Введение

Третий мир был не местом, а проектом.

Виджай Прашад. The Darker Nations (2008)

Когда я прочел доклад о литературных контактах между странами второго и третьего мира в Московском институте востоковедения, меня прежде всего вежливо, но совершенно искренне спросили: «А кому это нужно?» В конце концов, «это» (контакты) возникло в результате уже прекратившей свое существование политико-культурной конфигурации XX века. Я пробормотал что-то в ответ, но с тех пор этот вопрос не дает мне покоя. В самом деле, кому «это» нужно? Зачем изучать побочные продукты неудавшегося политического альянса, которые, пусть даже некогда и были источником вдохновения и культурного капитала, больше им не являются? Конечно, крушение Советского Союза и его имперских амбиций не помогло «этому» составить карту мира на основании мощного научного аппарата, от которого в постсоветской России остались лишь бледные тени – институты стран Африки, Азии и Латинской Америки. Научные институты в большинстве африканских, азиатских и латиноамериканских стран, за исключением левых кругов, тоже как будто не заинтересованы в том, чтобы восстанавливать историю своих многообразных совместных проектов с интернациональным коммунизмом и странами второго мира. Парадоксальным – и вместе с тем красноречивым – образом «это» оказалось интересно специалистам по постколониальным исследованиям и историкам советского интернационализма в западных университетах. Однако и там, чтобы реконструировать культурные связи между вторым и третьим миром, приходится преодолевать не только сложившееся в науке разделение труда, воздвигшее профессиональные, интеллектуальные и языковые барьеры между двумя мирами, но и неловкость перед сторонниками холодной войны на Западе, как и перед либеральной интеллигенцией на Востоке, готовыми бороться с коммунизмом три десятилетия после его исчезновения и всегда и везде обнаружить и заклеймить «советский след».

Зачем, например, бросать тень на блистательную репутацию писателей – классиков постколониальной эпохи, таких как Нгуги ва Тхионго и Фаиз Ахмад Фаиз, или режиссеров из стран третьего мира, например Усмана Сембена и Мринал Сена, – «порочащей» ассоциацией с Советским государством? Один из главных шагов постколониальных исследований состоял как раз в том, чтобы «спасти» изучение современных культур Африки, Азии и Латинской Америки от узких дихотомий времен холодной войны и утвердить их независимость от коммунизма или СССР. Однако сегодня эта тенденция – держать такие фигуры «от греха подальше» – не столько проясняет, сколько затемняет предмет, отрывая его от контекста, поэтому требует пересмотра. Из-за нее мы не только не можем объяснить действия и предпочтения конкретных культурных деятелей из стран третьего мира, равно как и их аудитории, но и не видим взаимосвязей второго и третьего миров, вплоть до того, что оба прекратили существование практически одновременно – около 1990 года.

В книге «От интернационализма к постколониализму» я пытаюсь заполнить эти пробелы, показывая, насколько литературные и кинематографические площадки и сообщества стран третьего мира были близки советским по своим политическим и культурным установкам. Советская перспектива позволяет под новым углом посмотреть на историю африканской, азиатской и латиноамериканской культуры, почти всегда изучаемых обособленно либо во взаимодействии с современным Западом. Москва и Ташкент, советское общество и культура тоже выглядят менее привычно, если посмотреть на них глазами заезжего писателя из Сенегала; кубинский или сирийский кинематограф открывается с новой стороны в контексте связей с СССР. Кроме того, в книге представлен иной угол зрения на отношения между изучением Советского Союза и постколониальными исследованиями: вместо того чтобы применять постколониальную теорию к российско-советской периферии (странам Восточной Европы, Кавказу и Средней Азии), я показываю, как советский опыт повлиял на эту теорию, а также на сопряженную с ней литературу и кинематограф.

