Арзамас в октябре 2009 года

В кинотеатр «Искра» приехали на гастроли шубы российских фабрик. Ловкие молодые люди лихо гоняли шубы по кронштейнам, демонстрируя нужные экземпляры. Их тугие животы поддерживались сумками-ремнями, набитыми деньгами. Одевали лейтенанта милиции, молодую женщину с зажившими после подросткового возраста угрями, – подавали то одну шубу, то другую, а та поворачивала своё стройное лёгкое тело перед зеркалом и перед подругой. Звучали «Белые розы» и «На земле мы все не вечные», началась «Бодрячком, пацанчики», но вовремя и предупредительно поставили следующую песню.

Две девочки-младшеклассницы с портфелями за плечами, в ярких куртках и ярких шерстяных шапках, обменивались или хвастались друг перед другом альбомами с наклейками. У одной девочки наклейки, полусвёрнутые, были наклеены на губах, на щеках и на подбородке. А с портфелем мальчик заметил на завалинке уже нежилого деревянного дома на улице Кирова зелёно-полосатого котёнка – поднял его, опустил, погладил, поманил за собой, и котёнок двигался так, словно сам не знал, идёт он за мальчиком или не идёт.

На перроне, в переулке с остатками водонапорной башни, стояли автозак и десяток людей в бело-серо-голубоватой камуфляжной форме, вооружённых автоматами и собаками. В вагоне на нижнем, одиннадцатом месте, спал на животе грузный мужчина, одетый в майку и семейные трусы; между его сжатых ног лежало обтянутое поблескивающей и гладкой мошонкой большое яйцо.

Арзамас в декабре 2009 года

1.

В зимней церкви, в которой я давно не был, стало, кажется, больше золота. Идёт утренняя служба, я гляжу на мерцающее совместное богатство вокруг некрасивых шапок и верхних одежд, думаю о том, что все тонкие свечи – это умершие люди, о которых ещё помнят. Служительница гасит свечи, сгоревшие на четверть, на треть, бросает их вниз, в ящик, пускает в дальнейший оборот. У дверей, реагируя на входящих, смотрят в окно и болтают, ногами и так, три цыганских подростка. В глубине слева скопление, я обхожу его слева, вижу крепкого священника, который торопливо читает перед людьми – пожилые и старые женщины, четыре-пять мужчин. Закончив, он оборачивается, выговаривает: «Перед причащением надо не есть, не пить, поститься. Вчера вот праздник был, почему не причащались?» – «Работа. Работали. Работа», – нестройно, поодиночке, тихо отвечают люди. – «Работали. А сегодня выходной». Он делает начинающий жест, к нему двигается пожилая женщина в платке, но он сообщает ей, снова жестом, чтобы обождала, и выводит стоящего позади высокого мужчину лет тридцати со сжатым лицом. Мужчина сгибается, становится на колено, священник накрывает его зелёным длинным отрезом ткани и склоняет к нему ухо для исповеди.

Когда-то, ещё не крещёным, читая антирелигиозные стенгазеты в детской поликлинике (о негигиеничности креста, который целуют сотни людей) или в тёмном школьном коридоре (ракета с космонавтом разрывает телефонный провод, соединяющий чернобородого попа в колокольне и белобородого бога на облаках) я думал, что когда умрут старухи, которые только и ходят в церковь, вера в бога исчезнет сама собой. Позднее, в те времена, когда весь город вышел на улицу в радостном ожидании приезда патриарха с мощами Серафима Саровского, когда я читал вперемешку Джека Лондона и репринт имкапрессовского «Закона божьего», я входил в храм с благоговением и со страхом думал о том, что будет, если у меня случится эрекция. Сейчас я стою и вижу, что слишком много золота, что бога в этой зимней церкви нет, что эти люди мне чужи и непонятны.

На остановке «двойки», по дороге на кладбище, встретили женщину, с которой жили в общежитии; лицо мне знакомо. «Ну как же, – говорит она. – Серёжа, мальчик больной». Я понимаю, что она говорит о своём сыне, но я уже не знаю ни сына, ни её. «Помню, ты маленький был, – продолжает она, – играли в коридоре, а мама тебя зовёт: „Рома, домой“, а тебе не хочется, но ты идёшь, всегда с первого раза шёл, не сразу, но шёл». Мы все память друг о друге, и большая часть памяти о других хранится в нас совершенно случайно, по смежности, затерялась, как на внешнем накопителе, не имея для нас значения, но я всегда чувствую себя странно, когда узнаю от другого память о себе, не совпадающую с моей собственной: я сомневаюсь в идентичности самому себе. «Кто этот больной мальчик? – спрашиваю маму. – Этот Сережа Антонов?» – «А жили они почти напротив. Он сейчас всё в автобусах ездит, на поминки ходит, отец с ним всегда здоровается». – «Зачем ездит?» – «Да просто так. Катается». И когда мы приходим на кладбище, я снова спорю внутри с Толстым, который зря обобщал своё. Мне рядом с мёртвыми жалко мёртвых, не себя. Об этом три слова, они тут почти на всех памятниках, они кажутся потерявшими значение, но они главные и точные: «Помним, любим, скорбим».

