III. Пепел Рима

Театр Марцелла, Рим Начало 192 г.

Сенатор Пертинакс и его сын Гельвий вошли, в числе прочих, в обширный театр Марцелла. Император велел всем собраться в этом величественном здании, что было необычно. Пертинакс поискал взглядом ветерана Клавдия Помпеяна, но не нашел. Вместо Клавдия явился его сын Аврелий Помпеян, сказавший, что из-за слабого здоровья и почтенного возраста его отец пропустит – в который уже раз – заседание Сената.

Ранее Клавдия Помпеяна обвинили в том, что он примкнул к заговору, возглавленному его супругой Луциллой, сестрой императора, но потом сняли с него подозрения. Коммод, сын Марка Аврелия, не забыл, что его отец некогда предлагал Клавдию императорскую тогу и что старый сенатор ответил отказом. Поэтому император ему поверил. С тех пор Помпеян держался вдали от общественной жизни. Он был единственным, кому Коммод разрешал не являться в Сенат.

Помимо Аврелия, Пертинакс встретил также своего тестя, Тита Флавия Сульпициана, и его сына.

– Зачем он созвал нас сюда? – спросил Сульпициан-младший.

– Он хочет, чтобы присутствовали все сенаторы, – начал Пертинакс, в то время как они пробирались по театру, – а в здании курии на старом Форуме мы не поместимся. Ну а к театру Помпея Коммод, как и всякий император, питает недобрые чувства, ведь там закололи Цезаря. Вот он и выбрал это место. Но оно будет нам велико, ведь нас семьсот человек, а театр рассчитан на десять ты…

Пертинакс не закончил. Оказавшись на нижнем ярусе, все пятеро раскрыли рты: вопреки предсказаниям Пертинакса, здесь было полно народу. Эта часть, ima cavea, предназначалась для patres conscripti. Они увидели многих сенаторов, тоже ошеломленных. На среднем ярусе – media cavea – помещались тысячи преторианцев, верхний – summa cavea – тоже был забит: магистраты, всадники, известные торговцы… Все сколько-нибудь видные римляне собрались этим утром в театре Марцелла, и за всеми, включая сенаторов, наблюдали преторианцы – императорскую гвардию согнали сюда чуть ли не целиком.

– Аврелий, – обратился Пертинакс к младшему Помпеяну, – твой отец сегодня пропустит кое-что важное. Но кто знает, может быть, он умнее нас всех. И счастливее.

Тот, по-прежнему стоявший с открытым ртом, промычал что-то в знак согласия. Пертинакс, Гельвий и оба Сульпициана уселись на скамьи. Рядом с ними расположился почтенный Дион Кассий. Вскоре подоспели остальные сенаторы.

Как только театр заполнился, запели трубы: букцинаторы изо всех сил надували щеки, чтобы въезд императора выглядел возможно более торжественным. Коммод прибыл на коне; края широкой пурпурной тоги свисали с боков животного. Миновав нижние скамьи, он поднялся по длинному деревянному пандусу, воздвигнутому для того, чтобы конь мог, не поскользнувшись, въехать на сцену. Золотые подковы сверкали в солнечных лучах.

– Это один из коней, которого запрягают в императорскую квадригу «зеленых». Ту, что всякий раз приходит первой в Большом цирке, – заметил молодой Тит, в чьем голосе сквозили страх, восхищение и презрение: так подействовало на него впечатляющее явление императора.

– Да, – согласился Пертинакс, привычный к сумасбродствам Коммода.

Гельвий, Сульпициан-старший и Дион Кассий также не выказали удивления.

Все это было настолько броско и причудливо, что могло бы показаться смешным, если бы у сидевших на скамьях не сводило внутренности от ужаса. Что замыслил непредсказуемый император, зачем он собрал в этом странном месте всех магистратов, включая сенаторов, и прочих достойнейших людей Рима? Да еще привел сюда гвардию? Именно это больше всего тревожило Пертинакса – пять сотен вооруженных до зубов преторианцев за его спиной. Он повернулся к Диону Кассию:

– Что ты думаешь обо всем этом, друг мой?

– А вот что, – Кассий говорил почти шепотом. – Калигула однажды сказал: «О, если бы у римского Сената была только одна шея!» Он мечтал расправиться с нами одним махом. Во всяком случае, так гласила молва. А теперь тут, в театре, больше мечей, чем у нас голов. Вот что я думаю.

Пертинакс ответил легким кивком. Подтверждались его худшие подозрения.

Снова зазвучали трубы. Император спешился, уселся на большой трон, поставленный посреди сцены, затем вытянул руку ладонью вниз, как бы приглашая всех присутствующих сесть. Сенаторы так и сделали; преторианцы остались стоять. Те, кто занимал верхний ярус, также не стали садиться, чтобы лучше видеть происходящее. К тому же они не были уверены, что жест императора касался всех, а не только сенаторов. Общее правило было таким: если Коммод ведет себя непонятно, лучше не делать ничего. И на всякий случай задержать дыхание.

