Культурные связи СССР и третьего мира в коротком XX веке

Реконструируя историю культурных контактов, эта книга косвенно опровергает два подхода к истории колониальной и постколониальной культуры XX века: с одной стороны, героические нарративы, складывающиеся из текстов и манифестов без опоры на архивы, которые обращают мало внимания на материальную сторону и масштабы распространения текстов; с другой – как правило, более исторически обоснованные исследования, авторы которых работают с советскими архивами, где культурные деятели стран Африки, Азии и Латинской Америки рассматриваются как объекты советской политики времен холодной войны. В данной книге, куда более сочувственно относясь к первому нарративу и оспаривая точку зрения, сводящую их действия к Realpolitik вокруг текущей геополитической конфронтации, я показываю, насколько в действительности деятели культуры третьего мира были вовлечены в контекст холодной войны и как, в частности, они добивались советского признания, а также публики и площадок для высказывания. Культурная холодная война, как убедительно показала Моника Попеску, возражающая против ее стирания из постколониальных исследований, представляла собой общее поле, в котором работали деятели постколониальной культуры¹⁶. В силу того, что одной из сверхдержав оказался СССР, это поле приобрело особый литературо- и культуроцентризм. Советское государство, унаследовавшее традиции русской интеллигенции XIX века, вплоть до своего бюрократического аппарата верило в способность литературы и культуры влиять на сердца и умы, поэтому щедро вкладывалось в эту веру и проецировало ее на устроенные совершенно иначе, чем советское, общества, в том числе постколониальные. В соответствии с логикой холодной войны, надлежало по меньшей мере не уступать Советскому Союзу во вложениях в развитие литературы, а еще лучше – превзойти его. Иначе трудно себе представить, чтобы такие органы, как ЦРУ и Госдепартамент США, до холодной войны (как и после) никогда не проявлявшие такого интереса к зарубежным литературным журналам, стали бы тратить столько ресурсов. От этой борьбы за «сердца и умы» выиграли прежде всего писатели, перед которыми открылось значительно больше возможностей для публикации, и читатели всех трех миров, получившие больший доступ к их книгам.

В изучении контактов СССР и третьего мира историки продвинулись намного дальше, чем литературоведы и киноведы, однако Африка, Азия и Латинская Америка одновременно попадали главным образом в поле зрения тех, кто интересовался политической историей Коминтерна и холодной войны¹⁷. В подавляющем большинстве работ, учитывающих культурный аспект истории отношений СССР с Глобальным Югом, рассматривается взаимодействие Советского Союза с конкретной незападной страной, регионом или континентом, обычно на протяжении ограниченного периода¹⁸. Книга «От интернационализма к постколониализму», опираясь на них, рисует более сложную картину отношений СССР с третьим миром, которые схематично можно разделить на три самостоятельные фазы.

Фаза Коминтерна, продлившаяся со Второго, антиколониального, конгресса Коминтерна в 1920 году по конец 1930‑х годов, – время, когда солидный корпус марксистской мысли об империализме и колониальном вопросе, сложившийся к 1917 году, ложится в основу политики нового Советского государства. Эта политика развивалась в двух очень разных направлениях: формирование наций на Кавказе и в Средней Азии («внутреннем Востоке», по выражению Маши Кирасировой) под руководством Наркомата по делам национальностей и поддержка антиколониальной борьбы на «внешнем Востоке» (сначала на территориях Азии и Северной Африки, географически близких к СССР, а позднее, по мере развития антиколониального и коммунистического движения, на всем пространстве Азии, Африки и Латинской Америки) под эгидой Коминтерна¹⁹. Под «Востоком», конечно, подразумевали угнетенные народы. При всех проблемах и ограниченности советского антиколониализма, только усугубившихся при Сталине, не следует забывать, что в межвоенные годы большевистское государство было единственным, где не только боролись с расизмом на своей территории, но и вывели эту борьбу на международный уровень, что хорошо понимали борцы с колониальным порядком и приверженцы расовой справедливости по всему миру. Прослеживая культурные связи между этими двумя Востоками, я в своей книге стремлюсь к диалогу между двумя областями историографии, одна из которых изучает советскую национальную политику, а другая – историю советских контактов с (полу)колониальным миром. Связь между двумя Востоками, объединенными на раннем этапе большевистского правления надеждой на так и не случившуюся «революцию в Азии», в 1930‑е годы постепенно распалась, а вместе с ней уменьшился и советский вклад в антиколониальную борьбу, уступивший место реальной политике Народного фронта (де-факто антигерманской коалиции Советского Союза и крупнейших имперских держав – Великобритании и Франции) и первостепенной значимости отношений с Европой в преддверии Второй мировой войны.

