Тбилиси

27 августа 1941 года. Мы в столице Грузии! Сквозь окна вагонов мы видели, что чем ближе поезд подъезжал к Кавказу, тем меньше чувствовалось присутствие войны. Тбилиси оказался спокойным мирным городом с ярко освещёнными улицами. Нарядно одетые люди спешили по своим делам.

Может быть, всё, что я увидел в Тбилиси, было и в других крупных тыловых городах, но я помню свои чувства при этом: война, оказывается, коснулась не всех… Особенно врезался в память такой эпизод: у здания госпиталя остановились несколько автобусов с ранеными. Горожане равнодушно проходили мимо. Никто из них не интересовался судьбой несчастных. А я помнил, как в Ленинграде во время финской кампании автобусы с ранеными окружали люди! Каждый старался чем-то помочь, спрашивали, из каких они мест родом, не надо ли передать что-либо родным…

В Тбилиси должна была формироваться наша 386-я стрелковая дивизия. Но формирование только-только начиналось. У нас было много свободного времени. Я решил посмотреть город.

Тбилиси стоит на реке Кура, по берегам реки – старинные кварталы. Своими корнями город уходит в глубокую древность. Сохранилось много памятников. Это прежде всего бани на Майдане (горячая вода с большим процентом серы поступает прямо из-под земли). Я бродил по величественному проспекту Руставели с красивыми современными постройками, дворцами, замечательным оперным театром имени Палиашвили, Русским драматическим театром имени Грибоедова, Домом правительства… Неподалёку – пантеон с могилой и надгробием А.С. Грибоедова и его жены, княгини Нины Чавчавадзе.

Жили мы не в казарме, а в общежитии на улице Марра. Из открытых окон жилого дома напротив очень часто слышалась игра на фортепиано. Скоро я познакомился и с исполнительницей! Оказалось, что это очень милая чернобровая молоденькая грузинка. Я сразу же в неё влюбился! Перестал бродить по городу с ребятами и каждую свободную минуту слушал игру фортепиано из дома напротив. (Запомнилось мне больше всего танго Оскара Строка «Скажите, почему…», которое она пела и сама себе аккомпанировала. Я его люблю и даже иногда слушаю до сих пор.)

Однажды девушка вышла на балкон и заметила, что я её слушаю. Пригласила к себе. Звали её Этери. Мы много времени проводили вместе. Однажды Этери попросила меня остаться с ней здесь, в Тбилиси. Говорила, что с помощью её отца меня могли бы демобилизовать «по болезни». И не надо будет тогда мне ехать ни на какой фронт. Я не спросил, кто её отец, но заходить к ней перестал. Больше мы с ней не виделись…

Вскоре началось непосредственное формирование частей и подразделений дивизии. Наш 772-й полк стоял в предместье Тбилиси, поэтому в городе мы теперь бывали редко. Ежедневно поступало пополнение – жители кавказских республик, мобилизованные через военкоматы, в основном были азербайджанцы и грузины. С ними нам, медикам, забот было полно. Люди приходили из далёких аулов. Многие не знали русского языка. Некоторые были вообще неграмотными.

Почти сразу стало ясно, что вояки они ещё те… В огромном количестве появились симулянты. По текущему распорядку для амбулаторных больных отводилось полтора часа, а число желающих попасть к доктору всегда было больше сотни человек, а иногда – значительно больше сотни. (Ближе к моей двери обычно стояли те, которым медицинская помощь была меньше всего нужна. Они отталкивали настоящих больных, чтобы успеть зайти ко мне в первую очередь.) Был даже такой случай: как-то я сам задержался и вовремя не успел зайти в свой медпункт. Подхожу – солдаты стоят около дверей просто стеной! Пробиться через эту огромную толпу, как ни старался, я так и не смог. Но меня узнали, закричали: «Дохтор идёт! Пустите – дохтор идёт!». Понимают, что мне сорок-пятьдесят человек невозможно принять за полтора часа. В тот день приём у меня растянулся почти на весь день.

Как они у меня просили, чтобы я их от фронта освободил! Чего только ни придумывали! Как-то вижу – один на четвереньках передвигается. Спрашиваю: «А ты чего так ходишь?». – «А, савсем нэ магу болше никак ходить, встат нэ магу…». А что я, фельдшер батальона, мог с такими «больными» сделать? Надо честно признаться, что в медицине в то время я понимал немного… А если учесть, что объяснения с больными из-за незнания языка велись жестами, то можно представить моё положение. Приходилось отправлять таких «больных» в госпиталь в Тбилиси.