2.

В ДК «Ритм» заканчивается юбилейный концерт ансамбля пожарных «01». В зеркальном фойе ничего как будто не происходит, но всё-таки происходит. Мужчина ошибается дверью туалета; «Чего хотели?» – поправляет его охранник. Одеваются четыре девушки. Переговариваются две гардеробщицы, идёт время. Выходят люди, всё больше и больше: «Глотки лужёные». – «Молодцы ребята. Молодцы». – «Какая там фанера!» Встречаются и крепко обнимаются двое мужчин; первый словно сейчас расплачется от радости, а второй похож на бобра: «Фёдор Иваныч. Здорово!» – «Здорово, дорогой. Как дела?» – «Нормально». – «Нормально?» – «Нормально. Ты как?» – «Нормально». – «Нормально. Где трудишься?» – «В шиисят четвёртом». – «В шиисят четвёртом?» – «В шиисят четвёртом». Выходит и мама: «Хорошо пели. За пятьдесят рублей целых два часа. Чувствуется мужская сила. Особенно вот в стариках. Ну, они уже полковники, подполковники. Трое молодых было ребят, музыкальное училище закончили».

Продолжается воскресенье. По городу ходят солдаты, получившие увольнительную: курят сигареты, покупают зубную пасту, ходят, сопровождаемые родителями и сёстрами; их зелёные пятнистые фуфайки перетянуты широкими ремнями так туго, что кажется, будто на них надеты пышные толстые мини-юбки.

3.

У вокзальной остановки на втором Арзамасе старуха, торгующая пирожками, громко, как будто боится, отгоняет мужичка, похожего на монаха: «Дурак ёбанай. Уябывай отсюда». Мужичок что-то отвечает, но его не слышно, но он не уходит. Чуть погодя за него вступается небольшая бабёнка, непонятно откуда взявшаяся. Потом они вместе доходят до остановки, и сначала переговариваются как незнакомые, о старухе вообще, но потом как-то становится ясно, что это пара. У мужичка острая бородка, на голове чёрная шапка, на воротнике чёрной телогрейки вышиты ангелы, у его женщины, похожей на цыганку, шуба из коричневого искусственного меха и золотые зубы. Приезжает «единица», они усаживаются, не переставая переговариваться и уже переругиваться. «Мужчина, что у вас за проезд?» – спрашивает кондуктор. «Проездной!» – сначала говорит он. «Один на двоих!» – говорит он потом и медленно набирает мелочь, выводя кондуктора из себя. Его интонацию трудно определить – она кажется и шутливой, и почти безумной: у него хитроватые глаза, но эта хитрость ни на что не направлена. Громко и бесцельно мужичок и бабёнка ругаются всю долгую дорогу, по которой автобус объезжает город, меняются точками зрения, пользуясь языком по инерции, не обращая внимания на пассажиров, которые время от времени пытаются осмыслить и завершить эту речь. Перед моей остановкой они встают перед дверями, передо мной, я выхожу вслед за этой скорбной потерянной женщиной, а её мужчина, стоя в открытых дверях, орёт что есть мочи, до хрипоты: «Куда-а-а-а!!! Куда!!! На следующей!!! Куда-а-а-а!!! Куда пошла-а-а-а!!!» Автобус терпит, а женщина то пройдёт немного, то встанет, то стоит.

Крым в августе 2010 года

харьков

Люди катят чемоданы среди вышедших на жаркий ночной перрон пассажиров. Здоровый, но не толстый, а просто большой, как бык, бритый мужчина в шортах, из которых вырос мощный голый торс, всё ищет воды. На его шее спокойно лежит золотая цепь толщиной с его же глаз. «Сигареты, обеды горячие!» – суетятся вокруг женщины с безумными от торговли глазами. «А воды нет?» – спрашивает мужчина. – «Вареники с картошкой!» – «А воды нет?» – «Ну мы же называем», – останавливаются и снова бегут торговки по перрону. – «Вы бы ещё сухари, блядь, носили!» – «Руслан! – кричит тётка с варениками в конец платформы. – У тебя есть вода? Руслан! Вода есть? Вон, молодой человек, вода!»

У нашего, шестнадцатого вагона, останавливаются женщина и девочка-подросток. «Где же двадцать первый?» – спрашивает женщина, видя, что впереди всего два вагона. Она опускает сумку на перрон, ищет в сумке. Суматоха, катят, перемещают чемоданы, сумки. Ещё одна женщина несёт на руках спящую девочку, светлые волосы которой выпрямились вниз и немного покачиваются. За идущим мужчиной качаются в воздухе три жёлтых воздушных шара в виде голов с рожками. У входа в вагон беседует с проводницей наш новый, вошедший в Харькове, сосед. «Мне нравятся деньги, – говорит он. – Нравится делать бизнес. Завтра я уже обратно». Он сошёл в Новоалексеевке.

