II

Поезд трогается, набирает ход. В руках я держу книгу, но никак не могу начать её читать. То смотрю в окно, то разглядываю проход вагона, пассажиров. Смотреть не на что, и я уже собираюсь погрузиться в изучение, как замечаю приближающегося ко мне человека. Чёрные очки и белая трость – слепой. Лёгкое угольное пальто и фетровая шляпа. Подходя к моему сидению, он останавливается и бьёт по моей ноге белой тростью, хотя я ничего не чувствую, всё же говорю:

– Это моя нога, – не задумываясь, произношу на родном.

– Простите.

– Ничего страшного. Напротив свободно, – показываю я, как будто он способен уловить мой жест.

– Спасибо, – он садится.

Я разглядываю его, пользуясь тем, что он не видит. Среднего роста, с отдающей рыжиной щетиной на щеках и подбородке, лицо не бесформенное, не овал и уже тем более не круг, а чуть резкое, в меру скуластое, нос неострый, но и не картошкой, приятное лицо. Особенно эффектно на нём смотрятся солнцезащитные очки wayfarer, жаль, сам он этого не видит.

– Вы едете в… (он произносит название пансионата, не хочу его здесь приводить)?

– Да, именно. А как вы это узнали?

– Я сам туда еду, – он улыбается. – Да и мы с вами говорим на одном языке, а если человек нашей национальности едет в те края, то можно ставить восемь к одному, что едет он туда.

– Да, я об этом не подумал.

– Вы, надеюсь, не против беседы?

– Нет, почему бы нет, – отвечаю я, хотя на самом деле несколько обескуражен. Уверен, что тебе да и другим, моё изумление может показаться странным, но я действительно пребываю в лёгком смятении оттого, как легко этот джентльмен завязал со мной беседу, оттого, что он заговорил со мной, да и вообще меня заметил, если можно так назвать то, что его трость ненароком наткнулась на мою ногу. Признаться, за предшествующие годы я отвык даже от мысли, что могу быть для кого-то не то чтобы значим, но и вообще приметен.

– Я, видите ли, могу иногда показаться крайне прямолинейным, но вы, наверно, уже догадались, что я абсолютно ничего не вижу, и потому я всегда спрашиваю. Это для меня единственная возможность понять, как реагирует собеседник, если не учитывать тон голоса, но так как я с вами ещё плохо знаком, то предпочитаю лучше спросить, чем гадать. Надеюсь, мои тирады вас ещё не утомили.

За окном вкрадчиво, сокрытое ресницами хвойных верхушек, мне подмигивает солнце.

– Не беспокойтесь, я и сам порою говорю не меньше.

– Это очень хорошо. Но если я вам надоем, то вы мне лучше скажите. Есть люди, которые плохо разбираются в невербальных знаках, а я их и вовсе не вижу. Мне иногда думается, что всё было бы намного проще, если бы люди научились говорить друг другу правду и не скрывать свои эмоции, честно говорили бы о том, что им нравится и не нравится, что их привлекает, а что вызывает скуку, но, к сожалению, люди так устроены, что они часто врут другим, чтобы кого-то не обидеть, чтоб не показаться грубыми или, наоборот, чувственными и нежными, а ещё чаще, мне так видится, простите за оксюморон, что люди врут себе, пытаются скрыть свои желания и чувства даже от самих себя, не говоря уж о других.

Заканчивая гному, он поворачивает голову к окну, как будто смотрит в проносящийся пейзаж и небо, изрезанное проводами линии электропередачи.

– Да уж, люди – самое сложное, что есть на планете.

– С этим не поспоришь. А вы уже бывали в этом месте? – он спрашивает про пансионат.

– Нет, я еду туда в первый раз, но несколько о нём наслышан.

– Вы увидите много интересного.

– А вы бывали?

– И не раз. Там, знаете ли, совершенно любопытнейшая публика, но в основном пожилые люди, бывают там и дети, даже семьи, редко молодые, не то место. Сборище всех тех, чьи родственники, редко они сами, сколотили приличествующее состояние, но всё же не настолько большое, чтобы тратить сотни тысяч на умирающих, больных или психически нездоровых людей.

– Нелестно вы об этом месте.

– Нелестно, но честно. Но если я ворчу, вы меня простите, я это не часто. Вы поймите, я этих людей не осуждаю, просто говорю, что они любопытны в общении, в своих суждениях, надеждах, предрассудках. Но в общем-то, обычные люди, вы в этом сами убедитесь.

– А как вы собираетесь добираться от станции до пансионата?

– Возьму такси.

– Вы знаете, меня буду встречать, я мог бы захватить и вас с собою, если у вас небольшой багаж.

