– Ведь всё это дорого и тебе тоже, но – оно слишком уж много сил отнимает, Изолию можно просто и инертно любить, за неё не нужно бороться, если ты не Творец. А ты не Творец, я знаю.

– Ох, дядя Вано.

– «Нельзя рисковать собой, не поняв до конца, что именно ты хочешь этим защитить»? Не это ли ты мне в прошлый приезд декламировал? Вот ты и принял свою жизнь как само собой разумеющееся, как единственно возможный вид существования. Ты не должен быть прост, как те вояки, которых встретишь в любом порту. Так неужели я не прав? Только не обижайся за своих братьев по оружию, их жизнь действительно проста и безыскусна, они сражаются, жертвуют своими жизнями. И всё. Штатский вынужден придумывать куда более прозаические оправдания своему существованию.

– Ты считаешь, что я размениваю свой собственный внутренний мир на физику, рефлексы, чистую борьбу за собственную жизнь, без изощрённых эмоций и долгих планов, что мне чужда глубина?

– Да нет, что ты. Просто ты говоришь себе, что твоя психика не может пережить и то, и другое разом, что ты просто сломаешься. Я же вижу, Рэд, ты слишком ценишь тишину и тепло внутри себя. Слишком много, видать, сил и слез ушло на их создание. И ты уже не можешь сделать так, чтобы и там была буря. Чересчур много былой боли, чтобы теребить раны без надобности. И ищешь, и находишь ту самую грозу на горизонте – снаружи. Да только не всякая тишина годится человеку, как и не всякая гроза.

«А твоя могилой отдаёт». Это я сам тогда додумал или случайно с ним соприкоснулся мыслями? Не знаю.

Я помолчал, молча глядя на поплавок, подсёк, аккуратно снял рыбешку с крючка, насадил червя и снова закинул.

– Я ушёл из Десанта.

Он удивился, но показывать этого не стал. Вот как. Он до последнего был уверен, что даже причина моего последнего здесь появления не заставит меня свернуть с избранной когда-то тропы. Всё так же, не оборачиваясь на меня, он принялся теребить подбородок. Хоть чем-то я сумел его поразить.

– Браво. Хотя… я тебе не завидую, причина-то ой, какая. Это всё как-то связано с причиной твоего здесь появления? Ты же здесь не просто сообщиться Лиане, тем более, что она и сама знает.

– Почти, дядя Вано, я вообще-то хотел в наших с ней отношениях кое-что переиграть, раз уж обещал, но вот, не вышло. Завтра улетаю обратно в Галактику.

– Загадками разговариваешь. Ну, не хочешь говорить сам, пытать не стану. И что ты собираешься делать? Не присмотрел ещё себе тихий мирок здесь, в старых Секторах?

– И в мыслях не было. Хочу побродить немного по Вселенной, давненько не выходил в свободное плавание. Вот, начал с Изолии.

– Устал? Видок у тебя, ежели правду сказать…

– Честно? Очень. Оглядываюсь назад, на свою жизнь, и так страшно становится, что хоть вой. Очень устал.

– Это ничего. Это переживают.

Мне показалось, что на какое-то мгновение его мозг закрыла непроницаемая броня, я ничего не смог уловить. И тут же встрепенулось во мне безумное эхо. Что-то почувствовало.

Продолжил он не сразу.

– Мне тоже как-то было плохо. Я и на Изолии оказался-то по этой причине. И, как видишь, до сих пор живу, ценю то малое, что мне осталось.

– И я так хотел бы… но вот, не получается. Ищу.

– Ничего, найдешь, да только…

– Что «только», дядя Вано?

Он вздохнул.

– Я боюсь, что твой путь ещё далеко не завершён, ты можешь пережить ещё не один миг отчаяния.

– Почему? – не знаю, почему, но в тот момент я весь вскинулся. – Я и сейчас-то не знаю, что поделать с собой!

– Никто не знает, вдумайся в прошедшее, может, что и поймёшь. Ты для этого достаточно необычный человек…

– Да я обычный, самый обычный!

– Не-а. Не выйдет. Загляни теперь себе в душу, что ты там видишь?

– Только вакуум, заполненный мыслями и эмоциями, а ещё массу добрых и горьких воспоминаний. Как у всех людей.

– Ой, нет, вот когда твоё истинное «я», которое ты еще не осознал, воспрянет… Тогда ты вспомнишь, всё вспомнишь. Я не лекарь человеческих душ, я простой представитель вымершей профессии. Бродячий философ, которого все считают трудягой. Здесь, на Изолии я повидал всякого, да и до этого… И чутью своему привык доверять.

Я не нашёлся, что, ответить, чересчур всё… напыщенно звучало. Поэтому оставалось снова под качание поплавка и плеск волн о сваи погрузиться в молчание. Странная штука жизнь, прожил я на свете столько лет, а не удосужился и пару раз вот так сесть, просто собраться с мыслями. Вот чем хороша служба, она дает тебе полную уверенность в том, что всё происходит именно так, как нужно, а что остается там, у тебя внутри, оно как-то и не очень важно.

И всё же дядя Вано в чём-то прав, я ведь родился на планете, патриархальнее которой не найти, хотя все и считали её фронтиром. Тихий мирок, искусственные грозы и скромные планы на будущее, обязательно содержащие в себе несчётное количество подвигов. Я даже гибель родителей в итоге воспринял, как должное, не прочувствовал, не обдумал. Только теперь, повидав смерть во всех, пожалуй, её проявлениях, начинаешь осознавать что-то такое, что есть только там…

Подвиги, вот где они у меня сидят, подвиги эти, я разочаровался в своей войне. Нельзя сражаться с «никем», нельзя победить «ничто». Рано или поздно кто-то победит, судя по последним событиям, скорее мы их, ну и что? Да ничего, для большинства жителей Галактики эта война уже завершилась сотню лет назад. Что будет через век-другой, я и подумать не могу. Победы не заметят. Или произойдет чудо и Галактика изменится.

