Мы переходим к другой теме, но твоя уверенность во мне, намного большая, чем моя собственная, селится где-то глубоко в моей душе. Все люди так или иначе хотят большего, к чему-нибудь стремятся, но далеко не каждый день встречаешь человека, который верит в тебя больше, чем ты сам. Я рос в провинциальном индустриальном городе и не мог себе представить, что это возможно, работать как-нибудь иначе, чем руками; конечно, я всегда стремился к знаниям, но за светом от учения всегда стояла тень некомпетентности, отсутствия реальной практики, и потому я сам себе казался самозванцем, который только заявляет, что способен зарабатывать умом, а на деле без понятия, как это делать. Труд умственный являлся для меня абстракцией, тем, чем занимались люди в книгах или фильмах, но никак не в настоящем мире. Когницию мою определял круг моего общения, который-то и был той замкнутой чертой, не позволяющей расширить взгляд на мир и вещи, а ты так отличалась, что переворачивала догмы. Уже через неделю после нашего знакомства я узнал, что ты учишься в консерватории, заканчиваешь кафедру фортепиано. Я этим был невероятно удивлён. Ещё через неделю я узнал о том, что ты не только играешь на фортепиано с шести лет, но также и поёшь, и это обстоятельство мне объяснило природу чарующих интонаций в твоём голосе.

О музыке и музыкальных инструментах ты могла рассказывать часами. Я спрашивал тебя о них, а ты мне объясняла. И вот спустя, наверно, месяца, ну скажем, три-четыре ты впервые позвала меня на выступление оркестра. Я в жизни до того на исполнение классических произведений не ходил, конечно, слушал Генделя и Баха, но чтобы слушать их не в записи, а в исполнении оркестра, я до того умом не доходил. В тот вечер стало для меня открытием, что на скрипке играть можно не только с помощью смычка, но и пальцами – пиццикато. Я помню, как тебе об этом рассказал, и ты над этим очень весело смеялась. Конечно, ты росла в другой среде, в среде, где дети выучиваются играть по нотам раньше, чем у них созреют клетки Пуркинье. Но несмотря на то, что с малых лет ты с головой была погружена в искусство, ты всё равно была такой же, как и я, провинциальной девушкой, живущий на окраине большого мира, в среде, где часто говорят: «Не прыгай выше головы», – и заверяют, что на праздник жизни мы не вхожи. Теперь над этим рассуждая, я всё больше прихожу к тому, что именно смешение настолько разных интересов помогло нам, изменившись, стать, кем мы хотели. Мы так стремительно учились друг у друга, что на постижение того, на что в отдельности бы нам потребовались годы, у нас ушли лишь месяцы.

Уже зимой я вёл с тобою разговоры нетипичные для прошлого меня. Вышагивая по замёрзшим тёмным улицам, мы долго-долго говорили. Да, из всего, что делали мы вместе, мне больше нравилось, когда мы говорили. Но обсуждая что-то, мы нередко спорили, ведь у меня всегда была своя позиция, а ты из-за своей упёртости назло мне не хотела уступать, а если у тебя имелось мнение или, скажем так, предубеждение, то его разрушить было также сложно, как моё. Но в целом мы любили споры, если те касались не заурядной житейской темы, а велись о чём-нибудь возвышенном, научном, важном; мы часто спорили о том, о чём иные люди даже и не говорят.

– Ну и какой инструмент тебе больше всего нравится?

– Юпитер восьмой, – отвечаю я.

– Какой? – ты смотришь так, как будто я произнёс бессвязный набор слов.

– Roland Jupiter-8.

– Это ещё что такое?

– Легендарный синтезатор.

– Нет, я говорила про классические инструменты, про академическую музыку.

– А я не хочу выбирать только из классических. Мне нравится «Юпитер». На нём творилась вся космическая музыка восьмидесятых.

– А мне орган.

– Орган? А я думал, что фортепиано.

– Фортепиано тоже. На самом деле я даже не знаю из чего выбрать. Понимаешь, орган не просто так считается королём музыкальных инструментов. Это величественный классический инструмент, у него невероятное и многогранное звучание!

– Наверно, – соглашаюсь я, поскольку никогда орган не слышал, но всё ж предполагаю, что имею представление о том, что это за инструмент, – у фортепиано всё же более ограниченная функциональность.

– Если ты про звучание то, да, у органа оно богаче за счёт разнообразия регистров, но как на органе ты играешь самостоятельно, так и на фортепиано, чего не скажешь о твоём «Юпитере».

– А кто, по-твоему, играет на «Юпитере»?