– У меня его и вовсе нет.

– Вообще?

– Да.

– Но как так? Совсем без багажа?

– Там будет всё, что нужно. То, чего там нет, здесь в моих карманах, – он хлопает по ним. – Я не читаю книг, их я только слушаю, на это у меня есть плеер, мне также абсолютно всё равно, как я выгляжу, а там дадут простой костюм.

– По вам не скажешь, что вам всё равно на внешний вид.

Я смотрю на уложенные набок светлые волосы, на твидовый пиджак в клетку и серый галстук. Единственное, чего недостаёт, так это нагрудного платка, но и без него нельзя сказать, что этот человек хоть как-то выглядел неряшливо, небрежно.

Но он не отвечает.

– А что вы читаете?

– Как вы это поняли? – спрашиваю я.

– Цветная краска сильно пахнет, особенно когда книга новая.

– Анатомию, про артерии, – отвечаю я, не задумываясь нюхаю книгу. И правда, запах сильный.

– И про что сейчас читаете?

– Arteria femoralis.

– О, это та, что находится на внутренней стороне бедра?

– Да, та самая, которая кормит ноги, а ноги кормят человека, как бы это ни звучало.

Он пожимает губами, будто пробуя слова на вкус.

– А мои хеморецепторы не так искушены, чтоб ощущать мельчайшие нюансы, – говорю я.

– Вы многое теряете без обоняния, значительная часть генома млекопитающих кодирует именно обонятельные рецепторы.

– Я знаю, но мы с вами всё же люди и имеем то, что есть. Но иногда мне кажется, хотя это и глупо, что у меня не рудиментарен Якобсонов орган, но вряд ли такое может быть, хотя…

– Женщины?

Я выжидательно смотрю на него.

– Вы тоже чувствуете?

Он улыбается, кивает.

– Не правда ли, прекраснейший из ароматов? Бывали времена, и мне казалось, что он способен запросто свести меня с ума…

Я чувствую, его слова наполнены особым смаком.

– А вы, я вижу, хорошо разбираетесь в анатомии.

– И не только.

– Это замечательно, значит, там мне будет с кем поговорить.

Да, таким образом я познакомился с этой личностью, которая в некоторой степени повлияла на образ моих мыслей.

III

Вернёмся к самому началу. Нам не дано узнать, как зародилась жизнь, ни наша, ни тем более земная. Точнее, можем мы гадать, но вот доподлинно узнать, увы, бессильны. Но вот любовь наша зародилась так же ненароком, как и жизнь.

Полупустая летняя веранда. Простые деревянные столы, приставленные к ним, как отпрыски, четвёрки стульев, кажется, они сосут соски своей четвероногой матери. Над столом повисли жёлто-синие плафоны, в них сияют лампы, хотя из окон, вечер светлый, льётся пламя утопающего за горизонтом событий солнца. Вот она черта.

– Куда у вас здесь можно сесть?

Растерянный официант не знает, что же мне ответить.

– Да хоть куда, – всё ж проговаривает он.

Похоже, он работает не так давно.

– Тогда сюда, – я показываю на стол, что расположен ближе к входу.

– А сколько вас будет человек?

– Я один.

– Ну я просто не знаю, может быть…

Ему не хочется меня сажать одного за стол на четверых. Он думает, ему не хватит мест, ведь сегодня в их захудалом заведении мероприятие, точнее, спектакль.

– Тогда я сяду с девушкой, если она не против, – впервые я обращаю на тебя внимание. Я видел тебя только со спины, ты подошла чуть раньше и уже планировала сесть, когда я обратился к этому гарсону.

– Нет, не против.

Ты к шалости судьбы в тот вечер сидела тоже в одиночку. Я сажусь.

– Уже бывала на таких спектаклях?

И тут впервые я смотрю в твоё лицо, оно так близко. Я был тогда приятно удивлён, ведь я не видел, с кем придётся разделить мне стол.

– Нет, сегодня выступает моя подруга, так что я пришла её скорее поддержать.

Я с первых же мгновений был очарован живостью и глубиной твоего голоса, он шёл не из гортани, из груди. Наверно, никогда я раньше не встречал людей с настолько выразительным произношением. После твоей короткой реплики, короткой, но настолько важной для меня и даже, скажем так, информативной, я взглянул на тебя ещё внимательней, чем прежде. Твой голос мне сказал о многом. Ты не стеснялась ни себя, ни своих мыслей, ты была уверена, решительно держалась. Чуть дольше, чем дозволено чужому человеку, я задерживаю любопытный взгляд на сладко шоколадной радужке твоих притягивающих глаз.

