Версаль и центральноевропейский вакуум власти

В Первую мировую войну Германскую империю и ее союзников – Австро-Венгрию, Болгарию и Турцию – называли «центральными державами». Это являлось наглядным обозначением четырех государств, со всех сторон окруженных могущественным альянсом Антанты. Ситуация рейха в качестве европейской «центральной – по его географическому положению в центре Европы – державы» была в 1933 году еще более неблагоприятной, чем в 1914-м.

Центральноевропейская держава, Германская империя, с момента основания в 1871 году сталкивалась во все возрастающей мере с одной и той же дилеммой: никто не желал или не желает сильной, следовательно, потенциально «опасной» Германии! Опыт, который немцы, в связи с объединением Федеративной Республики и ГДР, смогли проделать еще раз. Не стоит закрывать глаза перед фактом, что как английское, так и французское правительства пытались, воздействуя на русское руководство, предотвратить объединение обоих немецких государств. Проблематика слишком – в глазах Англии и Франции – сильной Германии представляет по сегодняшний день скрытый, но далеко не маловажный аспект европейской политики^[30]. Даже будучи немцем, вполне можно понять эту озабоченность: любая политика обязана, заглядывая вперед, распознать возможные угрозы и считаться с ними. Французский писатель Мориак охарактеризовал Воссоединение забавно и, в то же время, едко следующей остротой: «Я настолько люблю Германию, что мне больше хотелось бы иметь их две, чем одну!»

С этой фундаментальной «дилеммой» пришлось столкнуться каждому правительству Германии начиная с Бисмарка. Известна его насмешливая реакция на расхваливаемые ему выгоды от приобретения африканских колоний: «Здесь Россия, там – Франция, а мы находимся посередине; вот моя карта Африки»^[31]. Из осознания особенного положения рейха в Европе возникла, с одной стороны, необходимость поддержания значительной военной мощи, чтобы быть в состоянии утвердиться в Центральной Европе (новая «Тридцатилетняя война» между европейскими державами на немецкой территории должна быть предотвращена в интересах сохранения субстанции немецкого народа); момент, получивший особое значение в 1930-е годы в связи с экспансионистскими устремлениями советской власти. С другой стороны, требовалось учитывать желание связанных своими внешнеполитическими традициями правительств Англии и Франции и их союзников видеть Германию, из страха перед ее гегемонией, по возможности, слабой. В конечном счете, эта проблематика привела к Первой мировой войне, породила Версаль и встала вновь перед Гитлером и немецкой политикой в 1933 году. Ею приходится заниматься, в определенной степени, и правительству Федеративной Республики, хотя военный аспект, в отличие от экономического, к счастью, уже не присутствует. Консервативный французский политик Морис Кув де Мюрвиль заявил в 1966 году польскому министру иностранных дел Адаму Рапацкому: «Германия снова превратилась в проблему (…). Если бы не было Германии, у нас не имелось бы никаких проблем в Европе, это наша проблема, а также и Ваша»^[32]. Генри Киссинджер попал в точку своей формулировкой:

«(…) Идея президента Клинтона о двух ведущих партнерах – Соединенных Штатах Америки и Германии не была слишком мудрой (…) В самом деле, она созывает всех на баррикады, поскольку две мировые войны велись, в конечном счете, именно для того, чтобы предотвратить доминирующую роль Германии»^[33].

Этот circulus vitiosus (порочный круг) можно было прорвать лишь с помощью тесного сотрудничества между Соединенным Королевством, Францией и Рейхом. Основное содержание деятельности отца в 1933–1937 годах сводилось к его налаживанию. Германская внешняя политика не достигла своей цели. Отсюда Гитлер, вполне осознававший угрозу, сделал понятный вывод, что большая коалиция против Германии, как и в 1914 году, вновь является вероятной.

Формулой британской политики в Европе с незапамятных времен являлось: поддержание «Balance of Power» (баланса сил) между европейскими государствами, или, выражаясь конкретней, Соединенное Королевство всегда должно было выступать в союзе со второй по силе континентальной державой против сильнейшей. Эта максима в течение столетий определяла британскую политику. Благодаря ей Британия смогла получить свободу действий для постройки империи и утверждения себя в качестве ведущей мировой державы. Как бы ни определялось направление британской политики – против Испании или Людовика XIV, против Австрии или против обоих Наполеонов и, наконец, против Германии Вильгельма, всегда можно было распознать этот принцип: блокирование или уничтожение сильнейшей континентальной державы с помощью второй по силе державы и других союзников. Черчилль изложил это с жесткой прямотой уже в марте 1936 года комиссии по иностранным делам Консервативной партии^[34]. Выступая в Палате общин, он тогда заявил:

«…Речь не о том, Испания ли это или французская монархия, или французская империя, или Германская империя, или гитлеровский режим. Речь не идет о правителях или нациях, но лишь о том, кто является величайшим или потенциально доминирующим тираном. (…) Отсюда возникает вопрос, какая держава в Европе является сегодня сильнейшей…»^[35].

