Мы слушали звуки: хаотичные беспокойные голоса, смешиваясь, приобретали непонятную красоту и мерность, превращаясь в шум прибоя, колёса ритмично стучали по рельсам, как удары человеческого сердца. И это было так странно, и так прекрасно. Время здесь словно исчезло вовсе – часы за часами. А мы всё слушали.

Особенно было хорошо, когда поезду ничто не мешало, и он начинал разгоняться, стремительно пожирая километры. И так нестись в нём, сквозь необозримые пространства саванны. И нет преград. Мелькают вёрсты, кручи… Мощь, воля, огонь и бег. Словно на крыльях, словно нагоняя горизонт. Всё вперёд и вперёд. И судьба ждёт. Ждёт нас.

– Ты – «разведчик», – то ли вопросительно, то ли утвердительно произнесла Таня, повернув ко мне своё светлое, почти полупрозрачное лицо, с нежными тонкими чертами. – Мама помогала им. Почти пятнадцать лет. Они её, ещё когда она была в детстве, спасли от смерти – увидели, однажды, голодную, и мешок муки оставили, тайком. А у них в семье тогда никто работать не мог; дети маленькие, родители все болели – ну, фашисты их и перестали кормить… После этого родители поправились, а мама и стала вам помогать.

Она мне говорила, что папа тоже на «разведчиков» работал. Только он ушёл однажды, и не вернулся. А мама так решила, что погиб. Я его и не помню.

А они меня ещё читать научили. Зачем читать, если всё равно нечего?! От деда книжки оставались. Однажды, зима холодная была – снег в доме, чуть по ночам не замёрзли совсем. Я книги сжечь хотела, а мать не позволила – память, вроде как, и они, так и полёживали, – и Таня чуть улыбнулась. И улыбка получилась лёгкая, но светлая, так не вяжущаяся с её гнетущим рассказом. – Так и жили. «Разведчики» нам помогали. А я на них всё ругалась, что люди вокруг от голода дохнут, а они ничего не делают. А мама всё говорила, что им должна. Они её начальником цеха сделали, на заводе. А она им всё потом рассказывала, что могла узнать.

А однажды пришли к нам двое, ночью. Привели ещё двоих – те еле идут, все в крови, трясутся, шатаются – в одних рубашках. Это партизаны были. Я их тогда в первый раз увидела – люди, как люди. Как скелеты тощие, да и мы не лучше, одежда – одни заплаты. Оказалось, что они из окружения вырвались. Маме сказали, чтобы она их у себя оставила. Она и согласилась. У одного из них сумка была. В ней – бумажки какие-то. Мама её сразу спрятала, в погребе – у нас погреб был большой, отец ещё делал. Если не знаешь, где он находится, так просто не найдёшь. Потом ваши ушли, а партизаны остались.

На следующую ночь их должны были другие забрать. Но под вечер уже пришли к нам фашисты – выдал кто-то из соседей. Партизан схватили – те в бреду валялись, без сознания. Маму увели. А меня дома не было. Я пришла – вижу, всё перевёрнуто, нету никого. Я сразу в погреб – сумка на месте. А тут пришли ваши. Сумку забрали, и меня с собой. Я сначала не хотела уходить, так они меня взяли, и понесли. Привели в отряд. Там мне сказали, что маму убили. Мучили, говорят, страшно, – Таня сбилась, прервалась. – Всё узнать хотели, где эта сумка, будь она проклята! Так и умерла. Я тогда и про отца узнала. Он от фашистов бежал, и в лесу скрылся. А потом и подался в партизаны – возвращаться ему нельзя было, фашисты бы тогда и нас с мамой сразу убили. Он два года назад погиб.

А в сумке той документы оказались, план какого-то города, африканского, – и у девушки в глазах блеснули искорки смеха. – Его, говорят, у генерала какого-то стащили, он туда и ехал. Не доехал – его те партизаны, которые у нас были, в плен захватили. А документы теперь надо в Африку доставить. Ну, мне и сказали: «Езжай, мол, нечего тебе теперь здесь делать!» Ну, я поехала. Попала сюда. Здесь меня на «разведчики» к себе на работу взяли. Да что здесь за работа! Пять лет так проторчала.

– А как ты в отряде оказалась?

– Да как узнала, что скоро хотят бить фашистов, то сразу… сразу решила ехать тоже. А потом узнала, что они и девушек принимают – так всё и получилось, – спокойно ответила Таня.

– Я так же. Их бить и бить – конца-края не видно, – согласился я.

