Черногорск

В эвакопункте мои дорогие отогрелись, помылись, подлечились, но долго там никого не задерживали; маховик войны неудержимо раскручивался и таких, как они было очень много. Дали им направление в Хакассию в город Черногорск, Красноярского края. Им было всё равно куда ехать, лишь бы подальше от войны. Они надеялись, что страхи и беды для них кончатся, но не тут-то было. Снова тяжёлая и нескончаемая дорога в перегруженном вагоне, более чем скудное питание, проблемы с питьём и туалетом, стирка пелёнок в лужах возле кранов с кипятком на коротких остановках, и сушка их на себе, младенец – дни и ночи на руках, ни искупать, ни даже просто подмыть. Не раздеться, не разуться, не вытянуть ноги, чтобы поспать, и нечем дышать в вагоне. Но была надежда, что вот уже совсем скоро снова наступит мирная жизнь в далёком от войны городе. Надежды их не сбылись. Перед ними явился город, чёрный от шахт и угольной пыли, низкие серые тучи, холодный ветер.

Они попали в новый круг ада после Казахстана. Приехали на станцию, нас никто не встретил. Бабушка ушла узнать, когда будет попутка до пункта назначения. Мама со мной на руках и Витя остались с вещами. Голодные, измученные дорогой, они прилегли на скамейку возле вещей и не заметили, как уснули. Когда пришла бабушка, она увидела их спящими, а вещи исчезли, украли всё. Осталось только то, что было под ними, и на них. У мамы не осталось даже сменных пелёнок для меня. И все фото мамы с папой украли вместе с чемоданами. Осталось только маленькое фото. Могу себе представить, что они в этот момент пережили. Мама, конечно, расплакалась, а бабушка только сжала губы – ничего нельзя было исправить, надо было жить дальше.

Воистину, нет предела терпению русского человека. Попутка должна была пойти только завтра, и они решили пойти в баню, так как за долгую дорогу до Хакассии не только помыться, но и умыться было негде. В бане они, наконец, искупали меня, смыли с себя дорожную грязь и постирали пелёнки горячей водой. Переодеться им было не во что, но настроение всё равно улучшилось: да Бог с ними, с вещами, главное, что мы живы и все вместе. Бабушка теряла всё – не в первый раз. Выйдя из бани, они обнаружили, что уже вечер, и надо было где-то переночевать. Но к кому бы они ни стучались, их никто не пустил.

Долго бродили они по улицам и уже отчаялись найти себе кров для ночлега. Была ранняя весна, они замёрзли. И тут к ним подошла женщина и сказала:» Идёмте ко мне, переночуете. Правда, я живу бедно». Никогда не переведутся милосердные люди. Мама вспоминала эту женщину всю жизнь. В Черногорске, наконец-то, зарегистрировали факт моего рождения, и записали как уроженку Черногорска, города, чуждого мне, по сути. Отчётливо помню себя лет с двух, а отдельные моменты и раньше. Сохранилось фото конца 1943 года, мне около двух лет.

На мне капор и пальтишко, сшитое бабушкой, а бант из шарфика и заяц в руках – это реквизит фотографа. Помню, какую истерику я закатила, когда зайца стали забирать. Ведь у меня до этого не было ни одной игрушки, да и где их было взять. Зайца у меня всё-таки отобрали, и я долго не могла успокоиться. Я думаю, что и мама при этой сцене заплакала.

Мама устроилась на фарфоровый завод, Витя пошёл в школу, бабушка со мной и по хозяйству. Нормы были так малы, что могли только поддержать в нас жизнь на грани. Те, кто жил там до войны, имели какие-то запасы, хоть небольшие огороды…. У нас не было ничего. Я часто думаю: где они брали силы, чтобы пережить то, что они пережили? Их спасало и то, что они крепко держались друг за друга, беда их не разобщала. Им всегда было о ком заботиться, забывая собственные интересы, не тратя силы на жалость к себе, в тяжёлые времена.

Поселили нас в избу с одной большой комнатой. Хозяйка, многодетная мать, разделила эту комнату мешками с картошкой. И мы с её детьми прокапывали в мешке дырочки и грызли эту картошку сырую и грязную: голод не тётка. Пока взрослые не заметили и не пресекли наше пиратство.

Сколько себя помню, всегда хотелось есть. Так и продолжали мы наш тяжкий труд бытия, каждый по-своему. Летом на каникулах, Витя сидел со мной, а бабушка бралась за любую работу, чтобы не умереть с голода. Мы жили в палатке на берегу канала с очень крутыми берегами.

Однажды, Виктор не углядел за мной, он тогда много читал, всё, что попадалось в руки. А я ушла бродить, играть-то было нечем. Я подошла близко к краю и свалилась в канал, но не утонула, инстинкт самосохранения сработал и я, отчаянно барахтаясь, выбралась на узкую полоску у воды. Я начала карабкаться по крутому склону наверх, цепляясь за траву, но она обрывалась, и я снова соскальзывала вниз, и всё молча. Я и сейчас отчётливо вижу эту траву – «пастушью сумку». Тут меня хватился Виктор, нашёл и вытащил меня, отнёс в палатку, бросил на кровать, и накрыл с головой нашим старым байковым одеялом. Я не заплакала, только притаилась, характер мой уже тогда проявлялся. А был тогда 1944 год, Вите не было ещё 15 лет, но он хорошо понимал, что я чудом не погибла.