Борьба… даже ты, посвятивший ей всю жизнь, не хочешь в ней прожить остаток лет. А что другие?

Почему на Изолии не бывает бурь… тебе ли задавать такой вопрос?

Да тебя всю жизнь окружает гробовая тишина. Ты даже плакать не смог научиться, вояка. А ведь в детстве все умеют плакать, ты вот разучился, а вернуть это умение не смог.

Эх, ты…

– Смотрите, дядя Вано.

Метрах в пятидесяти от нас по воде шла молодая женщина. Обострившимся зрением я мгновенно разглядел каждую чёрточку сверкающей на солнце фигуры. Маленькие, обутые в сандалии ступни едва касались воды. Стройные ноги, широкие бедра, волосы, развевающиеся на легком ветру. Тонкие запястья парили в воздухе, повторяя очертания колышущихся под ними волн. На ней была накинута лишь короткая пелеринка из полупрозрачной тонкой ткани, едва прикрывающая налитую молоком грудь. Да, он отчетливо понял, что она не так давно, может, дней двадцать назад, родила ребенка. Ещё слегка округлый живот эффектно выглядывает из-под кокетливо колышущейся ткани, вокруг сосков темнеют пятна проступившей влаги. И глаза. Пронзительно голубые. Она вся была воплощенным материнством.

– Лебёдушка плывёт…

– Что? – я засмотрелся и не расслышал.

– Я говорю, вот ради таких картин и стоит жить.

– Да. Что ни говори, есть на свете вещи, которые ценишь просто за факт их существования, просто так, безо всяких собственнических замашек. Любя и всё.

Дядя Вано усмехнулся, похлопав меня по плечу.

– А как у самого-то на личном фронте? Поди присмотрел себе эдакую чаровницу?

– Да вот и нет, не угадал. Я и с женщиной-то в последний раз был не помню когда, а уж про любовь и думать не вспоминал. Жизнь такая.

– Ой, Рэд, не говори мне про жизнь! Она вот какая – чего просишь, то, в конце концов, и получаешь. Вот скажи честно, готов?

– Теперь даже не знаю, то есть… не знаю. Честное слово.

– Да уж… значит, скоро будешь готов. С тобой явно что-то произошло, что-то более глубокое, чем ты мне хочешь рассказать, после такого человек меняется.

– Быть может, да только мне вот что горько… Почему нужно было обязательно этому произойти, чтобы я понял? Почему только так?!!

Дядя Вано ответил не сразу.

– Загадки твои мне всё равно не понять. А гадать – что толку.

– Не могу. Мне об этом нужно рассказать, но не тебе, дядя Вано, и на два подхода у меня не хватит сил. А говорить надо искренне, иначе всё прахом.

– А ты всё продолжаешь надеяться…

– Да. Надеюсь. Но, в любом случае, завтра улечу. Будь как будет.

Уже вечерело.

Дядя Вано на прощание ободряюще похлопал меня по плечу. Я уже отвязывал лодку, когда он произнёс:

– А ведь это шла моя правнучка, и она даже не знает, что я – это я. Так тоже бывает. Галактика становится мельче песчинки.

– Да?

– Угу.

Легко оттолкнувшись от поросшей водорослями сваи, я прощально махнул рукой.

– Может, больше и не свидимся, дядя Вано.

Лодка тихонько покачивалась на волнах.

– Всяко бывает…

Мне показалось, что его лицо погрустнело. Он всё понял. И попрощался.

Всем Крыльям. Говорит Капитан Алохаи. Начинаем действия в завершающей фазе, план отхода пересылается прямыми пакетами, приступаем по сигналу, проконтролируйте получение данных.

Он немного помолчал, раздумывая, не добавит ли ещё пару слов, но передумал.

Конец связи.

Всё. Кончено. Джон, ожидая зеленых сигналов системы оповещения, вывел на обзорную виртпанель собственное изображение. Насупленное, грозное и непоколебимое. Таким его видят парни во время сражения. В том было что-то от религиозного ритуала, отправления своего рода культа – в конце каждого сражения он, чтобы тщательно удалить эту приставшую к лицу маску, подолгу всматривался в незнакомого ему человека, роль которого ему поневоле приходилось играть. Не скажешь, что это жёсткое выражение лица было ему неприятно… просто это был не он.

Напряжённые черты, словно из камня вытесаны, сдвинутые брови, стеклянные глаза, чуть оскаленный рот и глубокая складка на лбу. Попробовав улыбнуться, Джон скривился от боли в затекших мышцах. И эта челюсть, сжатая так, чтобы никто, не допусти Космос, не услышал лишнего. Никто на свете не узнает, что творится у него на душе.

Страшная, всё-таки, картина. Невероятно страшная. Продукт долгих лет яростной ломки и молчаливого потакания внутренним слабостям, лишь слегка прикрытым этой, как кажется со стороны, непробиваемой бронёй.

На сегодня всё заканчивается. Всему приходится заканчиваться. На графиках эффективность огня неуклюже ползла вниз. Силы у парней были на исходе, и, хотя контратаки кое-где ещё удавались, не оставалось ничего умнее отступления.

Ему ли не знать, что стоит за этими графиками…

Время послушно мигнуло и проглотило ещё час, пролетевший, словно миг.

Тьма тебя побери, выбирай левее, повторяю, двадцать градусов левее!

Только этого не хватало, потерять ещё одну машину. Отступление оказалось затяжным, мы продолжали испытывать постоянные проблемы с координацией, но Отряд приходилось сворачивать всё плотнее, и всё становилось ещё хуже.