За Балашихой в июле 2011 года

Рыболовный клуб «Фиш-тайм» за Балашихой рыбаки называют просто «Фишкой» и даже «Фишечкой» – за уют. Это основательно облагороженный и, как говорят профессионалы, зарыбленный пруд на месте бывшего песчаного карьера. Рыбу регулярно завозят в цистернах и выпускают по сезону то форель, то щук, то сазанов, то – как последние несколько недель – карпов. Рыбаки покупают себе время, а на выходе взвешивают улов и дополнительно платят за рыбу. Карп, например, уходит по 230 рублей за килограмм. Но лучше брать путевку на весь день: она стоит две тысячи, и в нее входит рыба на эту сумму. Если поймана, конечно.

В шесть утра вокруг пруда уже занято мостков десять. В воде торчат то тут, то там поплавки, свистят снасти. Хозяин места, неторопливый молодой человек Булат, предлагает встать с удочкой к завсегдатаю Олегу: тот охотно помогает новичкам. Олег, крепкий мужчина в камуфляже и темных нью-вейвововых очках, рассказал диспозицию: «Я пока точку ищу. Смотрю на пузырение – это первый признак, что карпёнок подошел: он со дна собирает, мутит, а кислород поднимается. Нахожу место – доставляю прикормку. Вот есть адское средство, называемое мортира ручная, – он показывает большущую рогатку. – Так что я пока раскормлю, и вы приходите, половим. Я сегодня на поплавок, а там парни на бойлы ловят».

На бойлы ловит Николай, рыжеватый мужчина с лицом мастера на все руки. Он как раз выуживает добычу, и я вижу, как из зелёной воды появляется усатая розовая морда. Через полминуты голый зеркальный карп с линией крупной чешуи бьется о доски. Рядом с мостком – чемодан с выдвижными ящичками. В них умопомрачительное множество крючков, шариков, поводков и прочих штук. Возле коробка с пахучей рассыпчатой массой, тёмно-малиновой, с желтыми точками кукурузы. «Это специальная прикормка для бойлов, – объясняет Николай. – Бойлы – вот они: это десяточка, это четырнадцатый номер. Это вот крючок с волосом, на волос бойл насаживают, не на крючок. А сюда надо стопора. Знаешь для чего? Чтобы бойл не прыгал и не слетел». Я мало что понимаю, но на всякий случай киваю и агакаю. И рассматриваю пустой крючок, от которого отходит нитка с плотным шариком – он, как я догадался, и есть бойл. Выше по поводку, привязанному к леске, – похожая на веретено конструкция, ее Николай набивает прикормом: «Это кормушка. Я прямо в корм бойл прячу, чтобы он не зацепился за что-нибудь, а рядышком лежал. Ну, и ещё бойл разными штуками сбрызгиваю, вот манго у меня, белый шоколад, ананас, слива, клубника, есть с запахом мотыля». Он берёт удилище, заносит кормушку за голову и резко отправляет её на середину пруда, в прикормленное место. «Почему, – интересуюсь, – насадка не на крючке?» – «Карп – он же как свинья, на самом деле. Бойл лежит рядом с кормом, карп берет, а крючка не чувствует, но потом понимает подвох, мотает головой и сам себя подсекает. Всегда за нижнюю губу. Рыба так меньше всего травмируется, и хозяин здешний даже разрешает ее отпускать. Вставай со мной, поучу. Кстати, клюет», – и Николай кивком разрешает мне выудить рыбу: кончик удилища то сгибается, то выгибается.

Дёргаю вверх. Чувствую упругое сопротивление, но не чувствую тяжести, хотя по всем признакам на крючке крупная рыба. «Опусти и подмотай, – говорит Николай, – а потом снова подними». Опускаю, подматываю, снова поднимаю, и так раз пять, пока не вижу совсем рядом большое рыбье тело. Карп тоже меня увидел – и дал дёру, но я осторожно довёл его до подсачника. Первый!

«Вы подсекать не забывайте, вы ж не дама», – замечает Николай. А я-то думал, что подсёк как надо. Но ничего, думаю, уж в следующий раз! Тело физиологически охватывает азарт. Клюет почти сразу же после заброса. Второй! «Надо сбавить темп, – решает Николай. – Это я на белый шоколад ловил, а попробуем на ананас». Темп и правда сбавляется, и я пока смотрю, что происходит вокруг.

