Александр Бенуа

Александр Николаевич Бенуа (1870–1960) – русский художник, представитель большой творческой династии Бенуа.

Александр Бенуа известен как книжный и театральный художник. Его перу принадлежат «Азбука в картинах» (1904), иллюстрации к поэме А. С. Пушкина «Медный всадник» (1916–1917), декорации к опере Стравинского «Петрушка» (1911).

Вместе с Сергеем Дягилевым он основал художественное объединение «Мир искусства» (1898–1927), выпускавшее одноименное издание. Участники группы устраивали выставки, в которых принимали участие многие известные художники.

Бенуа являлся и теоретиком и историком искусства, написав несколько искусствоведческих работ, в том числе «Путеводитель по Эрмитажу» (1910).

После революции художник работал в комитете по охране памятников культуры, занимался оформлением спектаклей в театрах. В 1918 г. он возглавил Картинную галерею Эрмитажа и издал ее новый каталог. Однако до конца принять происходившее тогда в стране он так и не смог. В 1926 г. А.Н. Бенуа покинул СССР и уехал во Францию.

1916–1918. 46–47 лет Петербург^[117]

1916

8 октября (25 сентября). Воскресенье. Утром И.У. Матвеев¹ из Москвы. Он отобрал у меня и повез с собой для приятелей несколько моих крымских этюдов. Днем милый Генри Брус². Позже Палеолог³. Масса всяких анекдотов. Характерный ответ Сазонова⁴ на требование Палеолога послать в Париж на конференцию настоящего русского государственного человека:.Но такого нет у нас!.

Вообще же Палеолог мрачно смотрит на положение дел. Пророчит в будущем у нас анархию, а для всего мира затяжную войну!

<9 октября (26 сентября)>

10 октября (27 сентября). Вторник. Работаю над композицией плафона для Мекка⁵. Все еще не решил, делать ли ее в высоту или в ширину. Но сюжет аллегории уже установлен: «Время будит Труд (Геркулеса) и Торговлю (Меркурия)». В небе летит Аврора. Мне кажется, это подходящий сюжет для рабочей комнаты столь делового человека, как Н.К. фон Мекк. К сожалению, сильно мне мешает недостаток опыта. Лучше бы вовсе за такие вещи не браться!

<…> Вечером на «Хованщине» в Музыкальной драме. Досифей загримирован под Распутина⁶. «Нестарый старец». Думаю, что настоящий Распутин куда интереснее, внушительнее, страшнее! В декорациях последней сцены не видно никакого леса, а во всю сцену амбар.

<11 октября (28 сентября) – 14 октября (1 октября)>

15 октября (2 октября). Воскресенье. Продолжаю пребывать в тоске и в какой-то странной рассеянности. К обеду Сомов⁷ и Аргутинский⁸. Днем рисовал натурщицу Шурочку – для фигуры Авроры.

16 октября (3 октября). Понедельник. Напряженное состояние продолжается. Как мне от него избавиться? Акица⁹, по тому, что у нее записано в ее дневнике, переживает нечто подобное. Это всё последствия того, что уж очень мы блаженствовали в Капселе! Здесь же атмосфера насыщена тревогой!

17 октября (4 октября). Вторник. Днем Шурочка. Надо ей отдать справедливость, что позирует она идеально. В 3 ч. заседание «Мира искусства»^[118] у Кустодиева¹⁰. Несчастный! Он не перестает заниматься живописью (и вполне удачно), но совершенно больше не владеет ногами и передвигается по квартире в катальном кресле. Рерих¹¹ обещал достать наши застрявшие с 1914 г. в Швеции картины (бывшие на выставке в Мальмё). К обеду Грабарь¹². Он не на шутку встревожен перспективой, что его могут забрать в следующем призыве. В какой-то нерешительной форме снова заговорил о приобретении ряда моих вещей для Третьяковки.

<18 октября (5 октября)>

19 октября (6 октября). Четверг. Кончил эскиз плафона для кабинета Н.К. Мекка.