Впрочем, реальная политика Москвы воплощалась весьма опосредованно в воображении культурных деятелей левых взглядов и их текстах. Некоторые прогрессивные интеллектуалы (полу)колониального мира действительно вступили в местные компартии, следуя за порой головокружительными зигзагами Коминтерна. Однако подавляющее большинство таких интеллектуалов воспринимали Октябрьскую революцию и сформированную ею советскую культуру как гигантские полотна, на которые они проецировали собственные чаяния²⁰. Расстояние, отделявшее их от Москвы, давало им бо́льшую свободу действий как в политическом, так и в эстетическом плане. Даже в период Коминтерна, когда Советский Союз обладал максимальной монополией на мировой коммунизм, не стоит принимать инструкции и резолюции, направляемые советским культурно-бюрократическим аппаратом деятелям культуры из стран третьего мира, за реальные результаты.

Хотя в двадцатилетний промежуток между серединой 1930‑х и серединой 1950‑х годов Советский Союз перестал рассматривать колониальный мир как геополитический приоритет, после Бандунгской конференции возник новый интерес к этой теме и начался второй этап советских отношений с третьим миром, пришедшийся на годы холодной войны (середину 1950‑х – 1980‑е годы), когда эти контакты достигли своего пика. В этот период не только шли разрушительные прокси-войны между сверхдержавами на Глобальном Юге, но и сформировалась на удивление благоприятная атмосфера для расцвета культуры третьего мира²¹. В этой книге я показываю, как борьба двух сверхдержав за культурное влияние существенно приумножила символические и материальные ресурсы, доступные деятелям культуры третьего мира: гонорары, приглашения и аудиторию. Холодная война в сфере культуры расширила и имевшееся у них пространство для маневра, поскольку сверхдержавы состязались за их внимание. Сводя воедино эти контакты и рассматривая прежде всего советские (или связанные с СССР) структуры и институты, ориентированные именно на незападные культуры, я демонстрирую, что Средняя Азия и Кавказ выступали как посредники и играли ключевую роль в попытках Советского Союза завоевать расположение писателей, режиссеров и публики третьего мира.

Хотя в послесталинскую эпоху Советский Союз продолжал привлекать миллионы жителей Африки, Азии и Латинской Америки, а объем проектов и ресурсов, направляемых им на деколонизированный мир, непрерывно возрастал, он в значительной мере утратил притягательность, которой обладал в межвоенные годы. Из-за негибкости советской версии марксизма СССР в конечном счете часто отказывал в самостоятельности новым силам третьего мира, стремившимся самоутвердиться, слишком усердно пытаясь направлять, поучать и контролировать их. Интеллектуалов третьего мира могли также отталкивать стремление СССР к статусу сверхдержавы (в противовес поддержке международного коммунизма) и сопутствующая ему бюрократизация советского международного аппарата, достигшая в эпоху брежневского застоя устрашающих масштабов²². Позднесоветский марксизм, чуждый искренности, творческого подъема и яростных споров, характерных для первых лет после прихода большевиков к власти, слишком часто разубеждал незападные общества в необходимости социалистической революции, потому что условия не «созрели», а пролетариат недостаточно силен или многочислен, отрицая таким образом применительно к другим странам пересмотр марксизма, осуществленный Лениным в случае России (не обязательно ждать, пока «созреют» условия)²³. Вместе с тем основание Движения неприсоединения, антиколониальные силы, упрочившиеся в разных регионах, и знаковые революции в Китае и на Кубе привели к утрате Советским Союзом прежней монополии на государственную поддержку антиколониализма и антирасизма. Кроме того, как показывает очень небольшое количество женских имен в этой книге, советский интернационализм если и не был чисто мужским делом, то, по крайней мере, не интересовался вопросами гендерного равенства. Никакой роли в нем не играла и расовая принадлежность – факт, который участники этого движения из советской Средней Азии призваны были замаскировать. Сам дискурс расы – чрезвычайно чувствительная для объединений третьего мира тема – вызывал серьезное беспокойство у советских культурных организаций послесталинской эпохи: они видели в ней потенциальную угрозу, так как составляли часть бывшей империи с преимущественно белым населением. Как я покажу далее, на протяжении последних двадцати пяти лет существования СССР красная звезда Октябрьской революции постепенно меркла в глазах интеллектуалов и аудитории третьего мира, и рост ресурсов, которые советское правительство вкладывало в подобные проекты, лишь отчасти компенсировал эту потерю.

