Глава 3

Деревья были цвета обгоревшей брони и почти не пропускали света. Протянув руку и сорвав листок, я мгновенье подержал его между пальцами – он был твердым и почти весь пронизан гранеными, ветвящимися, почти окаменелыми нитями. Вода, грохотавшая у ног, шагах в ста отсюда превращалась в широкую серую реку – сквозь просвет между деревьями был виден грязно-рыжий глинистый берег, россыпь черных валунов, фигуры людей – наших и немцев, нерешительно сбившихся в одну группу, и, кажется, еще кто-то, кого они загораживали своими спинами. Быстро перешагивая по торчащим из глины круглым камням, я вышел из-под полога деревьев; успев увидеть спину далеко ушедшего по песку Локи, я подошел к остальным, нерешительным молчаливым полукругом окаймлявшим девушку в длинном грубом плаще, сидевшую на камне и, казалось, не замечавшую ни нас, ни катившейся рядом реки. Услышав или почувствовав двоих из нас, подошедших последними, она подняла глаза, на лице ее блуждала слабая, какая-то устало-понимающая улыбка. Мгновенье терпеливо, хотя и без особого интереса она рассматривала нас.

– Итак, вы выбрали смерть.

Стоявший чуть впереди других немецкий офицер, секунду помедлив, казалось, сам забавляясь ролью галантно философствующего денди, примирительно-сдержанно повел рукой.

– Все мы выбрали смерть, раз когда-то удосужились родиться…

– Но вы-то как раз могли избежать этого. Впрочем, жалеть уже поздно. – Подбирая полу плаща, она опустила глаза. – Я – Сигрин, одна из девяти сестер, кто-то из вас, наверно, должен помнить такие вещи. Дело не в вежливости знакомства, просто в момент смерти каждый из вас должен будет назвать мое имя. Но не это главное. – Медленно подняв глаза, она обвела нас взглядом, кажется, на мгновение останавливаясь на ком-то из нас. – Я не буду сопровождать вас. Быть может, один или два раза я должна буду появиться, но… – губы ее тронула легкая усмешка, – для этого все вы должны будете сделать слишком много и дело должно будет зайти неимоверно далеко. Так что вряд ли мы увидимся снова. У меня нет власти помогать вам – хотя и имей я ее, не уверена, что знаю, как бы точно распорядилась ею. Но кое-что я скажу вам – ровно столько, сколько вы имеете право и обязаны знать. – На мгновенье умолкнув, словно слушая шум реки, она взглянула куда-то мимо нас и дальше нас. – В поход к престолу Вотана ходили несколько раз. Я, разумеется, помню их, это были особенные люди – они выглядели, как великие воины, говорили, как великие воины, поступали, как великие воины, – она на мгновенье усмехнулась, словно чему-то своему, – и, вероятно, они и были великими воинами. Не дошел никто. Закон богов позволяет решать исход войны поединком, дарованным Вотаном, но права на этот поединок не получал никто. Поля Безумия существовали всегда, но никто и ни разу не смог преодолеть Поля Безумия. Я смотрю на вас, все знаю о вас, и – не обижайтесь – вот что удивляет меня, когда я смотрю на вас – все вы самые обыкновенные люди. Вы ошеломляюще легко, не моргнув глазом, отказались от бессмертия – вы, вероятно, понимали, что вас ожидают страдания, но, возможно, вы полагали, что вас ожидает что-то романтическое, вроде похода Аргонавтов – но поход Аргонавтов – вымысел, а вас ожидают настоящие страдания. И при этом пропасть, разделяющая вас такова, что вы не нашли в себе сил обняться – пусть только напоказ – и отбросили вечную жизнь. У меня нет дара предсказывать будущее, но, надеюсь, у вас хватит ума понять, что единственная ваша сила и единственная ваша надежда – в вашей ненависти. Холите и лелейте вашу ненависть, всеми силами оберегайте ее – и, быть может, хотя бы в какой-то миг, хотя бы в какой-то раз ваша ненависть поможет вам. И еще вот что, – она что-то достала из складок плаща, – ваше время ограничено. Эта вещь не похожа на песочные часы, она красивее, чем песочные часы, но она так же безжалостна, как песочные часы. И не спускайте с нее глаз – что б вы ни делали, не пропустите тот миг, когда она начнет о чем-то предупреждать вас.

Быстрым движением она протянула что-то ближайшему из стоявших к ней немцев. Это была роза из стали с золотыми листками.