Начались расстройства желудочно-кишечного тракта. Такие случаи я выявлял и некоторых больных отправлял в госпиталь. А вдруг это дизентерия? И когда наши кавказские горе-солдаты узнали, что этим способом можно открутиться от фронта, то чуть ли не каждый пятый стал страдать расстройством желудка. Способ простой – они ели хозяйственное мыло. Но распознать обман легко, я-то знаю, что при дизентерии в стуле должна быть кровь. Прошло какое-то время, и «больные» это тоже узнали: они поняли, что если есть кровь в анализе, то такой больной точно попадает в госпиталь! Поэтому вдобавок к мылу они стали щепками расцарапывать себе задний проход, чтобы в стуле кровь-таки появилась. На что угодно готовы были пойти, чтобы только попасть в госпиталь и не поехать на фронт. Вот такая «бравая» формировалась наша «дикая дивизия»…

Особенно тяжело приходилось строевым командирам. В большинстве своём это были русские или украинцы. Каково им было заниматься боевой подготовкой с людьми, которые и не знали русского языка, и совершенно не желали служить? Политработники были в основном кавказцами. Наверное, и им приходилось нелегко. Ведь хотелось и земляков своих защитить, и в то же время хоть как-то подготовить часть к боевым действиям. Командованию было всё равно, как мы справимся с этим сбродом, им нужны были бойцы: нас ждал фронт…

25 ноября 1941 года поездом мы уехали из Тбилиси. На следующий день в небольшом городке Зугдиди нас выгрузили из эшелона. Мы совершили марш тридцать пять километров до Анаклии, курорта на берегу Чёрного моря, после чего нас разместили в помещении бывшего Дома отдыха.

Погода стояла для этих мест холодная – моросил дождь, было ветрено. Но сады стояли ещё зелёные. Для меня тогда было в диковинку, что лимоны растут на деревьях! Кое-где ещё не были сняты мандарины. И почти в каждом доме – своё натуральное сухое вино. Его местные жители продавали нам по пять рублей за литр. Тогда я впервые в жизни его попробовал. Вино это мне не понравилось – оно было слишком кислое.

Здесь наше «войско» обучали ещё месяц. А 25 декабря 1941 года начался марш в порт Поти. Туда мы пришли 29 декабря. В тот же день нас погрузили на теплоход «Абхазия», и мы сразу вышли в море. Путь следования нам не объявили, но было ясно, что идём в Крым. И по всей вероятности – в Севастополь…

О военных действиях в Севастополе я тогда имел очень смутное представление. Да и вообще, как из политинформаций и газет можно было правильно оценить обстановку на фронтах? А бои за главную базу Черноморского флота в конце 1941 года шли ожесточённые и кровопролитные. К тому времени немцы уже заняли весь Крым, кроме самого Севастополя и его окрестностей. Отборные части гитлеровцев под командованием фельдмаршала Манштейна уже более двух месяцев топтались у Севастополя.

Выйдя в море, мы сразу попали в шторм. Громадные волны раскачивали нашу посудину так, что казалось: она вот-вот перевернётся! Вся наша сухопутная братия, в том числе и я, были наповал сражены морской болезнью. Мы постоянно выбегали на палубу, несмотря на то, что находиться там во время шторма было категорически запрещено: легко могло смыть за борт. И тогда ищи-свищи человека среди громадных волн!

Я мучился особенно сильно. Моряки посоветовали мне спуститься в трюм, где качка меньше. Я спустился. Но в трюме мне посоветовали наоборот – подняться на палубу, дескать, там ветерок освежит. Я бегал то вниз, то вверх, то вниз, то вверх, но легче не становилось… И тут я понял, что это так моряки подшучивают над пехотой. Я добрался до своей каюты, лёг на койку, перестал есть и пить. И стал ждать, когда же этот ужас кончится сам собой…

В море мы были трое суток: шли осторожно, постоянно ожидая налёта вражеской авиации или нападения подводных лодок. Наконец в новогоднюю ночь подошли к Севастопольской бухте. Меня уговорили распатронить медицинское имущество и использовать спирт в немедицинских целях. Все пили, смачно закусывали сухим пайком. Я же ни есть, ни пить не мог – всё никак не мог отойти от морской болезни.

Севастополь

Город почти полностью был погружён в темноту – с моря практически не виден. Постоянно слышались разрывы артиллерийских снарядов. Разгрузка техники и выгрузка личного состава шли чётко и организованно: несмотря на кромешную тьму, не мелькнуло ни единого огонька. Нас построили в походные колонны и через город повели к передовой. Орудийная стрельба стала слышна отчётливей, был даже слышен полёт тяжёлых снарядов, мелькали вспышки от взрывов. Это стреляла наша корабельная артиллерия.

Через два часа наша часть спустилась к Инкерманской долине, недалеко от Чёрной речки объявили привал. Ещё более отчётливо стал слышен бой: трещали пулемётные очереди, слышались взрывы гранат. Стало жутко от мысли, что очень скоро мы окажемся в том самом месте, где этот бой идёт… Но дальше мы не пошли – было приказано срочно рыть землянки и располагаться на кратковременный отдых.