В 2 ч. Александр Моисеевич Бродский¹³ с только что вышедшим номером «полумакулатурного» редактируемого им журнала «Искусство». Упрашивал участвовать. Я его отослал к Левинсону¹⁴ (одного поля ягода, споются). Совершенно зря втянулся с ним в разговор о войне. Какая чудовищная бестолочь! Именно этому «патриотизму всмятку» нашей интеллигенции и суждено погубить Россию. «Нельзя кончить войну!» Точно их спрашивают! Между тем из этого нелепого «общественного мнения» слагаются те препятствия к решительным мероприятиям, которые тормозят людей, стоящих у власти и имеющих как-никак более верное представление о положении вещей. <…>

20 октября (7 октября). Пятница. Рисовал Сатурна. Получил деньги из Москвы (за работы для Казанского вокзала) и в Музее Александра III (всего 5800 руб.). Купил «менее противное» издание Лермонтова. В поисках за изящными «подарочными» классиками я обнаружил, что таковых у нас вообще нет. <…>

21 октября (8 октября). Суббота. Занялся обработкой общего эскиза плафона. Очень сложное целое: центральный (главный сюжет) – вокруг по углам четыре большие картины с фигурами в рост, между ними небольшие сюжеты в форме растянутых овалов. В 2 ч. Шурочка. В 4 ч. отправился наконец, согласно уговору по телефону, к Андрею Римскому-Корсакову¹⁵ – к черту на куличках, где-то на Песках. Однако, тщетно прождав битых полтора часа трамвая на Симеоновской (нет спасения от солдат, которые штурмом берут каждый подъезжающий вагон), я пришел в отчаяние и прямо поехал на обед к Раушам¹⁶ в конце Офицерской, куда вскоре подъехала и Акица. Увы, думается мне, что то было наше последнее посещение этих любезнейших, но и порядком бестактных людей, чем-то смахивающих на авантюристов. Несмотря на клятвенное обещание, данное Акице баронессой, что «деловых разговоров» не будет (то было моим условием принятия приглашения), Рауш снова подцепил меня во время того, что я, по своей привычке, сел за рояль, чтоб отвести душу в импровизации, и целый час морил меня своими жалобами на несправедливое к нему как к художнику отношение общества «Мир искусства», не желающего его избрать своим членом! Как будто недостаточная честь для него, что его приглашают к участию на выставках! Тут же и едва маскированные намеки на мою якобы двуличность. Лучше в таком случае совсем прекратить это знакомство, затянувшееся главным образом благодаря Акице, которая не перестает верить в искренность и бескорыстие излияний Наталии Владимировны. Я так прямо и заявил моей обожаемой, выйдя с ней на улицу: «Больше я сюда ни ногой…» Рауш за последнее время лепит в мастерской каких-то знакомых Распутина. Приглашал меня побывать там же – поглядеть (во время сеансов) на жуткого чудотворца. Но я этого побаиваюсь. Я даже издали чую в Распутине подлинное демоническое начало. Чур! Чур!

<22 октября (9 октября) – 26 октября (13 октября)>

27 октября (14 октября). Пятница. Шурочка утром. В 3 ч. у Аллегри¹⁷, чтоб приступить к окончанию моего панно «Азия»^[119]. Однако ввиду темноты (и холода в его колоссальной мастерской) решили отложить работу по крайней мере до того момента, когда он закончит работу над плафоном почтамтской церкви (заказ Щуко¹⁸). На сей раз, после довольно долгого перерыва, я как-то менее огорчился видом своего панно! Но все же продолжают тревожить какая-то чернота и слащавость. <…> Вечером у брата Леонтия¹⁹. Чтоб не быть втянутым в разговор на опасные темы, я все время после обеда и до чая занимался разглядыванием «Illustration»^[120], благо накопилась громадная масса не виданных мной номеров. К сожалению, почти все заполнено войной. Как людям просто не надоест и не опротивеет этот ужас?

28 октября (15 октября). Суббота. Шурочка утром. <…> Обед у Гессенов²⁰. Очень пониженный тон! И следа нет того оптимизма, который царил весной. Читали трагическое письмо Ярцева²¹ с фронта. И от него веет одним только ужасом войны, ее пошлостью, ее грязью. <…>

<29 октября (16 октября) – 30 октября (17 октября)>

31 октября (18 октября). Вторник. <…>

Вечером у меня заседание по изданию «Медного всадника» со Скамони²². Я воспользовался этим собранием, чтоб предложить Общине св. Евгении^[121] свой план доступного, но безупречного по вкусу издания классиков для подростков. Мысль эта зародилась у меня во время моих недавних тщетных поисков «приличных» Лермонтова и Пушкина.