– Их семь. И они будут отпадать. И с каждым отпавшим листком время для вас будет нестись быстрее и быстрее. А когда отпадет последний, тот из вас, кто будет еще в живых, произнесет мое имя и исчезнет. – Она улыбнулась. – Эта игрушка мало поможет вам. Но она будет напоминанием. Здесь, на реке, пока вы будете плыть на плоту, можете забросить ее – здесь вам ничего не грозит, это будет просто путешествие. Но как только вы вступите в Поля Безумия – смотрите во все глаза на нее и цените выше жизни и золота каждую отпущенную вам секунду. Это все.

Быстро поднявшись, она сделала легкое движение рукой – рослый вороной конь, видневшийся где-то за валунами, почти в единый миг оказался рядом с ней. Взлетев в седло и уже позволив коню сделать несколько шагов прочь, она, чуть придержав его, казалось, мгновение поколебавшись, с неожиданно резким, жестким выражением лица на миг полуобернулась к нам.

– И вот что – в Полях Безумия, в первом месте, где увидите людей, спросите о Книге Вотана. Они не ответят вам – но спрашивайте еще и еще – и, может быть, что-то удастся спасти. Может быть…

Чуть тронув шпорами брюхо коня, быстро разгоняясь, уже мчась, она унеслась вдаль по песку. Не став провожать ее глазами, я подошел со спины к группе немцев – один из них держал в руке диковинную розу, остальные озадаченно рассматривали ее.

– Похоже на Мейсенскую работу.

– Только у той вряд ли бы что-то отпало.

Увидев подошедшего офицера, немец отдал розу ему. Повертев розу в руках, офицер слегка кивнул стоявшему чуть поодаль Вагаскову.

– Надеюсь, вы не претендуете на обладание этим?

Вагасков усмехнулся.

– Хотите, чтоб листы отпадали только для вас?

Сунув розу в карман, офицер повернулся к нему.

– Пожалуй, нам пора познакомиться, не находите? Как никак, похоже, придется сотрудничать.

– Да, пожалуйста. Александр Вагасков.

– Эвальд Эверинг, корветтен-капитан. – С оттенком легкой задиристости, а возможно чего-то ожидая, немец мельком чуть испытующе взглянул на Вагаскова. – Я старше вас по званию.

Почти весело Вагасков мгновенье смотрел на него.

– Мне плевать на это.

Секунду помедлив, словно услышав то, что и ожидал, и чему-то понимающе кивнув про себя, немец с любопытством повернулся к нему снова.

– Ваш отец был из рабочих?

– Нет. Капитан торгового флота.

Немец удивленно посмотрел на него.

– У России был торговый флот?

– Нет, он ходил под румынским флагом.

Немец усмехнулся.

– Румыны всегда на что-нибудь пригодятся.

Кажется уже не слишком внимательно слушая, Вагасков посмотрел в сторону реки.

– Надо проверить плот.

– Уже делается.

Наши и немцы возились у плота. Подойдя и присев, я потрогал поперечные скрепляющие бревна – старые и мертвенно сухие, они были стянуты с помощью таких же сухих лоз и толстых, мертвенно-твердых жил. Бревна треноги для крепления руля были врезаны в тело плота и укреплены черными металлическими скобами, сам руль – длинное весло с широкой лопастью, имел коротковатый валек и для поворота, скорее всего, требовал приложения сил двух или более человек. Сидевшие на корточках и проверившие стяжки бревен, немцы смотрели на медленно катившуюся мимо них стального цвета массу реки.

– Странные камни – со сколами. Как будто вода не шлифует их.

– Похоже на Стикс.

– Это и есть Стикс.

– Не дури, Дитер. Поменьше университетских штучек.

Худой сутулящийся парень с решительной ухмылкой выпрямился.

– Я знаю, что я сделаю с вашим Стиксом. Я выстираю в нем носки.

Кто-то прыснул.

– Швеллер лишит вас рыбалки. Он отравит воду на пять миль вверх.

– Хватит, Ганс. Доложи капитану.

Старпом что-то уже говорил Вагаскову.

Видя, как согласно кивнули Вагасков и немец, мы обступили плот и, навалившись, столкнули его в воду. Дав тем, кто был полегче, забраться на него, остальные, уже идя по пояс в воде, вывели его на середину реки; подхваченные течением, уже поспешно переступая по дну, они, кто легче, кто с трудом, сумели взобраться на него сами. Течение подхватило плот и понесло его, река расширилась; быстро приблизившись к горному массиву, казавшемуся сначала таким далеким, резко завернув, так что рулевым пришлось втроем навалиться на валек, чтобы плот не вынесло на берег, она плавно и свободно пошла вверх, огибая гору, несясь и поднимаясь по руслу, окаймляющему гору подобно широкой винтовой террасе.

