.

– Соболезную, – на всякий случай сказал Далич.

– Спасибо, – кивнул Рыбкин, вышел в коридор и спустился на первый этаж.

– Вот черт, – услышал он в спину.

Это был Матвей Петелин – недавний докладчик и по совместительству сын старинного друга Клинского. Настоящего друга, а не такого, как отец Рыбкина.

– Вот черт, – повторил Петелин, вытирая пот уже порядком замызганной перчаткой и одновременно с этим пытаясь удержать в руках черную папку и почему-то молоток. – Ты забыл подписать заявление на отпуск.

– И с таким поручением посылают финансового директора? – удивился Рыбкин.

– Да вот так, – развел руками Петелин и уронил папку.

Листы бумаги разлетелись во все стороны.

– Подержи молоток, – попросил он и дал Рыбкину инструмент. Затем присел и начал быстро собирать листки.

– Это на всю жизнь, – пробормотал он, выпрямляясь. – Сергей Сергеевич никак не может забыть, как я жарил для него и бати шашлыки и работал посыльным. Похоже, я для него до самой смерти буду… маленькой собачкой. Давай сюда молоток.

– Зачем он тебе? – спросил Рыбкин.

– На дачу, – хмыкнул Петелин. – Буду доказывать жене, что могу забить гвоздь в стену. Кстати, гвозди в пенобетон входят? Или надо сверлить?

– Надо приглашать мастера, – посоветовал Рыбкин.

– Правильная мысль, – согласился Петелин и открыл папку. – Вот, распишись. Вот ручка. Вот. Спасибо. Куда теперь?

– Домой, – сказал Рыбкин и подумал, что ехать ему некуда.

– Понятно… – пожал плечами Петелин и побежал к лифту. – А то я мог бы подвезти!

«Дождусь Горохова», – решил Рыбкин.

– Ах, вот ты где? – вывалился из лифта Клинский. – Хорошо, что я тебя застал. Покажи-ка свою карту. Да не эту, зачем мне… Покажи корпоративную, с кодом. Ну, чтобы…

– Чтобы заходить в офис, – расплылся в улыбке Безбабный, который шел следом.

– Вот, – вытащил карту Рыбкин.

– Ты посмотри! – повернулся к начальнику службы безопасности Клинский. – Сколько тут степеней защиты?

– Каких степеней? – не понял Безбабный. – Тут магнитная полоска и все.

– А чип? – нахмурился Клинский.

– Так это в течение месяца, – поморщился Безбабный. – Заменим у всех.

– Никаких, – твердо сказал Клинский и сунул карту Рыбкина Безбабному в руку. – Если решили наводить порядок, значит, будем наводить. Имеем право. Ты ведь видел, какие у нас результаты? Отличные! Или не так?

– Так, – пожал плечами Рыбкин. – Графики выглядят прекрасно. Все налажено.

– Это очень хорошо! – погрозил Рыбкину пальцем тесть. – Все налажено. Что и требовалось доказать. Давай-ка, дорогой, отойдем на два слова. Или даже на три. Выйдем на воздух.

Клинский обнял Рыбкина за плечи и повлек его к турникетам.

…

Сентябрь только разгорался, и солнце светило по-летнему. Хотя от асфальта, который окружал офис компании, уже не поднимался невыносимый жар. Ветер забивал под бордюры листву. Рыбкин оглянулся, нашел окно своего офиса, разглядел в соседнем окне Вику. Похоже, у каждого окна кто-то замер. У выхода остался стоять Безбабный.

– Пойдем-пойдем, – влек за собой через стоянку Рыбкина тесть. – Я знаю, что тебе нелегко. Но это пройдет. Ты должен понимать, что все проходит. Будешь удивлен, но абсолютно все. Даже то, что кажется незыблемым. Черт возьми, кажется, я становлюсь сентиментален. А вот твой батя всегда был жесток. Может быть, даже чрезмерно жесток. А уж батя его бати… Знаешь, что про него рассказывали? Лучше тебе не знать… Иногда оно возвращается. И что самое обидное? Это то, что порой судьба зависит от какой-то фигни. Причем, что удивительно, эта фигня случается у каждого, а судьба ломается лишь у некоторых. И знаешь, почему? Потому, что они этой фигне придавали слишком большое значение. А этого нельзя допускать. Вот к примеру, ты держишь в руках листочек бумаги. Просто листочек с буквами. А вот если ты придаешь ему слишком большое значение, то он становится таким тяжелым, что ты можешь надорваться. С другой стороны – все наоборот. Когда ничему не придаешь значения, то, чего ты недооценил, может тебя придавить. Вот так, дорогой мой… Рыбка.

– Что-то я не понимаю, – пробормотал Рыбкин.

Они стояли в калитке на выходе с территории компании. Невдалеке поблескивал мерседес Клинского. Толик курил рядом. Из окон машины несся Иглесиас.

– Сейчас поймешь, – поморщился Клинский. – Я что еще хотел сказать-то. Вот возьмем, скажем, пытки. Без них не обходится. Нигде. Ни у ментов, ни у наших. Уж поверь мне. Когда на словах, а когда и на деле. Ты думаешь, что пытками выбивают признания? Нет, дорогой мой. Ими доводят тебя до кондиции. Ну, размягчают, что ли. Делают податливым. Это как с тестом. Его месить надо, понимаешь? До мякоти! До мякотки, я бы даже сказал! И знаешь, что любопытно, самое страшное для тех, кого пытают, не боль. Потому что даже самая страшная боль становится привычной.

– А что же? – спросил Рыбкин.

– Вот! – обрадовался Клинский. – Это важно. Самым страшным становится ощущение, что тебя калечат. Безвозвратно. Навсегда. Ну, в легком варианте – выбивают все зубы. В плохом – ломают руки, ноги, отбивают внутренности, лишают зрения, слуха. Вырывают язык. Когда-то – ноздри. И всякое разное. Могут сломать спину. И вот уже ты овощ. Калека. Убожество. Понимаешь?

– Это конечно жутко любопытно, – признался Рыбкин. – Но когда же вы скажете те три слова, ради которых…

– Да прямо сейчас, – ухмыльнулся Клинский, отпрянул и с разворота впечатал Рыбкину нос в его же лицо. А когда тот упал, принялся бить ногой в живот, в грудь, в голову, которую Рыбкин пытался прикрыть руками, повторяя всего три слова:

– Плыви нахер, Рыбка. Плыви нахер, Рыбка. Плыви нахер…

– Сергей Сергеевич! – донесся крик Безбабного. – Хватит! Вот… Твою же мать…