– Фёдор, Клякса и Черныш, на место! Я сказал: на место!
И послушные мои тараканы лезли в спичечный коробок.
А в другом коробке жили жужелицы Жанка и Женька. Так одну девочку звали и меня.
В детском саду со мной не связывались. Потому что я псих, с насекомыми разговариваю.
Не с людьми же. Нет, с Жанкой, конечно, я бы… Но она, как дура, не замечает.
Ничего, пусть немножко в коробочке посидит. С Женькой. Вот смеху-то.
Коробки жили у меня под подушкой. Хорошо засыпать под шуршание жуков и тараканов. Хуже – под вопли воспитательниц и воспитуемых.
А потом я их отпускал – жанок и женек. И находил новых.
Еще моим другом была черепаха. Из живого уголка. Как в кино, которое потом снимали. Только мое кино вышло грустным.
Я назвал ее Чапа, в честь Чапаева. Раньше ее никак не звали. Про Чапаева я с дедушкой смотрел в Кинотеатре повторного фильма.
Чапа слушалась только меня. Смешно тянула ко мне голову на длинной шее и открывала рот.
А потом она умерла. Мне не сказали. Просто я не увидел ее в понедельник – где всегда. И пошел искать. И нашел.
Она лежала за железной оградой как неживая, и у меня не было палки – до нее дотянуться. Я рассказал всем, но никто не помог.
Потом ее съели черви. Я наблюдал за этой трапезой день за днем. Мне не было ни противно, ни страшно. Помню, как пел над пустым панцирем революционную песню «Слышишь, товарищ, война началася…»
Как в кино.
В единственном книжном шкафу нашей комнаты на Никитских в конце 60-х поселилось полное собрание сочинений Конан Дойля. Восемь вкусных черно-красных томов. Жаль, если у вас такого не было в детстве.
Так в моей жизни появились Шерлок Холмс, доктор Ватсон и миссис Хадсон.
О, волшебные часы первого чтения «Этюда в багровых тонах», «Голубого карбункула», «Союза рыжих», «Пестрой ленты». И чудовищные радужные сны после. В них я был Ватсоном. Мне всегда хотелось присниться себе Холмсом. Не получилось ни разу. Зато каким я был Ватсоном! Какие закручивал сюжеты!
И ничего не помнил наутро. Абсолютная пустота.
Я пытался рисовать свои сны. Но выходила сплошная нелепица и скука.
Для записей нужна бумага. У деда Гриши ее было – завались. Не какой-нибудь в клеточку или в линеечку (а то и совсем позорной, в косую линеечку), а настоящей – белой. Только на такой мог писать Конан Дойль. И, конечно, – чернилами. Только на такой мог родиться настоящий детектив – чтобы все ахнули. Но не рождался.
И тогда я придумал писать с натуры. То есть с дедушки.
Дело в том, что дед Гриша был экспертом. И распутывал очень хитрые дела. У него была своя миссис Хадсон – Бабаня. Она была непохожа на Рину Зеленую (которая бывала в нашем доме, но еще не ведала, что станет хозяйкой дома на Бейкер-стрит). У дедушки был свой Ватсон – по фамилии Манукян. Когда они работали за столом в нашей комнате, мне не разрешали говорить. Совсем.
Но я не терял времени напрасно. Решив написать детектив, я внимательно наблюдал за работой экспертов. И подслушивал.
– Разогреемся для начала?
– По сто армянского с лимончиком?
– По сто пятьдесят, Гриша, легче пойдет.
– Закусим?
– Обижаешь.
Из серванта доставали коньяк и рюмки, из холодильника – майонезную баночку с засахаренными лимонными дольками.
– Можно мне одну? – уж больно вкусные.
Дед манит пальцем, выдает дольку и прикладывает палец к губам. Всё, молчок, понимаю.
Холмс и Ватсон – Финкель и Манукян то есть – чокаются и медленно выпивают по первой. Холмс улыбается. Он всегда улыбается после первой. А Ватсон делает так смешно – бровями. Миссис Хадсон немного хмурится и уходит на кухню. Я запоминаю – потом запишу.