Получится ли довести немецкий взгляд, то, как отец и Гитлер рассматривали баланс сил в Европе, до лиц, принимающих решения в Великобритании? Оба видели европейский баланс сил сохраненным даже в том случае, если рейх вновь станет мощной центральноевропейской державой, больше того, они полагали, что военная мощь рейха необходима в целях нейтрализации российской экспансии. Сам факт существования и влияние Советского Союза воспрепятствуют неконтролируемой гегемонии Германии. С немецкой стороны в 1936 году еще строились некоторые надежды, что эти идеи в отношении мировой политики встретят понимание также и в Лондоне.

Спустя несколько недель после назначения канцлером Гитлер нанес визит родителям в Далеме. Ему был дан обед в тесном кругу. Когда с едой было покончено, Гитлер, направив разговор на тему внешней политики, заметил, «его главной целью является наладить с Англией ясные отношения на постоянной основе». Отец пишет, вспоминая об этом первом своем разговоре с Гитлером о внешней политике:

«Это являлось общей внутренней установкой по отношению к Англии, заложившей в тот вечер первые семена доверия между Адольфом Гитлером и мной. Что отсюда однажды разовьется тесное сотрудничество в области внешней политики, как это произошло в последующие годы, я в то время еще не догадывался»^[36].

Теперь, в качестве посла «при дворе Сент-Джеймс», он имел задачу – несмотря на некоторые разочарования в истекшие с того времени три с половиной года – попытаться осуществить целевую установку Гитлера, являвшуюся также и его собственной.

Чтобы адекватно проанализировать и оценить внешнюю политику Гитлера, необходимо представить положение Германского рейха в начале 1933 года, то есть в первые месяцы его правления. Она во всех областях определяется Версальским договором. Так как страны-победительницы наотрез отказались даже от обсуждения каких-либо его модальностей, тогдашнее, используемое немцами, обозначение этого так называемого «мирного договора» как «версальский диктат» не является столь уж ложным. Полезно и поучительно взять исторический атлас, раскрыв его на политической карте Европы, какой она стала в результате заключения договора.

Германия серьезно пострадала от Версальского договора, среди прочего, в четырех отношениях:

1. Как уже было изложено, полное и одностороннее разоружение, а также раздел немецкой территории представляли собой в эпоху национальных государств чрезвычайную опасность для рейха.

2. Навязанные Германии так называемые «репарации» противоречили какой-либо здравой хозяйственной логике и должны были неизбежно привести к обнищанию немецкого народа, не говоря уже о глобальных экономических потрясениях, которым они, среди прочего, способствовали^[37].

3. Территориальные потери составили приблизительно тринадцать процентов всей площади рейха с соответствующей утратой населения, инвестиций, ресурсов и т. д.

4. К этому добавились потеря германских активов за рубежом, выкачивание всевозможных хозяйственных ценностей вплоть до патентов, локомотивов, скота, интернационализация рек и т. д. Стоит прочесть до конца текст договора, чтобы ясно представить себе, что в отдельности скрывается за так называемым «Версальским мирным договором».

Следует в данном месте особо отметить, что защите так называемых «главных военных преступников» в Нюрнберге в 1946 году, то есть тоже и министра иностранных дел Германии, всякое упоминание о Версальском договоре было прямо запрещено^[38]. Обвинение предъявило сей договор чуть ли не как доказательство номер один и инкриминировало подсудимым нарушения его положений, не позволив защите привести обратные доказательства. «Суд не станет вас выслушивать, если Вы представите, что Версальский договор являлся незаконным или в каком-то отношении несправедливым», – заявил председательствующий судья!^[39] Что некий постоянно громко заявляющий о себе современный немецкий историк выступил со сногсшибательным утверждением, будто бы то, что со странами-победительницами невозможно было обсуждать условия Версальского договора, объясняется лишь высокомерием министра иностранных дел Германии графа Брокдорфа-Ранцау, будет упомянуто здесь лишь в качестве забавной арабески духа времени в смысле «political correctness»(«политической корректности»)^[40].