В этой книге я, опираясь на архивные материалы Союза писателей СССР, Союза кинематографистов СССР, Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза (ЦК КПСС) и других советских культурных институций, сосредоточился на ключевых советских площадках постсталинского времени, где происходило взаимодействие с литературой и кино стран третьего мира: Ассоциации писателей стран Азии и Африки (1958–1991, глава 2) и Ташкентском кинофестивале стран Азии, Африки и Латинской Америки (1968–1988, глава 4). Пик совместных проектов приходится на период холодной войны; до нее, в межвоенные годы, африканские, азиатские и латиноамериканские писатели впервые вступили в систему советского просвещения (глава 1), а после нее следует постсоветская эпоха, когда эта система и ее кинематографический аналог распались, оставив после себя, впрочем, значительное наследие (эпилог). Изучение культурных сообществ и контактов задает контекст для структурного анализа десятков постколониальных романов и фильмов, причем особенно интересно, как в них изображена международная солидарность (главы 3 и 5 соответственно). Итоговый текстовый анализ вскрывает как типологическое сходство, так и генетические контакты, стоящие за перекличкой транснациональных образов в советских романах и фильмах и в канонических произведениях, созданных в странах третьего мира².

Действующие лица

Прежде чем двигаться дальше, стоит сказать несколько слов о действующих лицах, занятых в этих проектах: культурных деятелях стран третьего мира и их советских коллегах. Понятие «третий мир», предложенное в 1952 году Альфредом Сови для обозначения стран, не входящих ни в коммунистический, ни в капиталистический (НАТО) блок, впоследствии развивалось в двух разных направлениях³. В современном обиходном употреблении, которого я буду избегать, оно превратилось в уничижительный синоним «неразвитых» стран (что обычно и подразумевает выражение «страна третьего мира»). Другой смысл, в котором часто используется словосочетание «третий мир» и которого я тоже буду избегать, – более нейтральное обозначение культурной и человеческой географии Африки, Азии и Латинской Америки, не обязательно предполагающее какую-либо политическую общность.

Отталкиваясь от первой фразы ключевой работы Виджая Прашада «Темные нации» (Darker Nations, 2007) – «Третий мир был не местом, а проектом», – я буду использовать этот термин в третьем значении: не как синоним отсталости и даже не как более нейтральное географическое обозначение зависимых или колонизированных (в прошлом) стран Африки, Азии и Латинской Америки, а в смысле освободительного наднационального движения в этих регионах, направленного не только на обретение национальной независимости, но и на формирование социально справедливого общества. В этом более узком смысле речь пойдет о литературах и кинематографах третьего мира, относящихся к этому проекту, а не просто о сумме всей литературы и кино трех регионов. Хотя культура третьего мира частично институционализирована такими организациями, как Движение неприсоединения, Организация солидарности народов Азии и Африки (ОСНАА) в Каире, Организация солидарности народов Азии, Африки и Латинской Америки (ОСНААЛ) в Гаване и другие, третий мир отличался чрезвычайным разнообразием. С идеологической точки зрения он охватывал широкий круг явлений – от прогрессивных национальных и региональных движений, таких как неруизм, сукарноизм, перонизм, панарабизм и панафриканизм, до радикальных геваризма и маоизма, – причем каждое из них было связано со своей культурой и противостояло господству в обществе западных тенденций. Иногда организации третьего мира стояли на позициях принципиальной неангажированности и не включали в себя советских представителей, как Движение неприсоединения или многие негосударственные инициативы, например Комитет кинематографистов стран третьего мира, иногда же в них участвовал и СССР (ОСНАА, ОСНААЛ, литературные и кинематографические объединения, рассматриваемые в этой книге). Для отдельных художников и их аудитории, как и для этих более крупных организаций и институций третьего мира, привлекательность Советского Союза объяснялась четырьмя причинами, находившимися между собой в отношениях сложной взаимосвязи: притягательностью идеи коммунизма советского образца и его культуры; интересом к советской модели промышленного развития и культурным достижениям СССР без стремления перенимать коммунистическую идеологию или вступать в геополитический союз; материальными и символическими ресурсами, которыми Советское государство могло помочь в решении конкретных задач; наконец, возможностью объединиться с СССР, чтобы противостоять господству Запада (его культуры). Хотя стремление объединиться против Запада оставалось относительно неизменным фактором заключения подобных союзов, за семьдесят лет существования СССР идеологические симпатии к нему все чаще уступали место прагматической оценке его ресурсов. В контексте всех этих разнообразных мотивов, обеспечивавших культурный обмен между вторым и третьим миром, я постараюсь показать в этой книге тесную взаимосвязь социалистического блока и стран третьего мира, ставящую под вопрос неангажированность последних.

