Цитаты из книг автора «Себастьян Хафнер»

В ранние двадцатые годы в Германии возникло настроение, благодаря которому, по словам Якоба Буркхардта[28], «желание чего-то, что было бы аналогично прежней власти, стало непреодолимо» и «работало это желание лишь на одного человека». И не только в качестве замены свергнутого кайзера бо́льшая часть нации желала этого одного человека, но и по совсем другой причине: из-за злости от проигранной войны, из-за бессильной ярости против воспринятого как оскорбление и унижение вынужденного мира. Поэт Стефан Георге[29] высказал широко распространенные настроения, когда в 1921 году пророчил время, которое

Способность Гитлера превращать собрания самых разных людей – чем больше, чем смешаннее, тем лучше, – в гомогенную, покорно-пластичную массу, доводить эту массу до состояния транса, а потом готовить для нее коллективный оргазм, широко известна. Эта способность основана не на искусстве речи – речи Гитлера длинны, сбивчивы и едва ли очень содержательны; кроме того, Гитлер произносил их грубо-визгливым, гортанным голосом, – но на гипнотической способности, способности концентрированной силой воли овладевать коллективным бессознательным и использовать его в свою пользу.

Польша – покорные народы-помощники; Франция – побочный враг, устраняемый как можно быстрее, а Россия – главный враг, подлежащий завоеванию и покорению, территория, из которой надлежит сделать «жизненное пространство» для Германии, «немецкую Индию». Это план, легший в основу развязанной Гитлером Второй мировой войны, с самого начала несколько не задался, поскольку Англия и Польша не взяли приготовленные для них Гитлером роли. Мы еще много раз будем возвращаться к этому. Здесь же, где мы рассказываем о политическом развитии Гитлера, задерживаться на этом не будем.

Итог сформулирован в «Моей борьбе»: Англия и Италия там видятся или союзниками, или благожелательно нейтральными странами; государства, образовавшиеся после распада Австро-Венгрии, и

очень много евреев. Вот и девятое: исполнение задушевной мечты Гитлера – физического уничтожения «еврейства».

Следует уточнить, что в этом: «Никогда больше в Германии не будет повторения ноября 1918-го», – содержалось всё. Или почти всё. Первое: решение сделать в будущем невозможной революцию в ситуации, схожей с ноябрем 1918 года. Но и второе, без которого первое повисает в воздухе: решение повторить, восстановить ситуацию ноября 1918-го. А это означало третье, а именно переиграть заново и выиграть проигранную войну. Четвертое: война должна быть начата тогда, когда в стране не останется никакой революционной или оппозиционной силы. Отсюда не так уж и далеко до пятого: уничтожение всех левых партий и – почему нет? – уничтожение одним движением руки всех партий вообще. Было, конечно, то, что стояло за всеми левыми партиями – рабочий класс; его не уничтожить, значит, надо политически выиграть рабочий класс для национализма. А это, в свою очередь, означало шестое: рабочему классу нужно предложить его социализм, только определенного рода социализм, а именно национал-социализм. Стало быть, седьмое: прежнюю веру рабочих, марксизм, необходимо безжалостно уничтожить. Из этого следовало восьмое: истребить марксистских политиков и интеллектуалов, среди которых,

Европа кануна Первой мировой войны была намного более политизирована, чем сегодняшняя Европа. То была Европа империалистических сверхдержав – непрекращающейся конкуренции, постоянной позиционной борьбы, постоянной готовности к войне; это захватывало всех и каждого. Но то была также Европа классовых битв, обещанной и пугающей красной революции; это тоже захватывало. Так или иначе, но тогда за любым буржуазным семейным столом, в любой пролетарской пивной политизированы были абсолютно все. Частная жизнь – не только рабочего, но и буржуа – была тогда куда у́же и беднее, чем сейчас. Но зато в вечерние часы каждый становился львом или орлом своей отчизны, знаменосцем своего класса в грядущей битве за великое будущее. Гитлер, которому заняться было нечем, целыми днями пребывал и львом, и орлом, и знаменосцем. Политика стала тогда до известной степени заменой жизни чуть ли не для всех; но Гитлеру она заменила жизнь полностью.

К этому прибавляется – да, пожалуй, это-то и надо упомянуть в самом начале – тотальная неспособность к самокритике. Гитлер с первых дней своей сознательной жизни очень высоко ставил самого себя, с первых до последних дней своей жизни был склонен к сильной переоценке собственной личности. Сталин и Мао холодно и расчетливо использовали культ личности как политическое средство, но никогда не давали этому культу затуманить себе головы.

Первая и последняя его политическая должность была рейхсканцлер (премьер-министр); с профессиональной точки зрения это был своеобразный рейхсканцлер, который уезжал, куда и когда хотел, читал документы, когда и как хотел, или не читал их вовсе, заседания кабинета министров проводил крайне нерегулярно, а с 1938 года вообще прекратил заседания правительства. Его способ политической работы подошел бы скорее не высшему должностному лицу государства, а свободному художнику, не связанному никакими обязательствами, день за днем, неделями, месяцами ждущему прихода вдохновения, ничего не делающему все это время, чтобы потом, когда вдохновение придет, обрушиться на мир с дикой, лихорадочной энергией.

В остальном он всю свою жизнь оставался типичным недоучкой-полузнайкой – тем, кто уверен, что все знает лучше всех, и обожает расшвыривать свои полузнания или ложные сведения перед той публикой, которой он импонирует этой своей эрудицией, ибо сама-то она вообще ничего не знает.