1 ноября (19 октября). Среда. В три часа совещание у Максима Горького²³ об издательстве художественных детских книжек. К сожалению, получилась та же бестолочь, какая всегда бывает, когда много народу и каждый лезет со своими предложениями и доводами. <…>

<2 ноября (20 октября) – 18 ноября (5 ноября)>

19 ноября (6 ноября). Воскресенье. Слава Богу, ссора (подобие ссоры) с моей обожаемой кончилась. Акица бесконечно мила.

Начинаю красками большой эскиз мекковского плафона.

<…>

Обед у Гессенов. Читали «исторические» речи Милюкова²⁴, Шульгина²⁵, Маклакова²⁶. Настроение начинает сильно напоминать настроение 1905 г. Впрочем, под «гражданским возмущением» немало низкопробной радости, что «господам теперь несдобровать». На меня эти речи не произвели ни малейшего впечатления, и мне кажется, что Государь может спать спокойно, пока имеется лишь угроза такой «оппозиции Его Величеству». Подобным Мирабо не свергнуть престола! Но, весьма вероятно, вслед за ними придут другие. А главное, продолжается война, и она сделает то, чего не в состоянии сделать «благоразумные» элементы, совершив величайшее неблагоразумие ее приятия! А что из себя представляет Керенский, имя которого все чаще слышится? К сожалению, его речи у Гессена не оказалось. Ходит слух, будто он говорил и о необходимости мира.

<20 ноября (7 ноября) – 25 ноября (12 ноября)>

26 ноября (13 ноября). Воскресенье. У нас рисование с живой натуры. Позирует Шурочка. Но меня внезапно вызывает генерал Е.Н. Волков²⁷ (начальник Кабинета Его И. Величества), так как ему удалось наконец устроить давно предполагавшийся осмотр Зимнего дворца. Это как бы вступление к исполнению грандиозного плана, принадлежащего в значительной степени Таманову²⁸. Волков полон самых благих намерений в смысле поднятия художественной стороны его дворцового хозяйства и, между прочим, возвращения Зимнему дворцу первоначального великолепия, которое не удалось восстановить после пожара 1837 г. Однако на сей раз дворец, и вообще не отличающийся внутри особой радостностью, произвел прямо-таки самое унылое впечатление, чему особенно поспособствовало то, что все большие залы заняты военным лазаретом. Всё кровати, кровати, ширмы, столы с медикаментами, и среди этого бесшумно бродят жалкие тени в больничных халатах. Многие лежат под своими серыми одеялами. Снуют белоснежные сестрицы в чепцах. И все это тускло освещено (день выдался темный) одинокими лампами в громадных люстрах или ночниками.

В другом роде, но не более отрадное впечатление производят личные комнаты Государя и Государыни. Здесь царит как-то уж очень откровенный «недостаток вкуса». Несуразное впечатление производит кабинет (окнами на Адмиралтейство), перегороженный какими-то тяжелыми столбами, что дает этому покою характер чего-то утесненного. Не спасает, а подчеркивает нелепость всего этого тяжелый, несуразный камин, являющийся лишним свидетельством безвкусия любимого придворного архитектора Мельцера. И вся мебель тяжелая, неповоротливая. Две гостиные (угол на Неву) отделаны «на европейский лад», однако не в стиле «модерн», как это сделано в новых комнатах Александровского дворца в Царском Селе, а на самый шаблонный манер, что, пожалуй, лучше. На стенах, кроме большой копии «Дармштадтской Мадонны» (Гольбейна), портретов родителей Государыни, ее собственного, очень скверного портрета (кажется, кисти Фрица Августа Каульбаха), две бонбоньерочные многофигурные картины с сюжетами наполеоновской эпохи Фр. Фламенга. Где-то высоко над шкафом я отыскал чудесный портрет Николая II, писанный Серовым.

Дальше, начиная с Малахитовой гостиной, напоминающей такие же салоны 1830-х гг. в немецких резиденциях, «легче дышится». Царящий там стиль Луи Филиппа или Людовика I Баварского (или ранней Виктории) моментами производит даже изящное, «нарядное» и, во всяком случае, благородное впечатление. Ротонда более классична.