Выпив по первой, сразу наливают по второй, смотрят друг на друга странно и пьют, не чокаясь.
Потом берут по лимонной дольке. И со вздохом разливают по двум рюмкам последние сто грамм.
Эксперты пьют молча. Так и запишем.
Они убирают со стола. Развязывают тесемки на папках и достают документы.
Подсматривать нельзя. Я тихонько играю в своем углу. И подсматриваю.
Там страшные фотографии, знаю. Дед надевает очки, берет их по одной, глядит внимательно и передает Манукяну. Потом вторую. Третью.
(Сейчас он это скажет!)
– Ну, всё ясно.
(Сказал!)
– Что тебе ясно, Гриша?
– Давай писать заключение.
Очень я люблю, когда так.
И они пишут. Манукян смешно сопит.
И вот, экспертиза готова.
Манукян выходит с дедом в коридор. Берет свою шляпу и зонтик. И уходит.
Из кухни возвращается Бабаня. Она не любит быть в комнате, когда у нас этот Ватсон. Миссис Хадсон просит мистера Холмса убрать папки, потому что мы садимся ужинать.
– Анюта, давай по пятьдесят с лимончиком. Холодно, мёрзну.
– Мне капельку. Совсем капельку, Гриша… Нет, ну еще чуть-чуть. Вот так, да.
Они выпивают по рюмочке. И вдруг он ее целует.
Бабушку! В губы!
И тогда я решаю, что не буду писать детектив, а напишу про них. Даже Конан Дойль писал про любовь. Но когда-нибудь потом, когда вырасту, когда пойму, как это можно – целоваться с бабушкой.
Себя я им целовать не разрешал.
Если вы жили в Советском Союзе, то наверное помните, как было страшно ехать на Юг, где что ни год – эпидемия. Вот и мама боялась. А я – нисколечко.
Поселились мы в домике под Алуштой. С нами мамины подружки и их дети.
Там было как в джунглях. Мы лазили по кустам, собирали ежевику и всякое другое, и варили компот – как Бабаня. А еще ловили в море бычков, зеленушек, коньков и игл. Часто ловили трусами, если никто не видел. Крупных бычков и зеленух жарили на палочках, а прочих отпускали. Какой с них толк? Хотя другие мальчишки и девчонки сушили. Для красоты.
Домик был маленький, но хороший. Весь в плюще. Мамы покупали большущие помидоры, огурцы и сладкий лук и резали из них салат. Объеденье.
Вот только одну штуку мы там не любили. Очень страшный туалет. И старались заходить туда пореже. Только если совсем невмоготу.
Мама боялась дизентерии. И добоялась.
За пару дней до отъезда я заболел. Жар, колотун и всякое плохое – через каждые пять минут.
А нам лететь. И денег нет – чтобы поменять билеты и задержаться. И у подружек денег шиш. Все разведенные.
Мама дала телеграмму деду Грише. Не про деньги, а чтоб встречали.
До Симферополя нас довезли на машине. Помню плохо, но одно воспоминание отчетливо и навсегда: мама берет в руки мою голову, поднимает и просит смотреть ей в глаза, я пытаюсь, она говорит очень строго, так строго, как никогда. Она говорит: «Нам лететь несколько часов. Перед полетом ты пойдешь со мной в женский туалет. А потом я все там вымою. Но в самолете тебе в туалет нельзя. Ты заразный. Все заболеют. Нельзя. Ты понял?» Я киваю, очень кружится голова.
В самолете я терпел-терпел и уснул.
Когда проснулся, дед Гриша нес меня на руках, а Бабаня шла в обнимку с мамой. Хорошо, и я снова уснул.
А когда совсем проснулся, то оказалось, что у меня ничего не болит. Только я слабый какой-то.
Бабаня принесла компота. Я спросил: «А где мама?» «Ты только не волнуйся. С мамой все хорошо. Она в больнице».