– Слушай, там половину за человека делает автоаккомпанемент и арпеджиатор.

– Но это современные возможности, и глупо их не использовать. Да и вообще, по-твоему, у «Юпитера-8» был арпеджиатор?

– Не знаю, но какая разница? У современных «Юпитеров» он явно есть.

– Вот поэтому они и лучше, – упираюсь я.

Твои глаза вспыхивают праведным гневом.

– Как компьютер, но не как инструмент.

– А ты готова насмерть защищать свой рояль.

– Конечно, никому нельзя обижать фортепиано, – произносишь нежно.

Я останавливаюсь и смотрю в твои глаза. Мир замирает, существуешь только ты. Чтоб ты могла полнее ощутить всё то, что чувствовал я в то мгновение, скажу метафорически, что ты в подобные моменты приковывала к себе всё моё сознание точь-в-точь, как концертмейстер первых скрипок приковывает внимание аудитории, играя соло в инструментовке на романс фа минор 5 Чайковского, когда нет ничего другого, прочих инструментов, существует только одна скрипка, ты ощущаешь лишь один смычок, играющий на струнах, нет, не инструмента – самого искусства. Я думаю, что это ты понять и ощутить сумеешь. Конечно, в следующий миг я тебя целую в губы, это была предсказуемая кода.

– А кто твои любимые пианисты? – ты не унимаешься.

– У тебя такие вопросы, на которые не так просто ответить.

– А ты как хотел? – ты улыбаешься.

– Ну что-нибудь попроще.

– Ну кто? Скажи, – ты требуешь.

– Ну, наверно, это… пусть будет Манзарек.

– Я так и знала! – ты почти кричишь. – Повторюша!

– Почему?

– Да потому что это я тебя познакомила с The Doors.

– И что с того? Теперь мне из-за этого нельзя выбирать Манзарека в свои любимые пианисты?

– Вообще-то он не пианист.

– А кто?

– Клавишник, но не пианист.

– А какая разница?

– Что значит, какая разница?

– Ну он всё равно играет на клавиатуре, на клавишах.

– Это большая разница!

– Не спорю, но я хочу выбрать Манзарека.

– Ладно, но я думала, что ты назовёшь кого-нибудь другого. В конце концов играть на синтезаторе не одно и то же, что на фортепиано.

– А кого мне следовало назвать, Гленна Гульда?

– Хотя бы. А спроси меня, кто мой любимый пианист.

– Я знаю кто.

– Но всё равно спроси.

Я обожал, когда ты так канючила.

– Ну и кто же твой любимый пианист?

– Святослав Рихтер, – ты расплываешься в довольнейшей улыбке.

Приятные воспоминания, не правда ли? Но я их привожу здесь не за тем, чтоб смаковать. Поясняю, каждая воспроизведённая здесь ситуация, на мой взгляд, – реперная точка. Возможно, это опрометчиво, предполагать что, выстроив по этим точкам нашу жизнь, мне удастся побороть дискретность, описав всё в точности, как было, ничего существенного не забыв, однако сколько ни искал, я не нашёл альтернативы для того, чтоб полностью реконструировать то время и те чувства, обладая в настоящем лишь отрывками из прежней жизни.

Конечно, после фрагмента нашего с тобою счастья, я не в силах обойти и то, как мы с тобой лежали вечерами в темноте и слушали какие-нибудь песни. Мы пребывали в темноте и наслаждались музыкой, друг другом.

Ты помнишь день: мы возвратились с зимней улицы в пустую тёмную квартиру, был декабрь. В то время ты нередко оставалась у меня, затем и вовсе вскоре ты ко мне перебралась. Я был единственным ребёнком и с пятнадцати рос без отца, которого убило электричеством на производстве. Тебе же непременно нужно было выбраться из скученной семьи, живущей в крошечной квартире. Помимо матери с отцом в двух комнатах жила не только ты, но младшие сестра и брат, и бабушка твоя в придачу. Поэтому ты обожала у меня бывать, особенно когда мы закрывались в моей комнате, как будто прятались от остального мира. Отрадой были те часы, когда лишь нам двоим принадлежала полностью квартира.

Мы только что-то пришли из магазина, прихватив оттуда свежий хлеб, половинку шара вкусного насыщенного сыра, виноград, не помню, что ещё…

– Давай не будем включать свет, – сказал мне в темноте твой голос. – Подойди.