Обычно во время заседаний Сената оба консула текущего года занимали места по обе стороны от императора. Но было трудно сказать, кто исполняет обязанности консулов, более того – какой нынче год и месяц. Коммод давно уже продавал консульские должности, чтобы пополнять свою личную казну и устраивать дорогостоящие увеселения – гладиаторские бои, невиданные до того охотничьи забавы, великолепные состязания колесниц. После того как префектом претория стал злосчастный Клеандр, консульство покупали не менее двадцати пяти раз.

Но в этот раз на сцене театра Марцелла, перед троном сиятельного Коммода, стоял только один человек: новый глава преторианцев, всемогущий Квинт Эмилий Лет.

Коммод не стал обращаться ни к сенаторам, ни к остальным собравшимся – лишь посмотрел на Квинта Эмилия и произнес одно-единственное слово:

– Приступай.

Это прозвучало как приговор. Пертинакс, его сын Гельвий, Дион Кассий, Тит Флавий Сульпициан с сыном, молодой Аврелий Помпеян и многие другие сенаторы в ужасе обернулись на средний ярус, где разместились преторианцы в полном составе. Однако ни один солдат не шевельнулся, ни одна рука не поползла к рукоятке меча. Квинт Эмилий подошел поближе к рядам скамей, развернул папирус и принялся громко читать:

– Император Цезарь Август Коммод намерен сделать важнейшее объявление перед Сенатом, представителями римского народа и императорской гвардией. Прежде всего, Император Цезарь Август извещает, что страшный пожар, опустошивший наш драгоценный город несколько недель назад, – это не проклятие, а знак, данный богами их собрату и представителю здесь, в Риме, императору Коммоду, воплощению Геркулеса среди жалких смертных. Это знак, указывающий на то, какое направление должны принять дела в Риме, новом Риме, что возродится из пепла после несчастья, разделившего нашу жизнь на «до» и «после». Пожар стал очистительным огнем, избавившим город от его прошлого, когда он существовал в мире смертных, и направившим его на Олимп, к богам, где лежит его будущее. Но чтобы заново начать свое существование, чтобы возродиться, город должен стать другим, не таким, которым был в языках жаркого пламени. Вот первое объявление: Рим отныне будет известен во всех землях не под старым именем, а под именем божественного предводителя, что руководит его возрождением. Итак, отныне все должны называть Рим иначе – Колония Коммодиана.

Квинт Эмилий прервался, чтобы перевести дух, и провел тыльной стороной левой руки по подбородку. Свиток был длинным – читать предстояло еще долго. Сенаторам, судя по всему, было что сказать, но никто не осмеливался вставить слово. Начальник преторианцев продолжил:

– Итак, новый город, новая эра. Славные дни, ознаменованные возрождением Рима, потребуют нового летосчисления. А потому, начиная с сегодняшнего дня, месяцы будут называться не так, как прежде. Каждый будет носить одно из имен божественного императора: Амазонский, Непобедимый, Феликс, Пий, Луций, Элий, Аврелий, Коммод, Август, Геркулесов, Римский, Преодолевающий.

Послышался легкий ропот. Пертинакс наклонился к Диону Кассию:

– То же самое сделал Домициан, последний из Флавиев. Поменял название месяцев.

– Но не всех, на это он не решился, – заметил тот, тоже шепотом. – А Коммод оставил лишь тот, что посвящен Августу. И, как будто этого недостаточно, дал городу новое имя.

Домициана закололи гладиаторы. Дион Кассий нахмурился: не потому ли Коммод в последние годы приказывал убивать гладиаторов – десятками, сотнями? Пожалуй, он не сошел с ума, как считали некоторые, и эта выходка была для него средством защитить себя.

Квинт Эмилий меж тем читал дальше:

– Завтра же утром будет обезглавлено гигантское изваяние Нерона, стоящее у амфитеатра Флавиев. На туловище водрузят голову нашего обожаемого, божественного императора Коммода, которому мы все обязаны столь многим. У ног статуи расположится лев, в память о том, что божественный Коммод есть новый Геркулес, вожатый римского народа среди всеобщего смятения и наш всесильный защитник в годину бедствий. Вечным напоминанием о его могуществе станет надпись на пьедестале: «Единственный левша, победивший двенадцать раз по тысяче соперников»^[8].

На этом он закончил, сделал глубокий вдох и шумно выпустил воздух через рот. Потом свернул длинный свиток, отступил на несколько шагов и, поравнявшись с императором, добавил:

– Собрание окончено!

И так оно и было. Ни голосования, ни обмена мнениями, ничего. Коммод прямо-таки сиял. Встав с трона, он подошел к префекту претория, неподвижно стоявшему в середине сцены.

– Хорошо, хорошо, Квинт, вот только мало убежденности, – тихо произнес он. – Объявлять такие важные решения нужно со страстью в голосе, понял?

– Да, сиятельный.