джанкой

Семнадцатый, прицепной «Орёл-Керчь», два прицепных «Харьков-Керчь». Где же двадцать первый? На первом пути стоит облезлый жёлто-синий поезд «Киев-Симферополь». К последнему вагону с закрашенными белой краской окнами присоединился автозак: его дверь отворена в отворённую последнюю дверь вагона. Место окружено милиционерами. Между дверями происходит событие. События происходят вокруг. За забором струи фонтана обливают с головой станционные розы. Горят на солнце капли и брызги, вода сбегает по листьям, бледно-розовым крупным бутонам. Я покупаю воду и лимонад. «Воду всю поставь, чтобы видно было, чтобы люди покупали, – говорит хозяйка палатки продавщице. – Всё у тебя будет хорошо. И следи, чтобы вокруг киоска чисто было».

семёновка

Большой палец в воде, остальные в воздухе – хочешь взять эту мягкую зелёную воду, но она обтекает ладони. Когда приезжаешь сюда каждый год в одно и то же время, кажется, что это место всегда такое, тёплое и неподвижное.

татарская бухта

Днём по пляжу бродит красная курица. Днём по пляжу бродят красные курицы. Днём по пляжу бродит красный петух. Сухой старик в камуфляжной кепке входит на костылях в море и в воде, опираясь на костыли, приседает. У него седая бородка и нет передних верхних зубов. Дальше по дуге залива висят разноцветные кайты. Ночью Кассиопея прячется в Млечном Пути, а волны набегают на освещённый фарами песок. Падают метеориты. На той стороне ночи видны огни Золотого.

ленино

На рынке в Ленино, на самом входе, торгует чаем негр. Я рассказываю об этом и слушаю воспоминания: «А тут и были два негритёнка. Она была акушер-гинеколог, вышла замуж за негра и уехала в Эфиопию. Еле оттуда вырвалась. Оказалось, чуть ли не сто двадцать жён. Сначала детей отправила, потом сама приехала. Мальчик и девочка. Она их на пляж привозила, всё время отдельно купались, как дикие. Все на них смотрели. Она потом в России где-то работала, а дедушка с бабушкой воспитывали». – «Да они где-то здесь вот жили, я помню». – «Да, где-то здесь жили».

ильичёвка

Она лежит на спине и умирает, и по-детски смотрит через лоб, кто к ней пришёл. Она ждёт, что это будет чудо. Её ноги и руки высохли и посинели. Пальцы на ногах отогнула болезнь. «А врачи?» – «Да приезжали врачи, сказали, анализы хорошие. Анализы хорошие, только лежит и не встаёт». В серванте лежит листок с диагнозом: полторы страницы неразборчивого перечисления.

ленино

Одиннадцать или даже нет ещё одиннадцати. С одной стороны вокзала площадь автостанции, с другой – железнодорожные пути. На автостанции, у магазина, стоит под деревом красная «шестёрка». Возле неё двое полувековых мужчин. Один из них, в белой длинной майке, – хозяин машины. «Да ты хоть понимаешь, что ты натворила? – со спокойным гневом обвиняет он по телефону. – Мне сейчас надо ещё ехать и штраф платить. Ты хоть знаешь, каких трудов стоило их достать?» По перрону бродят три пьяные молодые женщины, одна из них – в обнимку с пьяным мужчиной в красной футболке и жилете со многими кармашками. То они зайдут в вокзал, то в магазин, то в ларёк, то вместе, то рассеиваются, то хохочут, то ищут друг друга, и у всех в руке по бутылке светлой «Оболони». «Таня! Где ты ходишь! Таня!» – зовёт подругу подруга с постаревшим от алкоголя лицом, в белом платье из плохой непослушной ткани. Таня выходит из-за вокзала с кавалером. У той, кто звала её, падает на асфальт бутылка пива и разбивается. По станции разносится запах. «Таня, блин, – взывает женщина в белом. – Зачем я ехала в это Ленино? У меня там двое детей, ёбаный в рот». Таня смеётся, кавалер смеётся, третья подруга воздерживается. «Отправляется автобус «Щёлкино—Симферополь», – объявляют из будки автостанции. Пассажиры стоят у первой двери автобуса. «На второй путь прибывает поезд «Москва—Керчь», – объявляют на вокзале. Вдалеке встают перед переездом автомобили. Тяжёлый красный тепловоз подтягивает состав к станции. Поезд въезжает на станцию, застывают изгибы деревьев, время замирает, светопись длится. Тяжёлый красный тепловоз гудит: перед ним переходят через рельсы парень и женщина с велосипедом. Из разноцветных вагонов на узкую платформу выходят проводники и вскидывают красные флажки. Перед вокзалом ходит девушка, на спине, у ягодиц, висит у неё мегафон, вещающий мужским голосом: «Обмен валюты! Самый выгодный курс! Обменный пункт на перроне! Два пятьдесят пять с половиной!»

ленино

Под деревом сидят три смутные фигуры парней. «Я сегодня „Одноклассников“ смотрел. Вот я, ебать, блядь, смеялся», – говорит один. Под грецким орехом прыгнула и застыла лягушка с тёплой кровью. А сколько звёзд!

щёлкино