– Я маму вспоминаю – за что её?! – продолжала Таня, потревоженная какими-то мрачными мыслями. – И за то, что она вам помогала – что вы для неё сделали?! Что?! Она ведь так и погибла, ничего не выдала. А ради чего?! – вдруг горестно, и с каким-то ожесточением заговорила Таня.

– А что мы могли?! – оборвал я девушку, кажется, слишком резко.

Она замолчала. Я заметил, что некоторые тоже, с явным вниманием прислушиваются к нашему разговору.

– Но это ведь… это ведь вы всё начали, всех собрали! – с робкой, но упрямой убеждённостью, поддержал меня Вася.

Я не ответил ничего. Дальше мы с Таней опять молчали.

Лишь на следующий день я вдруг решился выложить и про себя всё, до последней капли. К моему удивлению, Таня поверила всему сразу, и без колебаний. Она всё так же прямо и немного печально смотрела на меня своими большими светло-карими глазами, и ничего не произносила в ответ. Но я видел, что ей доставлял удовольствие слушать о нашей мирной, свободной и счастливой жизни, без ужасных войн и бессмысленных смертей. Вернее, как жили. Как жил я – было-было, и прошло.

Поздно вечером мы добрались до промежуточной цели – Рашида. Город был до краёв заполнен толпами солдат. Несколько часов мы разыскивали то место, где по предполагаемым приказам нас должны были разместить. Это вызывало некоторые пессимистически-тревожные мысли и касательно предстоящего штурм-наступления. Но всё же нас где-то разместили, и мы, измученные повалились спать.

Не тут-то было – я, как заместитель, ещё должен был проследить за тысячью сотен дел и выполнить сотню тысяч обязанностей. Уснуть я смог лишь ближе к утру, находясь уже в почти бессознательном состоянии. К счастью, операция должна была начаться ещё только через три дня, что давало некоторую необходимую передышку.

А примерно к обеду к нам на огонёк завернул и некий наш давний знакомый – для краткости назовём его просто Громобой.

– Здорово, Гром! – окликнул я его издалека.

Лицо его, в ответ, озарилось неподдельной радостью. Все тут же бросили свои дела, и начали пялиться в его сторону. Но выглядел Гром вполне себе… как всегда, только был более загоревшим и несравненно более счастливым.

– Я еду с вами! – подобно пламенному удару грома вдруг обрушил Громобой свои слова.

– Как?! – в шоке уставились на него мы с командиром.

– Поручение руководства! – пояснил Громобой. – Однако, я и сам желал принять как можно большее участие в планируемой освободительной операции. Кроме того, сыграл роль и фактор моего личного знакомства с вами обоими.

– Да, славная будет заварушка! – масленно заулыбался командир.

– Здравствуйте, товарищи! – несколько запоздало провозгласил Громобой, поворачиваясь к остальным.

В ответ ему раздался нестройный гул приветственных возгласов.

– Дисциплина – к чёрту! – пожаловался командир.

– А к чёрту её! – сжонглировав словами, отозвался Громобой. – Чтобы умирать дисциплины не много нужно!

– Сколько поляжет! – трагически возгласил Унданга.

– А что остаётся?! – подал голос Громобой. – Что остаётся?!

– Как всегда.

Позже Громобой улучил момент, и подойдя ко мне, спросил:

– Ну, как ты, Рома?

– Всё в порядке. Только бы всё получилось! – вдруг вырвалось у меня.

– Ты про наступление?

– Да. А про что ещё?

– Не навсегда же нацисты поработили человечество! – положа руку мне на плечо, отвечал Громобой. – Мы должны победить. И Он должен быть на нашей стороне, в этот раз!

– Ты веришь, что всё получится?

– Господь один знает, что нам нужно, – с полузатаённой печалью сказал Громобой. – Пусть… пусть и будет… по Его Воле.

Всё следующие дни мы с рассвета до заката грузили снаряжение, продовольствие, оружие, боеприпасы в небольшой, но основательно сделанный пароходик, любезно переданный на нужды армии кем-то из местных жителей – выходить на ней в море, почти целиком контролируемое флотом Германии всё равно было невозможно. К вечеру второго дня Громобой неожиданно позвал меня и командира, и спросил, как мы планируем штурмовать город. Ознакомившись с нашим коллективным творчеством, он надолго задумался, а потом объявил:

– Совершенно не годится. Не учтены силы повстанцев, не учтена возможность скорого прибытия подкрепления к противнику, не учтена возможность авиационного налёта вражеской эскадрилии из Германии – нам, с одной стороны, необходимо в кратчайшие сроки взять город, а с другой стороны, мы имеем возможность осуществить это в действительности. Необходимо постоянно поддерживать связь с отрядами повстанцев, необходимо осуществить наступление одновременно с нескольких сторон, необходимо координировать действия всех подразделений Бригады. Необходимы более высокие темпы наступления!