Небо было темным и низким, вода кипела из-под бревен, время словно ускорилось, левый берег, примыкавший к бурой базальтовой горе, сплошной зеленой лентой несся мимо, правый, более широкий, медленно плыл, вращаясь вокруг нас, скрываясь в паре сотен шагов в белесой дымке тумана; несколько раз бурлящие, бьющие ключом струи, ответвляясь от реки, быстро уходили вправо, прыгая и катясь через берег и скрываясь в тумане, одинокие черные раскидистые деревья возвышались временами над нагромождениями камней и высокой травы, сгибавшейся под ветром, которого мы почему-то не чувствовали, один или два раза в пирамидах камней, остро подпиравших черные развесистые кроны, мне почудились рукотворные могильные холмы. Река замедлилась, правый берег расширился, высокие деревья исчезли, уступив место высокой сухой траве и пустошам с россыпями камней, уже не в одном, а в нескольких местах мы различали явно сложенные человеческими руками каменные цилиндры колодцев, серый туман то застилал пустое пространство, то рассеивался, в какой-то момент мне показалось, что вдали, у такого же нагромождения сухих серых камней я вижу покосившееся, надломленное мельничное колесо.

Туман рассеялся, тихо и медленно река тащила плот мимо пустынного, поросшего негустой серой травой берега. Подняв глаза, до того утомленные однообразием безмолвного пустого пейзажа, я вздрогнул – маленький мальчик лет пяти стоял молча шагах в двадцати от берега, держа что-то в руках и молча глядя на плот. В синих коротких штанишках, сандалиях и рубашечке, аккуратно одетый и причесанный, он внимательно смотрел на нас, словно что-то заботливо сберегая – то самое, что держал в руках – присмотревшись, я понял, что в руках перед собой он держал маленький радиоприемничек. Держа его двумя руками, как держат мячик, он то ли показывал его нам, то ли аккуратно прижимал его к себе – как единственное, что у него было, как единственное достояние и единственную игрушку, все, что досталось ему в этом мире – ни единого человека не было на берегу – серьезно и словно доверчиво чего-то ожидая, он держал перед собой радиоприемничек – в тишине и на отделявшем меня расстоянии я так и не смог уловить, молчал ли радиоприемничек или что-то чуть слышно бессмысленно бурчал, сжимаемый заботливыми ладонями ребенка.

Обернувшись, чтобы что-то сказать Вагаскову или рулевым, я почувствовал, что не могу сказать ни слова, река рванулась вперед, туман почти вплотную подошел к реке, скрывая и унося берег и мальчика; словно бешено вонзаясь в воду, плот несся по реке, беспорядочно и коротко рыская носом; туман внезапно сдернуло – от реки и до конца пространства, – в единый миг мы увидели себя на равнине, река внезапно так же резко замедлилась – увидев что-то массивное и беспорядочное впереди, мы почти тут же обнаружили себя внутри этого нагромождения, не сразу поняв, что это были развалины или недостроенные корпуса каких-то зданий; шлак, расколотые строительные блоки и металлический мусор врезались в берега разом сузившейся реки, что-то заскребло по дну плота, еще несколько мгновений спустя вода, разом обмелев, исчезла в трещинах каменистой, замусоренной поверхности, плот заскрипел о камни и все остановилось. Внезапно пошел дождь. Покинув плот, мы сошли на растреснутый битый асфальт.

Недостроенные или разгромленные корпуса каких-то зданий были справа и слева – в выбоинах треснувших стенных блоков и остриях выпавших стекол; над головой, кусками приоткрывая серое небо, была недомонтированная крыша дебаркадера. По битому кирпичу и обломкам арматуры мы шли узким коридором между изуродованными зданиями туда, где впереди был виден какой-то просвет; торчащий из асфальта рельсовый путь внезапно обнаружился под ногами; идя вдоль него, через пару сотен метров, когда здания справа и слева оборвались, мы вышли на странный, освещенный серыми небесами пустырь – полуразрушенные бетонные постройки отступили далеко в стороны, рельсовый путь брал чуть вверх, на возвышении, рядом с ярко освещенной внутренним электричеством двухэтажной кирпичной будкой стоял массивный черный паровоз с двумя прицепными платформами. Железнодорожный путь уходил вперед.

Увидев приоткрытую дверцу будки машиниста, двое немцев и кто-то из наших бросились к ней, увидев такую же приоткрытую дверь кирпичной будки, я зашел внутрь – конторский стол у окна с огромной раскрытой книгой с таблицами на непонятном языке, очки с треснувшим стеклом и примотанной дужкой, старая пепельница, на краю стола лежала детская игрушка – стеклянный аквариум с металлическими рыбками, вода давно высохла, рыбки грудой лежали на дне. Удочка для ловли рыбок с магнитной присоской на конце лески лежала рядом. Все лампы – под потолком и по углам комнаты, на штативах, ярко горели. Выйдя, я подошел к паровозу: оживленно спрыгнув с подножки один из немцев что-то взволнованно говорил своему офицеру и Вагаскову, спрыгнувший следом боцман взятым где-то лоскутом дерюги вытер руки от угольной пыли.