Я подхожу и обнимаю тебя со спины. Ты смотришь вдаль на улицу, в окно. Час поздний, холодно, дороги залиты скользким стеклом, но тебя очаровали струящиеся через дорожку света от фонарного столба снежинки. Пересекая полосу, они только на миг искрятся, вспыхивают маленькой, но яркой жизнью, как комета. Снежинка падает, пересекает полосу от фонаря, улавливает предназначенный ей луч, вспыхивает, и на том кончается её красота.

– Смотри, после того, как она вспыхнет, из неё уходит жизнь, – ты говоришь, пространно глядя на ночной пейзаж. – Что, если снег, снежинки – это души? Души капелек воды. Зимой же вся природа умирает. Умирают травы. Так почему зимой не может также умирать вода? Что, если снежинки – это только призраки? Нет, серьёзно. Не смейся. Даже для всего живого в этих каплях нету жизни. Разве может растение насытиться снегом или льдом?

– Да, может быть, они и призраки, – мне передаётся твоё настроение. – Но если так, то тогда весной всё это обязательно воскреснет.

– Да, но вот сейчас… сейчас повсюду смерть…

Ты не любила зиму.

Всего-то несколько минут, и мы с тобой уже в постели наслаждаемся друг другом. Я чувствую запах твоих духов, упругость тела и то, как хочется тебе быть ближе. Где-то в космосе играет The Doors, ты обожала заниматься сексом под звуки синтезатора Манзарека и нервный голос Моррисона. Мне нравилось губами ощущать горячий жар от твоей шеи. Мне нравилось, когда ты гладила моё тело, водила по нему руками. Мне нравилось, когда моя рука спускалась ниже на тонюсенькую ткань твоих трусов, и я под ней пальцами ощущал твоё желание меня, податливую мягкость. Мне нравилось быть ближе, но всё же медлить, не входить в тебя. Скажи, что это не было блаженством! Скажи, что я не радовал тебя! Я знаю, дорогая, так не скажешь, ведь тогда ты говорила: «Я люблю тебя». Я отвечал тебе: «А я хочу тебя». Ты говорила: «Я и так твоя!»

Потом лежали мы, укрывшись пледом, кусали свежеиспечённую и оттого тугую корку хлеба; не резали, откусывали поочерёдно, разделяли меж друг другом хлеб, как это символично, поэтично, просто клёво; закусывали ломтиками сыра, запивали чаем, хотя сейчас мне видится, что лучше к хлебно-сырному блаженству подошло бы пиво, но мы с тобою были так юны, что его тогда не пили, нам не хотелось, было хорошо и без насыщенного солодом напитка.

– Можно я обниму твою ногу? Одну твою ногу, а не тебя всю.

Ты, улыбаясь, отвечаешь: «Да».

Я сползаю вниз и крепко прижимаюсь к твоей ноге.

– Теперь другую, – я прижимаюсь к следующей и крепко её обнимаю, – я руки обнимать не буду, только ноги. В руках у тебя нечего обнимать, они такие худенькие.

Ты смеёшься.

Вот так с тобою мы лежали если и не сотни, то десятки раз. Горел ночник, и я смотрел в твои осенние глаза, промокшие в прохладе серых дней; они хотели, чтоб их согревали. И видно, в ночи те, на той кровати, звучащие из колонок голоса сделали своё дело. Они мне беспрестанно говорили о любви и вере: «Reach out and touch faith». И сам того не понимая, протянул я руку к ней. Я прикоснулся к вере, я в любовь поверил.

Ты помнишь, сколько песен показал тебе я? Мне даже интересно, когда теперь тебя вдруг спрашивают-де, откуда знаешь ту или иную песню, группу, фильм, ты отвечаешь безликое, брезгливое: «С ними меня бывший познакомил». А может, вовсе применяешь эллипсис и отрезаешь: «Показали»… Или всё же произносишь моё имя? Очень сомневаюсь, что последнее. Ведь суть любого умолчания, а равно как и эвфемизмов, стереть любую память о существовании того, кого не хочешь вспоминать; а что надёжней в этом деле, как не вычёркивание имени из лексикона вовсе?

Но ты прости меня за этот всплеск, за эти сантименты. Мне просто помнится, как ты по отношению ко мне была нежна, как было время, ты меня любила. Ты для меня, конечно, прошлое, но то, которое всё время здесь со мной, сейчас. Забавно, но мне кажется, будто эта фраза взята из аннотации к какому-нибудь неизвестному роману.

Все эти воспоминания – лишь ядовитая и капающая ртуть, и снова они вытекают через пальцы рук моих и падают на пол, я наклоняюсь, всматриваюсь в их металлическую сущность, видя там лишь отражение того, что было.