Согласно вышеизложенному, было предсказуемо, что европейская политика на десятилетия вперед будет определяться через усилия немецкого правительства по пересмотру невыполнимых финансовых и военных условий Версальского договора. Насколько были обоснованны требования ревизии, доказывается хотя бы тем, что уже в 1932 году (11 декабря 1932 года) – таким образом, до Гитлера – равенство в сфере вооружения было официально обещано рейху. Кроме того, должна была быть подведена последняя черта под репарациями.

Версальский договор давно стал достоянием истории. Кстати, уже в самом начале ряд англосаксонских политиков и ученых подвергли его аргументированной и острой критике. Так, во время заключения Версальского договора известный английский экономист Джон Мейнард Кейнс, чьи мысли в отношении экономической и финансовой политики доныне актуальны, высказался следующим образом:

«Существует не так много исторических событий, в отношении которых потомство будет иметь еще меньше оснований для прощения. Война, ведшаяся якобы для защиты святости международных договоров, закончилась тем, что победоносные защитники этого идеала открыто нарушили один из самых священных договоров»^[41].

Кейнс в качестве члена британской делегации по ведению переговоров в Версале должен был знать, о чем говорит. Не в последнюю очередь он имел в виду нарушение обещаний, сделанных немецкому народу в обмен на «справедливый мир» в «14 пунктах» Вудро Вильсона в 1918 году; к ним, например, относилось «право народов на самоопределение».

Все же Германский рейх из доверия к «14 пунктам» президента США Вильсона сложил, после продолжительного обмена нотами с ним, оружие и, таким образом, отдался на милость победителей. Вильсон недвусмысленно заявлял, что принятие его условий откроет дорогу для мирных переговоров. В противном случае, и здесь впервые появился термин, обернувшийся впоследствии столь роковым, он добьется «безоговорочной капитуляции» Германии. Перед лицом таких перспектив правительство Германии подписало соглашение о перемирии в ожидании мира на основе переговоров. Оно было, как писал мой отец, «жестоко разочаровано».

Центр Европы, поделенный Германский рейх, был в полном объеме разоружен и, таким образом, принимая в расчет военную мощь его соседей, лишен власти. Армия, «рейхсвер», сокращалась до численности в 100 000 человек. Она не имела тяжелой артиллерии, танков, все известные к тому времени виды «тяжелых вооружений» были запрещены. Военно-воздушные силы были целиком и полностью запрещены. Военно-морские силы не должны были превышать 15 000 человек, на них налагались также и другие серьезные ограничения. Они не могли иметь ни крупных судов, ни подводных лодок, ни военно-морской авиации и так далее.

Западная граница империи была по Версальскому договору полностью демилитаризована. В зоне, чья граница пролегала в 50 км к востоку от Рейна, не имели права располагаться гарнизоны рейхсвера и другие военные объекты, не говоря уже об укреплениях. Стоит напомнить, что Рур уже в 1923 году был под надуманными предлогами оккупирован, так как не случилась поставка некой партии древесины. Английский дипломат Джон Брэдбери, оказавшийся в этом вопросе в меньшинстве среди бельгийских и французских коллег, говорил о наихудшем использовании древесины со времен постройки троянского коня^[42]. Но даже в Восточной Пруссии, отделенной от рейха так называемым «польским коридором», были запрещены пограничные укрепления, благодаря чему эта провинция оставалась совершенно беззащитной от любого польского посягательства. Другими словами, в центре Европы существовал «доведенный до совершенства вакуум власти», что в условиях того времени представляло латентную угрозу политической стабильности в Европе. Военный нажим Франции на рейх был в любое время возможен. Так же, как каждому Веймарскому правительству приходилось и после плебисцитов 1920 года считаться с польскими аппетитами в отношении имперских земель^[43].

Посмотрим внимательно на политическую карту Европы 1933 года и представим себе соотношение военных сил, каким оно сложилось в начале 1930-х годов. Вывод может быть лишь один: военно-политическая ситуация рейха была отчаянной. Не только два важнейших промышленных района Германии, а именно Рурская область на западе и Верхнесилезский промышленный район на востоке, были, при невозможности их оборонять, беззащитны от посягательств Франции или Польши и Чехословакии; но и, сверх того, у рейха вовсе отсутствовали какие-либо средства сдерживания военных акций упомянутых государств.

Особенно весомой в этой – в прямом смысле – «бессильной» ситуации являлась изоляция рейха или, выражаясь точнее, изоляция рейха была неизбежным следствием его военного «бессилия». Отец цитировал слова Гитлера, произнесенные во время их первой беседы о внешней политике: «Германия снова должна стать сильной, иначе она никогда не приобретет друзей (…)».