Слева лежит на шезлонге женщина и разгадывает сканворд. Возле нее стоит с удочкой ещё одна женщина в сером спортивном костюме. Справа сидят по мосткам, расставив удочки, мужчины в шортах, безрезультатно скучают. Над головой низко гудят самолеты. Сзади поскрипывает стройка: вдобавок к рыбалке тут строят гостиницу, бани и ресторан. Над водой взлетают серебристые осетры. Вдруг – странный подскакивающий звук, и я увидел, что удочка спрыгнула с подставки и танцует на досках. Бросаюсь к ней – скользко шлепаюсь на спину – но тут же схватываю, подсекаю. Время сжалось в плотный сгусток, я весь превратился в бездумную рыболовную снасть, и вот уже вижу, как покорно следует ко мне третий карпище. «Я вот так однажды дал половить парню, – меланхолично вспоминает Николай, – а он в костюме был, приличном. Удочку в воду увели, он испугался, что я ругаться буду, – сиганул прям в костюме. Я ему говорю: зачем, вон же лодка есть».

На ананас продолжает бодро клевать. Упускаю одного почти у мостков, но вытаскиваю другого, потом ещё, и ещё. Половина рыб возвращается в воду, иные расходятся по рукам желающих: Николай ловит ради процесса. «Рыбалка как на Чёрных Камнях, – комментируют собравшиеся рыбаки. – Когда Коля приезжает, рыба себя чувствует как в ресторане». Вокруг ощутимо растет напряжение. Женщина в спортивном костюме не выдерживает: «Да он сейчас тут всю рыбу выловит». Скрытый ольхой человек справа забрасывает свой бойл точно в то место, где питается стая, прикормленная Николаем. Напряжение снимается просто: опытные рыбаки собирают неудачливых на мастер-класс.

«Кормить же надо, ребята. Вы ж не кормите», – учит Олег. Николай показывает прикормку и спреи с ароматизаторами. «Короче, я беру опарышей, брызгаю этой херней и всё? – не верит солидной комплекции мужчина с широкой цепью на шее. – Слушай, я всю жизнь ловлю рыбу. Я знаешь, сколько рыбы наловил за свою жизнь? Больше, чем ты думаешь. Я тут в Рязань приезжал, там пруды большие, рыба – кишит, ртами воздух глотает. Я и глубину такую, и глубину такую – и ни фига не клюет!» – «Ты узнай, каким комбикормом в этом рыбхозе кормят, и на него лови, вон Сергей тебе подскажет». – «Сноповяз!» – демонстрирует Сергей, мужчина лет пятидесяти с грустным лицом. Голоторсые мужчины с большими крестами и без крестов смотрят на сноповяз.

Николай уезжает – дела. Ловить больше уже не хочется: страсть утолена, хочется просто наблюдать. Олег возвращается на свой мосток: «Самое интересное в рыбалке – когда ты обманул рыбу. Особенно если знаешь, что она хитрая. Вон, например, фидера лежат – чего проще, забрось и лови. Но от фидера всё равно возвращаешься к истокам – к удочке, к поплавку. Насадки разные пробуешь. Три-четыре штуки поймал на что-то, и десяток можешь поймать – но уже неинтересно. Начинаешь менять – что бы ей еще такого хитрого, чтобы она клевала? А бывает, ищешь, что бы такое поставить, чтобы она не клевала. Мы раньше в Бисерово ловили, это большой рыбхоз, тут недалеко, но там условий никаких. А здесь – все удобства. Жену можно в кафе отправить. Для детей площадка, даже клоуна могут привезти».

А на другом берегу окруженный семьей отец троих детей вынимает крючок из карпа. «Откройте рот, пациент!» – командует средний его сын лет четырех. Отец кладет рыбу в садок, к четырём предыдущим. Он счастлив: «В прошлые выходные вообще ни одной поклевки. Но мне дедушка подсказал: „Карп черную леску любит“. В чае нужно вымачивать. Да у нас вообще в прошлый раз – крючок крошечный был». Мальчики трогают рыбу.

Могилёв в ноябре 2011 года

Три вещи больше всего запомнились мне в Могилёве: язык, деньги и чистота.

И язык, и правописание: чугуначны вакзал, театр лялек, сёння, цырульня «Прыгожасць». Смешно – но природа смеха понятна. Русский литературный, обрабатывая диалектные и устаревающие слова, какие-то возвышал, какие-то нейтрализовал, какие-то вытеснял в просторечие, которое и кажется смешным, когда его выдают за грамотный язык. Белорусы называют кукол и железную дорогу ляльками и чугункой всерьёз, а мы нет. Если прислушаться и разобраться, парикмахерская куда смешнее цирюльни. Мы называем красивых людей пригожими, но редко, а «сёння» говорим, но писать стесняемся. Писать же так, как пишут белорусы, в общем, не более забавно, чем говорить «севодня», а писать «сегодня». Сам же народ совсем не похож на впечатление, которое производит их язык. Я был в Могилёве на свадьбе, самая смешная шутка там была такая. Тамада вынул из кармана телефон, приложил к уху и обратился к столам: «Мне только что позвонили из Минска. Сказали, что на этой свадьбе можно хлопать».