– Не пытайся меня обмануть, – заключил Коммод с недовольным видом. Слова его, казалось, таили в себе скрытую угрозу.

Квинт Эмилий ничего не сказал, но запомнил этот тон. Уже во второй раз властелин обращался к нему презрительно и с явным осуждением. Поджав губы, префект претория молча смотрел, как император садится на своего великолепного коня и удаляется из театра. Складки его широкого пурпурного палудаментума полностью скрывали круп животного. За Коммодом последовал большой отряд преторианцев, но Квинт Эмилий остался на сцене – словно ему велели наблюдать за тем, чтобы все покинули театр в строгом порядке, и никто не посмел выказать ни малейшего недовольства.

Собравшиеся потянулись к выходу. Несколько сенаторов перешептывались о чем-то между собой.

– Надо поговорить с Квинтом Эмилием, – отважился сказать Пертинакс.

– Я не стану, – отрезал Дион Кассий, предельно осторожный, как всегда, особенно в эти дни, когда Коммод, похоже, дошел до полной непредсказуемости в своем сумасшествии. – Но если хочешь, можешь попробовать. Все равно мы пройдем мимо него. Только я не знаю, какие слова заставят его переменить свои убеждения.

– Есть одна мысль… – ответил Пертинакс и знаком велел Гельвию идти вместе с остальными, сам же направился к префекту претория.

Квинт Эмилий заметил, что один из достойнейших сенаторов зашагал к сцене. Он хорошо знал старика Пертинакса: сын вольноотпущенника, участвовавший в десятках боев от Британии до Сирии, включая тяжелейшие сражения против маркоманов при Марке Аврелии, он был вознагражден за свои заслуги сенаторским достоинством. Пертинакс не был ни трусом, ни отпрыском знатного и богатого рода – этот человек сам творил свою судьбу на поле брани, а потому пользовался уважением Квинта Эмилия. Пертинакс встал рядом с ним, ожидая, пока все остальные не покинут театр. Начальник преторианцев понял, что сенатор хочет поговорить с ним наедине, вдали от любопытных глаз и ушей, и тоже принялся ждать, храня молчание. Оба стояли у начала прохода, что вел на улицу. Наконец они остались вдвоем.

– Вижу, ты хочешь кое-что мне сказать, – проговорил Квинт Эмилий. – Тщательно взвешивай каждое слово, ведь император подозревает всех и вся, а я обязан предупреждать его о любом поползновении к мятежу. И не важно, кто собирается восстать против него – наместник провинции или же сенатор.

Пертинакс утвердительно склонил голову и оглянулся. Вокруг никого не было.

– Благодарю за то, что согласился выслушать меня, и за то, что предупредил. Но, думаю, мы оба сходимся в том, что решения императора с каждым днем выглядят все более… как бы это сказать… – Пертинакс искал нужное слово, которое не было бы ни осуждающим, ни едким. – Выглядят все более неожиданными. Мы никогда не знаем, что случится завтра.

– Это так, – подтвердил Квинт Эмилий, перед этим также оглянувшись. – Но не понимаю, куда ты клонишь, сенатор.

Пертинакс сделал глубокий вдох. Сказать это было нелегко, но необходимо. Следовало что-нибудь предпринять, и Квинт Эмилий мог им помочь, как никто другой, – действием или хотя бы бездействием.

– Выдающийся муж, – продолжил Пертинакс, используя обращение, подобающее при беседе с префектом претория, – ты предупредил меня с благими намерениями, и я хочу отплатить тебе тем же. Я считаю своим долгом объяснить тебе смысл того, что случилось.

– Что случилось? Император поменял имя города и названия месяцев. Не вижу в этом ничего особенного.

Пертинакс мотнул головой:

– То, что произошло сегодня, не так уж важно. По мне, пусть Рим и месяцы зовутся как угодно. Но сегодня он решил так, а что придумает завтра? Все обсуждают эти безделицы и не усматривают сути. И ты тоже не видишь главного, того, что затрагивает тебя.

– И что же затрагивает меня? – осведомился Квинт Эмилий.

– Руф, Кварт, Регилл, Мотилен, Грат, Перенний, Эбуциан, Клеандр… – Пертинакс начал перечислять имена предшественников Квинта Эмилия в этой должности, служивших при Коммоде. – К сожалению, не по порядку. Но ты ведь понимаешь, как нелегко вспомнить всех, кто впал при нем в немилость. Никто больше не появлялся прилюдно, а некоторые мертвы, казнены по велению императора. Надо ли к этому что-либо прибавлять?

Пертинакс замолк и отвернулся, уже готовясь покинуть театр.

– То, что ты говоришь… предлагаешь… есть измена, – изрек Квинт Эмилий.

Сенатор остановился и повернулся к префекту:

– Мне шестьдесят шесть лет, Квинт, и мой конец уже близок, но ты-то еще молод.

Старик-сенатор вновь зашагал к выходу. Квинт Эмилий в задумчивости стоял, опустив голову, посреди огромного пустого театра.