Мне показалось, что спасти общее впечатление можно, вернув унылым, тяжелосводчатым залам, выходящим на Дворцовую площадь, их прежний растреллиевский облик (кое-какие рисунки первоначальной отделки Елизаветинской эпохи, наверное, где-нибудь найдутся). Зато чего не должно касаться какое-либо усовершенствование, так это кабинета Государя Николая Павловича²⁹, занимающего верхнюю, антресольную комнату в фасаде, выходящем на Адмиралтейство. Она представляет собой вполне сохранившийся ансамбль. Суровая (но не безвкусная) мебель, масса небольших картин (часто сувенирного значения) по стенам, масса мелких предметов на письменном столе. Все удивительно характерно для личности самого императора. В прихожей перед ней, к которой попадаешь по чугунной лестнице, серия отличных картин Гертнера – виды Берлина.

Полон исторического значения еще и кабинет Александра II³⁰ во втором этаже. Отделка стен здесь Екатерининской эпохи (то был кабинет Александра Павловича³¹, и в точности повторена здесь декоровка стен после пожара 1837 г.). И в этой высокой комнате с альковом все стены завешаны картинами, а по столам и комодам разложено и расставлено без числа всякой всячины. Волков обратил мое внимание на сложенные в углу, за колоннами алькова, детские платьица и при них детский зонтичек и шляпочка. То сувениры, свято хранившиеся Александром II, оставшиеся после кончины обожаемой им дочери Александры Александровны³², скончавшейся лет восьми.

Вернулся я домой разбитый – еще бы, мы проделали верст пять, шагая по этому нескончаемому лабиринту.

<27 ноября (14 ноября) – 28 ноября (15 ноября)>

29 ноября (16 ноября). <…>

Обедаем у Горчаковых³³ с «молодым» Феликсом Юсуповым³⁴. Весь вечер последний рассказывает, в крайне возбужденном тоне, про Распутина. Он считает его главным виновником того, что «все летит к черту». Особенно поразил рассказ про какую-то обожательницу Распутина, которая рядится в платья, увешанные бубенцами с яркими лентами, и всюду следует за «старцем». Однажды эта монденная юродивая нагрянула летом во время какого-то обеда у Юсуповых в Царском. Фелька (так его называет М. Горчаков) убежден, что все еще можно спасти положение, если «убрать» Распутина. Акица, сидевшая рядом с Юсуповым, позволила себе усомниться, найдется ли такой герой. Я в несколько маскировочной форме высказал свою обычную точку зрения: надо лечить не симптомы болезни, а самый ее источник. Или все это для чего-то нужно? Ненавидит Юсупов (и это вместе со всей семьей, в которую он вступил через свой брак на вел. княжне Ирине Александровне³⁵) и императрицу Александру Федоровну³⁶. Точно она виновата в том, что царство, доставшееся человеку, абсолютно на то неспособному, до того затянулось?! <…>

<30 ноября (17 ноября) – 6 декабря (23 ноября)>

7 декабря (24 ноября). <…>

В 2 ч. с Аргутоном³⁷ у молодого Юсупова – смотреть новые личные его апартаменты в Юсуповском дворце, отделанные Белобородовым³⁸. Они в нижнем, надподвальном этаже по левую сторону от главного подъезда на Мойку. Кое-что довольно затейливо, а иное даже и просто красиво. Но, каюсь, мне, в общем, начинает надоедать эта, превратившаяся теперь в моду, подделка под классику. К тому же чехонинская орнаментальная живопись (прямо по стенам и пилястрам) оставляет желать лучшего. <…>

Зато интимные покои (спальни, «маленькая» столовая и т. п.) поразили меня своей теснотой (сущие клетки), путаностью плана и чем-то, я бы сказал, просто нелепым. Под большим кабинетом помещается в подвале еще одна, еще не законченная отделкой, большая сводчатая комната с окном – подвальным окном в уровень с мостовой улицы. Весьма романтично! Феликс вообще позирует на какого-то итальянского правителя эпохи Возрождения. Скажем, на Чезаре Борджиа. Поды маясь по узкой лесенке, ведущей из этого подвала в переднюю его личных покоев, я шутя сказал: «Вот превосходный сценарий для кинодрамы», на что он с улыбкой Джоконды на устах проронил: «Почему бы нет?», как бы намекая на наш разговор у Горчаковых.