В центральном универмаге Могилёва внизу супермаркет, а наверху – советская торговля: пространство разделено перегородками на возрастные и половые отделы, продавщицы наряжены в немаркие халаты, одежда развешана на кронштейнах, стоящих длинными рядами. Я примерялся к драповым курткам, которые стоили около полутора миллионов, не понимая, дорого это или не очень. «Это нормальная цена», – успокаивала женщина, выбиравшая мужу пальто. Фасон у пальто был добропорядочный, двадцатипятилетней выдержки. Потом мы ходили с братом по пустынным даже в выходной кафе и барам, по центральной пешеходной улице, где на одной двери висело объявление «Только до 1 декабря! Всё по 180 тысяч!» То там, то здесь мы пили бедное, пресное белорусское пиво, закусывали нежным белорусским салом с паприкой. В кафе «Изба» читали меню: картошечка от бабы Люси, картошечка от деда Митяя («та же баба Люся, только с яйцами»), сковородка «Бабкин внук» («в сковородочке лежали драники, а их сверху прикрывала ветчина, грибочки, сыр, майонезик, их кумир»). Драники (просто драники, не внучатые) были безошибочными, жареное мясо с картошкой и луком – тоже. Счёт вышел на девяносто шесть тысяч, я дал две пятидесятитысячных, и когда открыл папку со сдачей, она развернулась, как на пружине, от пёстрой толпы денег. Я долго не мог сообразить, сколько нужно добавить, чтобы чаевые оказались в рамках приличия.

Чистота бросалась в глаза уже на ночном вокзале, а потом поразила наутро, когда я смотрел из окна многоэтажного дома во двор. На большом тёмно-зелёном газоне не было видно ни одного окурка, ни одного пакета, ни одной бутылки, ни хоть какого-нибудь маленького, человеческого мусора – ничего кроме травы и земли. И потом было то же самое: пойдёшь в магазин, и всё чисто; пойдёшь от магазина дальше, и всё чисто. На всех тяжеловесных, облачно-серых, безлюдных, слишком широких для людей улицах Заднепровья было чисто. Вопрос был в том, убирают или не мусорят. Но на следующее утро я пошёл, туда, где на карте был обозначен парк имени 60-летия Октября. Он состоял из редких тонких деревьев и травы, а на траве были и бутылки, и пакеты, и окурки: по отдельности, сосредоточиями, пластами. Я дошёл без дороги до небольшого озера. На берегу стоял корабль, переделанный в ресторан с казино. Всё было закрыто, на другом берегу стояли дома, на песке пляжа были взрыты следы. Сквозила мокрая осенняя пустота, я вспоминал, как вчера вечером в темноте над Днепром подростки тушили и снова зажигали зажигалкой Вечный огонь.

Волгоград в декабре 2011 года

Самолёт вынырнул к длинным полям и тут же взлетел в облака. Как будто пилоты увидели, что это не Волгоград, до Волгограда ещё лететь, и полетели дальше. Командир корабля объявил, что самолёт ушёл на второй круг, потому что полоса обледенела и проводятся меры. Мы висели в воздухе, в сером волокнистом светящемся пространстве, где любая точка не отличалась от любой другой. Приземлились только через час. Полоса была мокрой и льдистой, вокруг была степь, поодаль стояли редкие самолёты. Рулёжная дорожка тоже обледенела, и ещё час мы ждали, пока принимались меры и к нам мог подъехать тягач.

Заказанное заранее такси оказалось прокуренной ободранной девяносто девятой с круглолицым азербайджанцем. Мы ехали в самый дальний от аэропорта район мимо бедных домов из силикатного кирпича и ракетных тягачей на железнодорожных платформах. Слева тянулись длинные бетонные цеха: сначала серый бетон, потом зелёный, потом свежепокрашенный бело-голубой с надписью «ВЗБТ». Потом то же самое началось справа: сначала серый бетон, потом зелёный, а потом свежепокрашенный бело-голубой с надписью «ВЗБТ». Дальнейший город был длинным, окраинным, незаполненным, плохо устроенным пространством. По узким и широким разбитым дорогам ехали немытые грузовики, немытые дешёвые легковые. Перед дальними многоэтажками простирались поля бедного частного сектора. «Вот это самая длинная улица, даже в России», – сказал водитель. Дома разных размеров, перемежаемые степными пустырями, стояли на самой длинной улице разреженные, далеко от дороги и друг от друга. Мне показалось, что в этом городе хорошо жить танкам и тракторам, а не людям, и что планировали его примерно так. «Давайте построим дом тут», – предлагали должностные лица. «Давайте», – отвечали градостроители. «На горизонте пустовато, – замечали должностные лица. – Давайте что-нибудь поставим там». «Давайте, можем», – отвечали градостроители и ставили.