Рытьё землянок оказалось делом нелёгким: стояла очень холодная для Крыма погода. Кругом лежал снег, температура была около двадцати градусов мороза. Рукавицы и зимнее обмундирование были далеко не у всех. Да и наши кавказские бойцы не были готовы к таким морозам. Сразу же появились обмороженные. Мне в первую же ночь пришлось оказывать им медицинскую помощь и эвакуировать в тыл. (У меня тоже не было зимнего обмундирования – когда его выдавали на Кавказе, мне об этом сообщить забыли. А когда я спохватился и пришёл на склад, то тёплых вещей там уже не осталось. Так и приехал воевать в двадцатиградусный мороз без телогрейки, перчаток и в пилоточке…)

Полноценную землянку выкопать никому не удалось: слишком много было снега, и земля промёрзла очень глубоко. Но мы всё-таки сумели отрыть какую-то яму, сделали примитивное укрытие и попытались разжечь костёр. Так, в холоде, в дыму, прижавшись друг к другу, немного поспали до рассвета.

Утром нам показалось, что бой на передовой немного поутих. Я продолжал заниматься поступавшими обмороженными. Их количество стало быстро увеличиваться! Причём обморожена у большинства из них оказывалась почему-то только левая рука. Я никак не мог понять почему… Но кто-то из командиров меня быстро просветил: дело в том, что некоторые наши горе-солдаты держали руку в снегу до тех пор, пока у них не появлялись признаки обморожения 2-й степени…

Следующей ночью в районе посёлка Инкерман у высоты Сахарная Головка мы сменили 2-й батальон 25-й Чапаевской дивизии. Батальону чапаевцев удалось задержать продвижение немцев. Но батальон был очень сильно потрёпан. К Новому году фронт относительно стабилизировался, и замена подразделений прошла без потерь.

Как только мы приняли фронт, солдатики-кавказцы по ночам группами стали переходить к немцам. По девять человек в день, по пять человек… И уже на той стороне, от немцев, орут остальным: «Слюшай, пэрэходы к нам!..». Как-то мне говорят: «Товарищ лейтенант, сегодня убили старшину роты из нашего батальона». (Старшинами были украинцы или русские. Младшие командиры в основном тоже.) Оказалось, что старшина, чтобы хоть как-то задержать дезертиров, ночью спрятался почти что на нейтральной полосе. И как только очередная партия дезертиров побежала к немцам, он попытался их остановить. Так они старшину застрелили и всё равно к немцам перебежали!

Сразу же появилось очень много самострелов. Я их быстро научился определять. Когда стреляют сами себе в левую ладошку, вокруг раны остаётся след от пороховых газов. Но через некоторое время этот след исчезает. И в госпитале, где такой самострел осматривают через какое-то время, этого знака уже нет. А у меня-то при первом осмотре эта обгорелость видна! Поэтому пишу: «Приникающее ранение левой руки». И ставлю две буквы – «СС». Самострел…

Самострелы были не только среди кавказцев. Но среди наших таких было единицы, и их после короткого следствия расстреливали. А среди кавказцев-то самострелов было полно! Но их не расстреливали. Нам говорили: они – несчастные люди, их надо воспитывать…

В самом начале я решил, что для более рациональной работы по оказанию помощи раненым мне следует развернуть медпункт подальше от переднего края. Поэтому в соответствии с Уставом я выбрал место для развёртывания батальонного медицинского пункта в селе Новые Шули. Это примерно в полутора километрах от переднего края. Но почти сразу убедился, что не всем уставам и наставлениям стоит слепо следовать: война вносит свои коррективы. Оказалось, что моя помощь более всего нужна именно на поле боя. Ведь некоторые раненые не могут перенести даже небольшую транспортировку. Вдобавок оказалось, что противник хорошо пристрелялся к Новым Шулям. При малейшем передвижении сразу начинался обстрел. Так что об эвакуации раненых с передовой в дневное время нечего было и думать.

Мне часто приходилось одному ходить от своего пункта до передовой и ночью, и днём. Когда мы заняли передовые позиции, фронт несколько стабилизировался. Это мою бдительность и притупило. Да и вообще мне и в голову не приходило, что в прифронтовой зоне на меня могут напасть. Об этом мне напомнил комбат, когда в очередной раз я прибыл для доклада в штаб. Он обратил на меня внимание из-за моего внешнего вида. Выглядел я действительно достаточно странно: без портупеи, в гражданском свитере, но в начищенных до блеска хромовых сапогах! Очень мало был похож на офицера Красной армии. (Только потом я сообразил, что это была неплохая маскировка при моих перемещениях к передовой.) А вдобавок комбат узнал, что я ещё и безоружен! Тут же мне выдали штык от десятизарядной винтовки. (Когда я взял его в руки, то чётко понял, что даже если на меня нападут, я не смогу зарезать человека…) В дополнение к штыку мне дали пару гранат.

Со штыком и гранатами я проходил несколько дней. Потом медпункт передислоцировали в район штаба батальона, где для него подготовили хорошую землянку. Отсюда до передовой было намного ближе. Я стал бывать в траншеях ежедневно, а иногда и по несколько раз в день. Штык и гранаты больше с собой не брал… Вместо них мне выдали пистолет.