В последнюю, постсоветскую фазу этих отношений – в эпоху забвения и руин – не только прекратил существование Советский Союз, но отчасти свернулся и проект третьего мира, а также некогда поддерживавшие его культурные институции. Остались лишь осколки: воспоминания об индийских мелодрамах, на которые массово шли советские зрители, московские исследовательские институты – стран Азии и Африки, Латинской Америки, востоковедения, – переживающие не лучшие времена, и огромное количество переводной литературы этих регионов, лежащей в российских библиотеках практически мертвым грузом. Аналогичным образом в некоторых странах Африки, Азии и Латинской Америки можно обнаружить букинистические магазины и библиотеки – частные и государственные, – где стоят многочисленные тома русской или советской литературы, напечатанной московским издательством «Прогресс» или его местными партнерами, левыми издательствами, равно как и читателей, которым памятны эти книги. Ряд режиссеров из этих регионов учились в конце 1950‑х – 1990‑е годы во ВГИКе в Москве. Но прошлое не всегда остается позади. В данной книге прослеживаются связи между каноническими постколониальными литературой и кино, с одной стороны, и советскими и западными левыми нарративными моделями 1920–1930‑х годов – с другой, а также между современной постколониальной теорией и дискурсами, рожденными в рамках ориентированных на СССР культурных платформ третьего мира, или раннесоветским опытом (до Второй мировой войны). Такая долгосрочная перспектива дает нам основание поставить под вопрос усеченную версию истории, начинающуюся 1978 годом (когда вышел «Ориентализм» Эдварда Саида) и сложившуюся в основном русле постколониальных исследований, показав, что последняя представляет собой лишь позднейший этап гораздо более давней традиции критической мысли о колониализме, как неоднократно подчеркивали марксисты-постколониалисты Уорикской школы в спорах с коллегами-постструктуралистами²⁴.

Сопоставляя второй и третий мир – два региона, обычно рассматриваемые или обособленно, или сквозь призму их отношений с Западом, – эта книга предлагает новый взгляд на оба. С точки зрения стран третьего мира советская история выглядит совершенно иначе, чем в стандартных западоцентричных или отечественных нарративах. В такой перспективе главным итогом Октябрьской революции оказывается не победа рабочего класса над силами капитализма, как полагали западноевропейские левые, а громкий призыв большевиков к национальному освобождению, формирование соответствующей модели развития и появление единственного в мире государства, стремящегося и способного поддерживать антиколониальную борьбу с западным империализмом в других странах. В сознании многих представителей небелой расы, таких как У. Э. Б. Дюбуа, живших в странах с расовой сегрегацией и посещавших Советский Союз на раннем этапе его истории, уникальное стремление к расовой справедливости и равенству, характерное для СССР в межвоенный период, затмевало сталинскую диктатуру²⁵. Возникновение третьего мира как проекта лишило Советское государство эпохи холодной войны этой монополии на государственный антирасизм и антиколониализм.