– Мы не сможем их обеспечить! – мрачно отозвался Унданга. – Бойцы не готовы к таким операциям.

– Мы должны! – прервал его Громобой. – И ещё: необходимо выдвинуться раньше, до начала общего наступления. Иначе нам не успеть.

– Враг сосредоточит все силы против нас!

– Он не успеет – если рассчитать всё точно. Так я думаю. А что ты предлагаешь, Роман? – неожиданно осведомился у меня Громобой.

– Я думаю… я думаю, надо рискнуть, – признался я. – Но сначала необходимо всё продумать ещё раз – нельзя просто бросаться на смерть.

– Хорошо сказал! – воскликнул Громобой.

– Я согласен с вами, – неожиданно миролюбиво воскликнул Унданга. – Но у нас ещё одна проблема: как попасть в город?

Я лишь засмеялся, потому что именно над этим мы и думали всё время, лишаясь сна и отдыха. Город окружён каменной стеной. На ней установлены орудия, и из них будут стрелять. В стене есть ворота. Но они заперты, и хорошо охраняются. Спрашивается, как попасть в город?

– Взорвать стену, – отрезал Громобой.

– К ней нужно ещё подобраться, – подал голос я.

– Надо нанести отвлекающий удар, и заставить противника направить огонь туда, – вдруг торжествующе предложил командир.

– Блестяще! – воскликнул Громобой. – Просто превосходно!

– А с какой стороны будет главный удар? – решился спросить я.

– Со стороны ворот – нельзя. Там нужно наносить отвлекающий, иначе заподозрят. С запада подбираться к городу будет трудно – берег слишком высокий. Поэтому, там тоже будем наносить отвлекающий. Будем штурмовать восточную стену, – невзначай поведал командир, рассуждая на ходу, охваченный приступом военного вдохновения.

– Будем взрывать стену? – уточнил Громобой.

– Да, – подтвердил Унданга.

– Это будет трудно! – заметил я.

– Справимся? – спросил Гром.

Командир помолчал.

– Громобой, – тихо начал он, – ты поможешь нам?

– Чем смогу, – ответил тот. – Только будем наступать и с востока, и с запада.

Командир вдруг неожиданно закрыл глаза, уронил голову на руки, и в тот момент, как я, в панике, уже хотел броситься к нему… вдруг воодушевлённо захрапел на всю комнату. Глядя на него, я почувствовал, что многодневная усталость с неодолимой силой смыкает и мои веки. Сквозь полусон я уловил, как Громобой бесшумно удаляется, и после этого перестал что-либо чувствовать, и о чём-то размышлять.

На следующий день мы заканчивали все приготовления, а я снова успел порадоваться, что всё так удачно складывается: Громобой будет с нами. Я чувствовал, что он не допустит поражения, и мы освободим город от фашистов. Что бы там не думал про это Бог.

Вечером последнего дня Таня спросила у меня, с лёгкой насмешкой:

– Если погибну – будешь вспоминать?

– А если я погибну?

– Я спросила раньше, – напомнила Таня.

– Каждый день! – с притворной торжественностью пообещал я.

– Хорошо, – неожиданно кивнула девушка. – Вспоминай, пожалуйста. Только каждый день, прямо с утра, как проснёшься.

– Подъём завтра, ровно в два! Всем спать! – вдруг донёсся до нас голос командира.

– До завтра! – попрощался я.

Таня лишь молча кивнула в ответ.

Уже засыпая, я успел подумать, что командир у нас оказался всё же человек неплохой. Честный, прямой, беззлобный. Помнил обо всех своих бойцах, и обо всём заботился сам. Никого не приближал к себе, но и не забывал заслуги людей. Командовал уверенно, но без наглости, и случайных оскорблений. В этом плане он имел всего-лишь один пробел, но весьма колоссальный – вовсе не владел великим русским матерным языком. Впрочем, он умудрялся доходчиво объяснять свои мысли и с помощью скупых армейских команд, время от времени расцвечивая их цветастой и пышной бранью на загадочных местных наречиях, которых знал неистощимое количество. За время планирования операции я убедился, что он был неплохим стратегом, не лишённым практического опыта. Всяческим необъяснимым и загадочным директивам, приказам, указаниям, распоряжениям и т. д., и т. п., ежемгновенно поступающим со всех сторон, Унданга подчиняться не спешил и, не слишком уважал как их, так и их составителей.