– Я тоже впервые, – отвечаю я своим грудным баритоном, которому нарочито придаю звучания звенящей жести.

Не зная, что ещё спросить, я замолкаю и смотрю вперёд на пустую сцену. И только тут я вспоминаю, что не удосужился представиться и узнать твоё чарующее имя. Я называюсь и в ответ слышу, как зовут тебя. Мы снова замолкаем. Ты замечала, что обычно незнакомые люди начинают диалог с вопросов, в то время как приятели способны просто излагать истории и мнения? Мне кажется, здесь дело в том, что нам необходимо хоть за что-нибудь цепляться, чтобы понимать какие интересы есть у человека, а просто так рассказывать любому незнакомцу свою жизнь или свои воззрения – дурной тон. И эта попытка зацепиться хоть за что-то наталкивает на природу самого знака вопроса, а может быть, и неспроста имеет он такую форму, которая собой напоминает крюк?

– Про нас, похоже, забыли, – произносишь ты.

Я спохватываюсь, как и должно для мужчины.

– Молодой человек… официант, – я не знаю, как правильно к нему обратиться, и в довесок поднимаю руку, чтобы он меня заметил, – а можно нам меню?

Он подаёт, беззвучно.

– Может, он и вовсе не хочет, чтобы мы заказывали, – говорю я, когда он удаляется, тем самым намекая на его прострацию.

– Похоже, но здесь сервис вообще такой, – ты делаешь жест: пальцы отыгрывают на малой октаве.

– А ты читала «Две свечи» перед тем как?..

– Нет, а ты?

– Я, да. Я многое у него люблю.

И я уже хочу тебе начать рассказывать про автора, но ты, увидев свою подругу, извиняешься и отправляешься навстречу к ней. Я беру меню и принимаюсь листать, выбирая что-нибудь себе на ужин, но не упускаю и возможность украдкой лицезреть твою фигуру, так удачно скрытую и подчёркнутую там, где это нужно, лёгким летним палевым платьем.

Когда ты возвращаешься, подходит кельнер, и я заказываю блинчики с начинкой, с чем именно уже не помню, прошло так много лет, а ты берёшь салат, быть может, греческий, а может, с печенью и помидорами, или вообще заказываешь цезарь. Представь, я долго думал, что последний носит своё имя в честь диктатора, почти такая же ошибка, которая обычно происходит и с mille-feuille.

Я помню, ты тогда спросила, какой из всех видов искусства мой любимый. Я, не задумываясь, ответил, что кинематограф. И мы с тобою принялись беседовать о нём. Мы обсуждали фильмы. Что может быть прекрасней, чем разговоры об искусстве? Ни тебе проблем, ни обсуждения политики, религии, устройства мира. Мы были ведь тогда ещё юны и обсуждали вымыслы, фантазии и формы, нам больше нравился мир красок, творчества, иллюзий, да мы и сами тогда существовали в иллюзорном мире, в том мире, где мечты важнее настоящего и фактов.

Ты знаешь, у меня сейчас такое ощущения, что я гляжу на все события тех дней со стороны, как будто через зеркало Гезелла, вот только его плоскость несколько сдала, она отображает прошлое в неверных красках. Любое из кафе тех дней – о боже, сколько времени с тех пор прошло – мне видится через глаза импрессионистов, от этого в них есть какая-то социальная патология, вот только в чём дефектность, так никто не удосужился у них узнать. И это особливо видно, коли ты взираешь на кафе через криптомнезическую форму глазами Ван Гога или Сезанна.

– А что это у тебя? – я показываю в район грудины.

– Это амулет, из бирюзы.

– Ацтекский камень. И если я не ошибаюсь, то у них он назывался «кальчихюитль». Они считали, будто это окаменевшие слёзы богини неба. Вот только я не знаю насколько это правда.

Ты, поражённая, взираешь на меня.

– Откуда ты это знаешь?

– Где-то прочёл, – я правда не знал, откуда это помнил. Я хотел тогда ещё добавить, что у персов считалось будто бирюза – это кости людей умерших от несчастной любви, но не успел.

За соседним столиком приятным жёлтым светом вспыхивает абажур настольного светильника.

– Ты всё-таки пришёл.

– Не мог себе отказать.

– В чём?

– Спрашиваешь. В любопытстве.

– Я думала, ты не захочешь меня видеть.

– Почему?

– Не знаю, мне откуда знать? Разве нужна причина? – она говорит раздражённо, грубо.

– Для того чтобы видеть человека – да. Для того чтобы не видеть, не нужна.

– Как всегда, эти твои изречения…

Она переминает в руках салфетку.