Переезд

Начался учебный год и Витя пошёл в школу, а меня отдали в ясли, рассчитывая на лучшее питание. Но я недолго там пробыла, заболела, потом ясли закрылись на карантин. Но маме разрешили получать суп на вынос, детскую норму. Пока Витя был в школе, я сидела дома одна. Мама принесла мне с работы фарфорового грача, просто болванку с дыркой внизу и совершенно белого. Но я была рада и ему. Еду из садика мама приносила в кружечке и давала мне съесть половину. «А это на вечер», – говорила она, забирая у меня заветную кружечку. «А когда будет вечер?» – спрашивала я, не успев утолить голод. Не знаю, успевала ли сама-то мама поесть в обед. Рабочий день тогда был 12-ти часовой и без выходных, и в обед отпускали с территории завода неохотно.

За то время, пока мы жили в эвакуации, мама переболела малярией, брюшным тифом и воспалением лёгких. У неё почти всё время был конъюнктивит – гнойные шишки на веках. Витя совсем ослаб, не мог учиться. Бабушка поняла, что нам всем придёт конец, если мы там останемся. Зимой 1945 года мама прочитала объявление, что в город Боровичи Новгородской обл. набирают рабочих в подсобное хозяйство с предоставлением жилья. Слово «жильё» после войны было волшебным. Бабушка все важные решения принимала сама, она решила ехать. А было ей в то время 50 лет. Она была инвалидом 2 группы по сердцу, а ноги у неё были в таких толстых синих венах и узлах, что страшно было смотреть. Медкомиссию она не прошла, её не брали на работу. Но она пришла на приём к директору совхоза, рассказала о своей семье и её взяли с испытательным сроком. Она так работала, что стала передовиком, её всем ставили в пример, и директор, по её просьбе, оформил для мамы вызов на работу, благодаря которому мама смогла вырваться с каторги под названием Черногорск. В те времена это было очень непросто – людей везде не хватало.

Но, прежде чем мы оттуда уехали, нам пришлось пережить весеннее наводнение, во время которого мы едва не погибли. В те времена экзамены были со 2-го по 10 классы и по всем предметам. У Вити, как раз и начинались экзамены, но кругом – море разливанное, вода поднялась на метр, лодки у нас не было, и маме пришлось воспользоваться подобием плота, посадить на него Витю, и по грудь в ледяной воде тащить его в школу. Меня оставили дома одну на ледяной печке. Было очень холодно и тихо, только вода по полу журчит. Со мной только слепой и холодный грач, а мне только недавно исполнилось 3 года.

Я легла на живот, и стала смотреть на доски в полу, которые тихо плавали и шевелились в журчащей воде. Видимо я задремала. И тут бы свалиться мне вниз и утонуть, но Боженька и на этот раз не допустил моей гибели. Я очнулась и отползла от края к стенке. Мамочка моя опять заболела, губы её были в болячках, она надрывно кашляла, её трясло, она не могла согреться. Зато Витя перешёл в следующий класс. И тут пришёл вызов из Боровичей. Вода схлынула, оставив непролазную грязь. Но солнце и ветер землю обсушили, а вскоре и маму с работы отпустили. Мама с Витей чувствовали себя окрылёнными, снова появилась надежда, уже в который раз! Мама получила расчёт и мы, собрав нехитрые пожитки, поехали в Боровичи.

Дороги в ту пору могли убить и более крепких людей, что уж говорить о нас. Эту дорогу я помню хорошо. Вагоны тёмные внутри и снаружи, окна не закрываются, туалет загажен. Ехали несколько суток, сидя на вещах. В общие вагоны набивалось столько людей, что ступить было некуда, тогда плацкарта и в помине не было. На станциях бегали за кипятком те, у кого был чайник. Если чайника не было, соседи делились. Заварки тоже не было. Если было немного сахара, то пили «вприглядку», нам с Витей по малюсенькому кусочку, а мама – как придётся. Есть тоже нечего. Всё, что мама брала с собой, отоварив карточку, было давно съедено, практичной и предприимчивой бабушки рядом с нами не было, надеяться было не на кого. Осталось только немного засохшего хлеба, его и грызли, размачивая в кипятке.

У мамы было немного денег, и при станциях был буфет, но там всегда обитал длинный и злобный хвост измученных дорогой, голодных и раздражённых людей. А поезда, как правило, шли без расписания. Иногда приходилось ждать поезда сутками. Остановки могли быть короткими, а иногда и по несколько часов, т.к. в первую очередь пропускали воинские эшелоны: война ещё продолжалась, несмотря на заключение мира. Ехали эшелоны на фронт в страны соц. лагеря, а с фронта эшелоны с ранеными. Ехали домой и демобилизованные счастливцы, которые остались живы и для которых война закончилась. Ехали весело, с гармошкой, никого не смущало, что едут они в вагонах для перевозки скота. На остановках выскакивали, наяривали на гармошке, пели частушки и плясали, до упаду.

А мама плакала. Это, всё была молодёжь, а те, кто ушёл на фронт в начале войны, никто не вернулся, за редким исключением – в основном, калеки. Мама плакала, осознавая своё вдовство, глядя на них, а я утирала ей слёзы и спрашивала: «Мама, там мой папа?» Я уже знала, что мой папа на фронте, но не знала, что он уже погиб, и я теперь сирота, к счастью, наполовину. Эшелон уходил, и мы снова ехали, и конца этому тяжкому пути не было! Изнурительны были и пересадки. Нам казалось, что дорога никогда не закончится, и мы никогда не доедем. И силы и терпение иссякли у всех нас.