Детский врач Руфь Самуиловна любила слово «авитаминоз». И кивала головой, когда Бабаня сетовала: де, где ж зимой в Москве добыть свежие овощи-фрукты. Казалось бы, вот – руку протяни – магазин «Консервы». И соки всегда, и покупаем Женечке. Но дороговато. А на прилавках пусто, только банки да жестянки. На прошлой неделе апельсины давали – за час расхватали. А очередь была аж до нашего подъезда. Позавчера Гриша в дальнем магазине, у Консерватории, ананас купил. Полтора часа выстоял и купил. Один в руки давали. Я по дольке Женечке скормила. Кривился, мерзавец, но с сахаром слопал. «С сахаром вредно, Анна Марковна». А ты уговори его – без: «Кииисло». Так Гриша что удумал – слышишь Руфа? – он в «Вечёрке» вычитал, как дома ананас вырастить. Верхушку, хохолок этот самый, срезал – и в стакан. Теперь они у меня вдвоем у стакана дежурят – когда корни пустит…
Страшно важно увидеть начало. Самый первый корешок, самый кончик. Я подвинул кресло поближе к подоконнику, на котором стакан с нашим ананасом. Бабаня говорила: завянет, там холодом от окна тянет. А дед Гриша сказал: там батарея внизу, самое теплое место. Дед лучше знает. Это он придумал. Я в кресле играю, и подглядываю иногда – вдруг показался. Долго так играл. Засыпал, просыпался в кресле. Иногда казалось: вот же он – белеется. Деда зову. А тот: «Ты глазастей меня, вот и разглядывай».
Потом эти корни кааак полезли. Один за другим. Я глазам своим не верил. Когда у лука лезут или там у картошки, понятное дело, а тут – настоящий ананас. На твоем подоконнике.
Если честно, ананасы эти я не люблю. Да и ел всего раз. Пока Бабаня сахаром не начала присыпать, плевался. Она: «Глупый, глупый». А вот не надо. Я ей говорю: сама ешь. Так она: «Мне вредно, тебе полезно». Дурака нашла. Кто ж кислятину любит?
Но красивый. Неземной прям. Как из сказки. И название такое: а-на-нас.
Месяц нес я свою ананасовую вахту. Дед Гриша сказал: самое ответственное время. До пересадки. А потом пересадил в горшок. Можно было уже не дежурить. Но я бегал к своему ананасу часто. Поливал. Колдовал, чтоб скорее у него что-то выросло.
Когда началась весна, я подумал, что вот сейчас точно – появится. Новый ананас то есть. И заволновался. Как будто он живой, как будто вот-вот родится.
А потом сообразил, что его ждет. Вырастет. Бабаня его возьмет и будет резать на кусочки. И мне в рот совать.
Стало так страшно, что и деду не скажешь.
И тогда я другое наколдовал. Как злой волшебник.
И он увял.
Все меня утешали. Дураки.
Я ходил на фигурное катание. На Герцена, от Консерватории налево. Белая шапочка, белый шарфик, белая курточка, белые рейтузы, белые коньки. Я не любил белый цвет. И – варежек.
Я уже умел делать «пистолетик» и учился делать «ласточку»: руки в стороны, спина прямая, нога – продолжение спины, наклон, голову повыше, смотришь вперед – скользишь. Иногда пугаешься и неуклюже становишься на оба конька. Потом опять. «Хорошо. Хорошо. Вот так – совсем хорошо».
Кругом красивые мальчики и девочки постарше. Они умеют делать «волчок» и прыжки. У меня получается – руки в стороны, спина прямая…
Вдруг кто-то чиркнул меня коньком по ладони. Чуть-чуть. Совсем не больно.
Съехал в сугроб, зажав в ладони теплое. Ко мне подбежали. Раскрыл ладонь лодочкой. В ней пульсировала красная кровь. Они ушли за аптечкой. Остался один.
Она была похожа на тушь. Я умел рисовать. Но кровью на снегу можно рисовать только что-то значительное. Слишком долго думал. Уже несли бинты.
О проекте
О подписке
Другие проекты