– Раньше они тебе нравились, – он отвечает спокойно.

Она смотрит на него. Долго.

– Как твои дела? – спрашивает она, не глядя на него.

– Хорошо. Но ты ведь позвала меня не за этим.

– Нет.

– А ты изменилась, – замечает он.

И почему он говорит с ней так холодно?

– Ты тоже.

– Все люди меняются. Глупо надеяться, что человек останется неизменным на всю жизнь. В конце концов, с годами мы умнеем.

– Да, да…

– Ты так не считаешь?

– Не в этом дело.

– А в чём?

– Дело не в том, что кто-то стал умнее или глупее. Дело в том, как меняется наше отношение.

– Мы все взрослеем и смотрим на жизнь уже иначе.

– И на других людей… Иначе.

Она смотрит на него, он молчит.

– Вы просили кофе, – вмешивается официантка. Она ставит на стол две чашки кофе.

– Лучше б это было виски, – говорит женщина, когда официантка уходит.

Он откидывается на спинку стула.

– Подожди, мне нужно позвонить, сказать, где я, чтоб мне могли перезвонить.

Он не спрашивает разрешения. Просто констатирует. Уходит.

– Глупая идея, – она наклоняется к столу, обхватывая свой лоб рукой. – Уйти пока не поздно.

Она молчит погружённая в себя.

– Ещё глупее, – произносит.

Он возвращается. Садится.

– Ты чем-то взволнована?

– Наверное, я зря пришла. Вообще, всё это зря.

– Неужели всё, что было, тебя до сих пор так трогает?

– Не знаю… Не в этом смысле… Наверно…

– Когда ты уходила, тебе было всё равно.

– Я тогда сама ничего не понимала.

– Но ты была решительна.

– Как и всегда?

– Как и всегда.

Они снова молчат.

– Так ты теперь одна? – он отпивает кофе.

– Как видишь. Тебя это радует?

– Не знаю… скорее, нет. Раньше, честно, я бы наверняка получил от этого какое-то удовлетворение. А теперь… Теперь, нет. Теперь мне даже скорее жаль…

– Так уж и жаль? – вскипает она.

– А что?

– А то, что хуже ничего нельзя было сказать! Господи, нет хуже роли, чем быть человеком, которого кому-то жаль!

– Прости, – он становится намного мягче, – Аделина, выпей кофе, успокойся.

Она пьёт.

– Я так давно не произносил твоё имя, Аделина.

Она смотрит на него, уже не так, как прежде.

– Ну почему всё должно было сложиться так, скажи мне?

– Ты сама этого хотела.

– Но я была дурой.

– Ты так не считала.

– Но ты так считал.

– Считал.

– Но почему ты мне не объяснил?

– Пытался. Ты не слушала.

Он берёт её руку.

– Зачем ты здесь? Чтоб ворошить то, что было?

– А что у нас есть?

– У меня много чего есть, – отвечает он, – но всё это уже не связано с тобой.

– У меня тоже кое-что есть, но всё, что есть, как будто в прошлом, да и немалая часть, пускай это прозвучит глупо и польстит тебе, связана с тобой, мне нечего скрывать.

– Тебе так только кажется.

– Мне бы хотелось в это верить.

– Ты знаешь, что воспоминания нам преподносят всё в другом, неверном свете.

– Наверно. Но иногда мне думается, что если был бы шанс начать сначала? Всё. Всё начать сначала. Почему же в жизни ничего нельзя вернуть назад?

– Таково её устройство.

– Ты рассудителен всё так же, как и прежде.

– Ты же знаешь, я такой.

– За это я тебя любила.

Он молчит.

– Так для чего ты здесь?

– Не знаю.

– Вот как?

– Я, – она запинается, – я… я как осталась одна… Это долгая история. Я, знаешь, бывало, что часами думала о тебе. Сидела в кресле, держала книгу, не могла читать и только думала о том, что было, что со мною стало. Забавно видеть все свои ошибки в прошлом. Всё кажется таким простым и ясным. Думаешь, ну как здесь можно было ошибиться? А что сейчас? Сейчас я вновь не знаю, что со мной, не знаю, что мне делать с этой жизнью.

Он качает головой.

– Что?

– Звучит ужасно.

– Конечно, когда тебе сорок четыре года, ты одна и ни черта не знаешь, как ты будешь дальше жить.

Она отворачивает голову к окну.

– Ты знаешь, что не всё ещё…

– А что? – она обрывает его. – Что ещё? Ты посмотри на меня. Кому же я нужна такая?

– Я не знаю, Аделина, но ты заставляешь меня чувствовать себя виноватым в том, в чём я не виновен.