«Там богатый район, куда мы едем, – сказал водитель. – Там нефть и всё это. Больше на город похож». Указатели указывали на улицы Казахскую, Ардатовскую, Морфлотскую. Проехали магазины «Сазаны, карпы и щуки», «Хозтовары для личных подворий», «Мясокур» и «Царь-продукт». Проехали мимо улиц Лавровой, Апельсиновой, Тутовой, Тюльпановой и Шекспира. Проехали гостиницу «Чистые пруды» – двухэтажную хибару среди одноэтажных хибар. Проехали мимо заводов, заводов. Посреди пустоши стояла контора «Гламурстрой». Указатель «Гостиница «Мираж» 1 км» указывал в абсолютно пустое место. Проехали мимо магазина-склада под открытым небом «Красота под ногами», мимо Т-34 на пьедестале. Въехали в более упорядоченный район с высокими серо-фиолетовыми домами. Они были усеяны понизу цветастыми вывесками: «Подземстрой», «Радость хозяйки», «Банный рай», «За так», «На халяву». Переехали через Волго-Донской канал. По мосту тряслись дряхлые чешские трамваи. На льду канала катались на коньках люди. Поехали вдоль длинной бетонной стены с патриотическими рисунками и надписями: «Любимый наш Красноармейск, тебя готовы славить. Красноармейск – частица Волгограда для тех, кто здесь родился и живёт». Приехали: на стойке гостиницы «Волго-Дон» среди других украшений стоял флажок партии «Единая Россия» и диплом «Лучшая гостиница Поволжья в категории «Две звезды». Из окна номера был виден торжественный первый шлюз Волго-Донского канала и – справа – неширокая Волга.

Посёлок Красноармейск – им Красноармейский район, самый большой в Волгограде, был раньше. А ещё раньше он был немецкой колонией Сарептой, основанной гернгутерами, протестантами, идейно произошедшими от Яна Гуса. В Россию они приехали при Екатерине Второй, не столько ради экономических выгод, сколько ради свободы миссионерства: с православными работа запрещалась, зато с калмыками поощрялась. Гернгутеры завели мастерские и заводы, но проповедовали без особого успеха. Семейные жили хозяйствами, неженатые – одним общим домом, незамужние – другим общим домом, женились по жребию. Потом община распалась из-за трудностей, общинный дом с часами на башенке стал лютеранской кирхой, гернгутеры по большей части разъехались.

Сейчас от Сарепты сохранилась квадратная церковная площадь. В центре, где был раньше бассейн с родниковой водой, которую доставлял деревянный водопровод, теперь обелиск над братскими могилами Гражданской и Отечественной. Вокруг сквера на фоне панельных пятиэтажек стоят дома с высокими треугольными крышами, скошенными с торцов. Некоторая часть из них отреставрирована и музеифицирована, но в большинстве они выглядят так, будто ремонтировались ещё при гернгутерах. Здесь были склады, магазины, госучреждения, туберкулезный и кожвендиспансер, в двух домах до сих пор находится военкомат. Повсюду на залатанной разрухе висят таблички «Охраняется государством».

Гернгутеры назвали колонию библейским именем – в честь Сарепты Сидонской, куда бог отправил пророка Илию: рядом впадала в Волгу речка с созвучным именем Сарпа (она стала частью канала). Став Красноармейском, она потеряла имя. Красноармейск – это отсутствие имени. Превращение страны в неразличимое пространство: то же самое случилось с Цырицыном. У него было имя в честь реки Царицы, русифицированной Сары-Су, Желтой воды. У Сталинграда тоже было имя: оно подходило городу, превращённому в филиал тракторостроительного и металлургического заводов, а потом и в героическую бойню. Волгоград же не означает ничего, кроме неперсонифицированной пустоты. Город был назван так только потому, что ему больше нельзя было быть Сталинградом и никак нельзя – Царицыном. В Волгоград можно было с таким же успехом переименовать любой волжский город: от Ярославля и Казани до Самары и Сызрани. Странно, что их все не переименовали в Волгограды, различаемые по номерам, и не завершили тем самым социалистическое изъятие истории.

На столе в гостинице лежало «Меню завтраков в «Нашем кафе» по системе «Шведский стол». Дни различались: по понедельникам среди прочего давали суп молочный с макаронными изделиями, по средам бедро куриное жареное, по четвергам и пятницам тефтели. Неизменными были хлебец отрубной, рогалик со сгущёнкой и нарезка мясная, сырная. Никогда я не видел такой тонкой, бумажной нарезки мясной, сырной. В обычное время в кафе кормили салатами «Эсмеральда» и «Нежность», башенками из баклажанов с сыром и помидорами, мясной розочкой, рулетом куриным по-прусски и остальной малоприятной роскошью. К счастью, встречающая сторона вспомнила о кафе с местными соленьями, которые звали «бздоватыми помидорами».