<8 декабря (25 ноября) – 12 декабря (29 ноября)>

13 декабря (30 ноября). Среда. У меня легкая инфлюэнца. Исправляю фельетон и ужасно долго с этим бился. Рисовал с гипса (упражнения – для Сатурна). Потом с Шурочки. <…>

В 5 ч. Эрнст³⁹ за иллюстрациями к моей монографии (маленькое издание Общины св. Евгении). Обед у Гессена⁴⁰. Меня на сей раз пригласил письмом (!), в котором было сказано, что вскоре я буду чем-то утешен. Очевидно, это намек на ожидавшуюся телеграмму о мирных предложениях Германии (и, очевидно, он лично рассчитывает на то, что таковые возымеют желательное действие). Сегодня полный текст этих предложений был ему доставлен, и я перед обедом прочел его (по-немецки) вслух. Читая, я едва владел своим волнением. Неужели это действительно протянутая рука и неужто близок момент, когда Россия положит свою руку в нее?

Но тут же, не успел я дочитать последнюю строку, надежда моя рухнула. Милюков с какой-то мальчишеской прыткостью выхватил у меня листки телеграммы, и, заявив собранию: «Я сейчас напишу ответ!» – он удалился в соседнюю комнату племянника Иосифа Владимировича^[122] – Ромы, и через полчаса, самое большее, этот ответ, полный самой легкомысленной фразеологии, был готов и прочитан перед супом, к великому удовольствию большинства. И мне сразу стало ясно, что таков и будет окончательный ответ зарвавшейся и обреченной России. Потому мы и обречены, что все части общества, интеллигенция и правительство связаны и спутаны нелепой «национальной гордостью», что все одинаково виноваты, одинаково ослеплены, одинаково изолгались, одинаково не способны считаться с фактической стороной положения, с реальными условиями. Христолюбивая Россия забыла о Христе, запуталась в суетности каких-то «национальных обид».

После обеда вокруг меня завязался спор, дошедший и до нескольких яростных выпадов. Со мной заодно оставались лишь Сара Семеновна Полоцко-Енцова⁴¹, Анна Исааковна Гессен, разумеется, моя жена, А.И. Каминька⁴² и еще один маститый адвокат – чуть ли не Парламент (я не расслышал фамилии). Против меня особенно резко выступали Каратыгин⁴³ и один из сыновей Иосифа Владимировича. Последний пытался мне объяснить, что я-де не понимаю «трагизма истории». Милый человек, как бы тебе на собственной шкуре не отведать этого трагизма! Ты теперь так храбришься, потому что думаешь, будто ты спрятался за семью стенами, а ведь «трагедия» может вдруг придвинуться вплотную. Вот когда придвинется, я-то, вероятно, останусь тем же, кто я есть теперь, т. е. до смерти опечаленным человеческой глупостью, но в то же время не перестану всей душой уповать на «мудрость Божью», а вот, пожалуй, ты и оробеешь, взмолишься о пощаде, а ее ты не получишь ни от нынешних врагов, ни от друзей… А в общем, берет ужас от того, что никто не понимает, что мы на вулкане, который нет-нет да и начнет извергать смерть и погибель!

<14 декабря (1 декабря) – 27 декабря (14 декабря)>

28 декабря (15 декабря). Четверг. Вместо какого-либо шага к миру приказ Государя по войскам с пометкой «Царьград». На кого это может теперь действовать? Кто это ему советует? И как «нетактично» теперь, на третий год несчастной войны, при уже полном истощении всенародно раскрыть ее настоящую подоплеку. Ох, доиграются до катастрофы, ох, допляшутся! Любопытно было бы знать, какая на сей раз (поистине темная) действовала сила. Едва ли Распутин. Ведь он, говорят, всецело за мир; за это его даже обвиняют в измене, в подкупе! Неужели наш милый Палеолог? В редакции Гессен, с лукавой улыбкой и «секретно» подмигивая, молвил на мое сетование: «Нет! Это скоро кончится!» <…>

<29 декабря (16 декабря)>

30 декабря (17 декабря). Суббота.