Перспектива третьего мира побуждает пересмотреть и современную историографию СССР: меняются не только ключевые для нее места (не Веймарская республика, а Китай в период власти Гоминьдана, не Чехословакия 1968 года, а Вьетнам), но и узловые события. Скажем, запросам африканских (афроамериканских) активистов больше отвечал третий период мирового коммунистического движения с присущей ему разнородностью, а не период Народного фронта, объявленный Коминтерном в 1934 году, ожививший коммунистические партии в Западной Европе и Северной Америке²⁶. Для коммунистов Ближнего Востока голос, поданный Советским Союзом в поддержку решения ООН по разделу Палестины, на десятилетия дискредитировавшего эту организацию в глазах арабских интеллектуалов, значил больше, чем происходившие в то же время в самом СССР репрессии и кампания по борьбе с космополитизмом, о которых они мало что знали. Разоблачения, с которыми в 1956 году выступил Хрущев в своем секретном докладе, подорвали веру миллионов западных коммунистов, зато их арабские товарищи в тот же год радовались советской поддержке Египта во главе с Насером, столкнувшимся с ударом со стороны одновременно Великобритании, Франции и Израиля из‑за Суэцкого канала. Экономическая помощь СССР другим странам заслоняла преследование советских диссидентов. С этой точки зрения «мирное сосуществование», провозглашенное Хрущевым и Брежневым, кажется уже не успешной или по крайней мере разумной стратегией, необходимой, чтобы избежать Третьей мировой войны, а предательством борьбы с империализмом, от которой СССР все охотнее отказывался ради разрядки в международных отношениях. Именно последующее неприятие Советским Союзом партизанских движений и других примеров того, что в СССР называли «авантюризмом», в первую очередь оттолкнуло от советской политики и культуры многих радикально настроенных представителей третьего мира. Такая логика отчасти объясняет гнев и разочарование Фиделя Кастро и Че Гевары в ответ на решение Хрущева убрать с Кубы ядерное оружие: они думали не о предотвращении ядерной катастрофы, а о том, что их страну использовали как пешку в мировой холодной войне. Перестройка и ее кульминация – распад Советского Союза – тоже воспринимались скорее не как демократизация, а как предательство, поскольку вынудили Советский Союз отказаться от обещанной многим странам Африки, Азии и Латинской Америки поддержки.

Аналогичное переосмысление советской литературы, кино и культуры с позиции третьего мира заставляет радикально пересмотреть привычный нарратив о невероятной плодовитости авангарда 1920‑х годов, на смену которому пришли удушающий соцреализм и культурная изоляция сталинской эпохи, затем оттепель, когда советское общество вздохнуло свободнее и открылось Западу, борьба между неосталинистами и сторонниками реформ, возникновение самиздата и тамиздата, формирование эмигрантской культуры в Западной Европе и США и т. д.²⁷ Хронология взаимодействия СССР с культурами Африки, Азии и Латинской Америки отличалась от хронологии советских контактов с левыми литераторами или кинематографистами Запада даже на самом элементарном уровне. Более того, мало кто из читателей и зрителей в Африке, Азии и Латинской Америке мог наблюдать советскую культуру в таком ее последовательном развитии и с такими коннотациями; гораздо чаще русские и советские литературные произведения и фильмы возникали вне контекста, и публика наполняла их совершенно новым значением. В восприятии третьего мира даже классическая русская литература XIX века, истолкованная сквозь телеологическую призму большевистской революции, зачастую представала как литература революционная. И смысл советских романов и фильмов также творчески искажался, чтобы вписать их в парадигму освободительной борьбы в Африке, Азии и Латинской Америке.

Как показывают недавние исследования, советская перспектива, в свою очередь, способна обогатить наше представление об африканской, азиатской и латиноамериканской истории, которую опять же принято рассматривать либо саму по себе, либо с точки зрения западного (нео)колониализма. Тенденция ученых сводить международные контакты трех регионов к отношениям с доминирующим Западом мешает осознать богатство глобального воображения, сложность и прочность связей между странами Востока, текстуальные и материальные потоки, циркулировавшие между ними на протяжении короткого XX века. Не разобравшись в истории второго мира, мы не сможем понять, почему столько африканских государств именовали себя «социалистическими», почему многие уроженцы Восточной Европы ездили в Монголию, Китай, Вьетнам и на Кубу и почему по всей Африке и на Ближнем Востоке мы обнаруживаем столько проектов, организованных СССР, Польшей или ГДР, не говоря уже о большом количестве жителей незападных стран, в свое время окончивших вузы в государствах соцблока²⁸.