– Угольный ящик полон, зольник пустой, жаровые трубы вроде прочищены, так что хоть сейчас ехать, – сказал он. – Если куда-то нужно ехать, конечно.

– Нужно проверить буксы и рессорные балансиры, а также тормозные колодки, – произнес более хладнокровный немец, – но, по моему впечатлению, состав готов к использованию.

Вагасков оглянулся на тендер.

– Вода в емкости есть?

– Воды нет, – откликнулся немец, – но рядом водокачка со шлангом, заполнить тендер не составит проблемы.

Усмехнувшись, немецкий офицер достал из кармана стальную розу.

– Все выглядит так, как будто все уже решено за нас, – произнес он, – впрочем, иного средства двигаться вперед все равно нет. Радует по крайней мере то, что с этого изделия пока еще ничего не упало, хотя Поля Безумия, а может быть, и само безумие, уже определенно близко. – Он спрятал розу. – Разводите огонь в топке, качайте воду, а экипаж, я думаю, уже может размещаться на платформах.

Вернувшись в будку машиниста, немцы занялись топкой, кто-то из наших подтянул кишку водокачки и начал качать воду в тендер; забравшиеся на платформы, запахивая бушлаты, под моросящим дождем мы сидели молча, глядя на темнеющее небо и развалины зданий вокруг. Рельсовый путь через короткий каменный мост с покосившимся металлическим ограждением вел в глубину следующих кварталов, что было там, мешали разглядеть дождь, поднимавшийся с земли туман и просто расстояние. Прошло полчаса или около того и легкая дрожь и черное облако из паровыпускной трубы показали, что паровой котел запущен, тяговые дышла пришли в движение и вместе с совершавшими первый оборот огромными колесами состав двинулся с места. Сначала медленно, потом постепенно разгоняясь, в россыпи перестуков миновав каменный мост, состав въехал в пространство между окружающими зданиями и, то подергиваясь, то возвращая плавный ход, потянулся мимо них.

Подняв воротник бушлата, под тяжелым моросящим дождем я смотрел на открывающиеся мне странные картины. Дома – многоэтажные, растреснутые, жилые, но явно и давно необитаемые, тянулись одной сплошной стеной без просвета по обе стороны пути, не давая обзора и заключая дорогу в один глубокий, прорезаемый дождем коридор.

Кое-где отступая от пути, так, что становились видны развороченные и растоптанные клумбы, занесенные мусором извилистые гравиевые дорожки, переломанные рухнувшими сверху плитами деревья и детали двориков, в других местах они подползали к медленно движущемуся поезду почти вплотную, так, что становилось возможным разглядеть внутренности комнат через мутные и наполовину выбитые стекла – шкафы с книгами, обрушившиеся полки с посудой, широкие кровати с горками покосившихся подушек медленно протаскивались мимо; в одном месте лицевая панель была снесена целиком – в открытом кубе пространства были видны манекенная вешалка для одежды на чугунной фигурной треноге, столик с массивной черной швейной машинкой и большой четырехцветный чуть сморщенный от сдувшегося воздуха детский мячик.

Поезд ускорил ход, так, что мерный дробный перестук сменился подстегивающим грохочущим ритмом, фасады, сливаясь с дождем, понеслись перед глазами, внезапно стена их оборвалась, поезд резко замедлился, открылась площадь со старинными то ли вокзальными, то ли дворцовыми зданиями и люди на ней; резко дернувшись, паровоз остановился; спрыгнув с платформы, я увидел, что рельсы, изогнувшись обрубленно вверх, упираются в массивный бетонный куб, рядом, чуть поодаль, параллельно нашему пути и пересекая его, шли другие рельсы, кое-где видны были другие, так же застывшие паровозы.

Спрыгнув с платформ и не сговариваясь, Вагасков и немец повели людей за собой, непрекращающееся движение шло на площади, попадавшиеся по пути люди, с дергающимися лицами, с красными слезящимися глазами, обращенными куда-то внутрь себя, словно лихорадочно куда-то спешили, два или три раза кто-то из них, схватив кусок арматуры или вывороченный из мостовой булыжник, вдруг бросались на нас – тут же отброшенные, с разбитыми лицами, словно никуда не глядя, словно ничего не случилось, бросив свое ненужное оружие, они, как заведенные, продолжали свой стремительный, лихорадочный путь куда-то.