Ни советская власть, ни дружественные Советскому Союзу культурные объединения, рассматриваемые в этой книге, не использовали понятие «третий мир». Борис Пономарев, заведующий Международным отделом ЦК КПСС, в середине 1970‑х годов фактически запретил этот термин (как бывший сотрудник Коминтерна, он отвергал возможность третьего пути между капитализмом и коммунизмом), заменяя его, однако, разнообразными альтернативными формулировками («молодые страны», «бывшие колониальные и капиталистические страны», «развивающиеся страны», «страны социалистической ориентации», «страны некапиталистической ориентации», «страны революционной демократии» и т. д.), которые свидетельствовали как о неопределенности в отношении советской зоны влияния и внешней политики, так и о бурных дискуссиях в этой области⁴. Более нейтральная формулировка «страны Азии и Африки» (позднее к ним добавилась Латинская Америка), использованная на Бандунгской конференции, позволяла сгладить эти противоречия, поэтому ее и переняли рассматриваемые в этой книге культурные объединения, симпатизировавшие Советскому Союзу. Иногда они при этом подчеркивали воинственный, антиколониальный настрой стран третьего мира в трех регионах – в смысле «проекта», о котором говорил Виджай Прашад, – а иногда стремились найти максимально широкую нейтральную формулировку, как в случае с «третьим миром» в чисто географическом смысле этого понятия. Эту намеренную двойственность часто оспаривают, однако она давала организаторам подобных культурных объединений больше свободы в рассылке приглашений и в выражении мнений. Попытки подобрать общее обозначение для всех трех регионов были сопряжены со своими проблемами. Так, Латинская Америка на ранних этапах существования этой формулы стояла несколько особняком в силу как своей особой исторической судьбы, так и политических соображений: не только режимы, находившиеся у власти в большинстве ее стран во время холодной войны, зависели от США и были враждебны коммунизму, но и партизанские движения в регионе долгое время также отвергали идеологический авторитет Москвы⁵. Определение, исходящее из принадлежности к тому или иному региону, влекло за собой некоторые противоречия: из‑за вето арабских стран и Китая на таких собраниях не могли быть представлены Израиль и Тайвань. Японию же, наоборот, следовало приглашать на «афро-азиатские» мероприятия, несмотря на ее недавнее имперское прошлое и признанный статус страны с развитой экономикой, литературой и кинематографом, отличавший ее от большинства других участников. Еще больше раздвигая границы афро-азиатского сообщества, на подобные собрания иногда приглашали и афроамериканцев, пусть и в статусе наблюдателей⁶.

«Второй мир» – менее спорный термин, поскольку его основания и природа объединяющего страны второго мира проекта понятнее. В отличие от третьего мира, это более централизованный блок, несомненным авторитетом для которого являлась Коммунистическая партия Советского Союза⁷. В этом плане диссиденты и изгнанники, даже жившие в этих странах или писавшие на их языках, не могли быть частью второго мира. Более того, условия ограниченной свободы, в которых находились официальные писатели, режиссеры и другие деятели культуры стран второго мира, вели к тому, что их взаимодействие с культурой третьего мира было опосредовано советским бюрократическим аппаратом – в широком смысле: от ЦК партии и правления союзов писателей и кинематографистов до отдельных литераторов и режиссеров, работавших в этих союзах. Однако современные исследования, посвященные второму миру и его внешним культурным контактам, показали, что мы, на свой риск, сводим этот аппарат к Кремлю. Разные советские институции – от Министерства внешней торговли, заинтересованного в иностранной валюте, и Министерства иностранных дел, стремившегося расширять зону советского влияния за рубежом, до Международного отдела ЦК КПСС, преследовавшего идеологические цели, – подходили к совместным культурным проектам СССР со странами третьего мира в зависимости от собственных задач, часто действуя наперекор друг другу. Важно, что именно советские писатели и режиссеры общались и работали со своими коллегами из стран третьего мира, а книги и фильмы последних читали и смотрели реальные советские читатели и зрители. Несмотря на то что все контакты такого рода тщательно планировались, они порождали непредвиденные дружбы, привязанности, а порой и конфликты. Более того, любые обобщения на тему «советского интернационализма» наталкиваются на крайнюю разнородность Советского государства (и в целом стран социалистического блока) и общества: как можно сравнивать 1937 или 1942 годы с 1979‑м или 1986‑м?

Хотя в целом страны соцблока интенсивно взаимодействовали с незападным миром, в этой книге речь не пойдет о странах второго мира за пределами СССР: восточноевропейских странах Варшавского договора и Югославии, Кубе и Китае до советско-китайского раскола. Китай – это, разумеется, отдельная и долгая история, причем на разных этапах он принадлежал и второму, и третьему миру, оспаривая претензии СССР и Движения неприсоединения на главенство в каждом из них. Революционная притягательность маоизма, в период своего расцвета имевшего сторонников от Парижа до Танзании и от «Черных пантер» в Сан-Франциско до наксалитов в Индии, порой делала его в глазах советской власти еще более опасным противником, чем Запад⁸. В 1960‑е годы не только объединение афро-азиатских писателей и кинофестиваль стран Азии и Африки, проводившийся тогда еще в разных городах, но также множество проектов третьего мира и коммунистических партий по всему миру разделились на просоветский и прокитайский лагеря⁹. Куба с ее культурным влиянием в третьем мире (укрепившимся благодаря ОСНААЛ), тоже высоко державшая революционное знамя и подчеркивавшая важность антиимпериализма и всемирной расовой справедливости, которым советский дискурс и внешняя политика не уделяли должного внимания, представляла собой гораздо более дружественную и лояльную соперницу¹⁰. Однако к концу длинных 1960‑х годов «культурная революция» привела внешнюю политику Китая к солипсизму и затормозила подобные инициативы, в то время как Куба вступила в «серые годы» советизации¹¹. В целом, несмотря на постепенную утрату символической привлекательности, советская модель культурного интернационализма оставалась наиболее прочной и лучше обеспеченной ресурсами.

Югославия, входившая в число основателей Движения неприсоединения, стремилась к реализации собственных масштабных проектов в Африке и Азии¹². Албания, тоже рано вышедшая из советского блока, подняла знамя мирового маоизма, брошенное Китаем в середине 1970‑х, и под этим флагом собственного антиревизионистского марксизма и ходжаизма привлекла небольшие группы азиатских и латиноамериканских коммунистов. Другое дело – страны Варшавского договора. Действуя в более широких рамках, диктуемых СССР, и вместе с тем с поразительной мерой свободы, они, следуя советским установкам, принимали незападных студентов, командировали специалистов и осуществляли проекты по строительству и развитию как на коммерческих условиях, так и в качестве проявления социалистической солидарности¹³. В силу сложных причин, связанных с принятой ФРГ доктриной Хальштейна, Восточная Германия поддерживала особенно интенсивные культурные связи с незападными странами, в частности выступила главным издателем Африканского национального конгресса¹⁴. Поэтому благодаря англоязычному издательству Seven Seas Publishers некоторые работы политически ангажированных африканских писателей, таких как Алекс Ла Гума, впервые вышли в Восточном Берлине. На этом фронте активно – активнее, чем Румыния или даже Польша, – действовала и Чехословакия, открывшая в Праге целый университет (Университет имени 17 ноября) для подготовки студентов из стран Азии и Африки. Однако в целом институциональные формы, учрежденные восточноевропейскими странами и Китаем в попытке наладить контакт с незападной аудиторией, предсказуемо следовали советской модели: союзы писателей и кинематографистов, уполномоченные следить за современным литературным и кинематографическим процессом в других странах, посылать за границу своих членов и принимать иностранных делегатов, индивидуально или же на писательских съездах, кинофестивалях или организационных собраниях; литературные журналы и издательства, отвечавшие за перевод литературы стран Азии и Африки на местный язык и наоборот; сеть кружков, способствовавших некоммерческому распространению кино и литературы.

Наконец, ко второму миру, пусть и с некоторой натяжкой, относится еще одна группа – западные культурные деятели левых взглядов, в середине XX века выступавшие главными посредниками между советской и незападными культурами. Хотя в книге я подробно остановлюсь только на одном из них – голландском документалисте Йорисе Ивенсе, – их роль в процессе передачи достижений левой культуры в межвоенный период, включая советский авангард 1920‑х годов, деятелям культуры третьего мира трудно переоценить. Другие, например Луи Арагон, французский поэт-коммунист, помогли советским культурным институциям установить контакты с франкоязычными писателями арабского и африканского происхождения в период, когда у СССР не было с ними прямых связей¹⁵.