Довольно много внимания Монтекукколи уделил проблеме резко осуждаемых им «смут» – внутренних заговоров и бунтов, описав используемые в них приемы и методы. Основываясь на опыте расправы с Валленштейном, Раймондо советовал государю притворяться, что доверяет мятежнику, которого он приказал убить. Раскаявшегося мятежника не следовало прощать сразу, а заставить его «сложить [свое] высокомерие и осудить себя»[350]. Опасность мятежей губернаторов отдельных регионов предлагалось решать посредством их регулярной смены: «правления и полномочия… не должны длиться более трех лет, так как … провинции, как только они получают губернатора, немедленно начинают почитать его…; привыкают к нему»[351]. Поскольку предательство и заговор против государя возникают исключительно из ненависти и презрения к нему, венценосцам рекомендовалось воздержаться от тирании. Не исключал Монтекукколи и помилования для заговорщиков, если речь шла о настолько знатных и влиятельных лицах, «которых нельзя наказать сразу»[352] .

Наконец, Раймондо предостерегал государя об опасности вовлечения в войну либо одним из его приближенных, либо союзником – правителем соседней державы. Особенно опасной являлась ситуация, когда к внутренней смуте добавляется внешняя угроза, что чревато подчинением «игу чужеземца». Монтекукколи выступил с резкой критикой мнения, что гражданские войны могут выковать армию и научить солдат навыкам настоящей войны: «и пусть не верят, что гражданские войны – это школа стойкости и армии, ибо зачастую в них больше суеты и угроз, чем просто неприятностей». Солдаты «легко расправляются с безоружными гражданином или крестьянином»; дело не доходит до настоящих сражений и стычек, а солдат, походя скорее походит на хищника, «только откармливается на трофеях отечества и товарах несчастных граждан», учится скорее грабежу, чем дисциплине «настоящей и умеренной войны»[353]. Поэтому солдат лучше использовать «во внешней войне, которая часто рождала твердое согласие»[354].

Теория государства. Монтекукколи постоянно разделял страны по их политическому устройству, говоря о «государях» (монархиях) и республиках. При этом он проводил тесную взаимосвязь между государственным устройством и управлением военной деятельностью[355]. По наблюдению Мартелли, Раймондо рассматривал войну как крайний полигон, в котором успех зависел не от гениальности полководцев и не от мужества войск, а от хозяйственно-институционального устройства соответствующих воюющих государств[356]. Политическая мысль Монтекукколи рассматривается, в первую очередь, как ответ на режим, установленный вестфальской системой[357]. Вестфальский мир закрепил ослабление позиций императора как главы Империи в сочетании с усилением имперских сословий, и положил начало «дуалистическому развитию императора и Империи»[358]. Отныне австрийские Габсбурги переключили внимание на свои наследственные страны, которые постепенно превращались в ядро их собственной «империи», отличной от Священной Римской империи. Новую расстановку сил в Империи хорошо объяснил кардинал Мазарини в 1658 г.: император мало что значит, если он полагается только на свои владения; если же он действует в согласии с князьями Империи, особенно с наиболее важными (Бавария, Саксония, Бранденбург и даже рейнские курфюрсты), он становится грозным в военном отношении[359]. Но и без союза с князьями Габсбурги продолжали сохранять большое влияние в Империи и не отказывались от планов восстановления утраченных позиций в будущем, но уже не претендуя на тотальную гегемонию[360]. Все большее отдаление Империи от императора нашло вполне отчетливое отражение и в творчестве Раймондо. Рассуждая о «государстве», Монтекукколи имел в виду не Империю, а наследственные земли и прочие владения императора. Проблемы Империи как таковой его не интересовали[361]. Важнейшие изъяны Габсбургской монархии крылись как в ее разнородном и разрозненном характере, так и в слабости центральной власти. Например, Габсбурги не обладали налоговой монополией и в своей фискальной политике должны были заручаться одобрением со стороны сословий. Даже в побежденной Богемии, несмотря на все репрессивные и ограничительные меры в отношении местных институтов

власти, проводившиеся габсбургскими властями в 1620-е гг., сословия сохранили право вотировать налоги. Местные ландтаги/сеймы ограничивали законодательные, равно как и судебные полномочия габсбургских правителей, что усугублялось отсутствием единого законодательства для всех земель Австрийской монархии в принципе. Бюрократия, степень развитости которой является одним их признаков абсолютизма, лишь зарождалась как элита и по-прежнему располагалась преимущественно в Вене[362]. В качестве слабости монархии отмечается и отсутствие «единого феодального класса»: «Беспорядочные и случайные элементы габсбургского государства, без сомнения, во многом были следствием сложного и несогласованного характера составлявшей его знати. Недостатки аристократического многообразия были предсказуемыми и очевидными в самом чувствительном отделе государственной машины – армии…»[363]. При этом самих Габсбургов нельзя назвать одними из самых эффективных правителей раннего Нового времени: «в Вене всегда было больше намерений, чем реализации»[364].

В связи с этим многие современные историки зарекаются говорить о каком-либо «абсолютизме» в отношении Австрийской монархии. Сравнивая власть короля Франции и австрийских правителей во второй половине XVII в., историк Беранже пришел к выводу: «и если Австрии [как единого государства] в ту пору не существовало, то австрийского абсолютизма не существовало тем более»[365] . Вместо этого предлагаются разнообразные по степени умозрительности (но одинаковые в своей малой полезности) формулировки вроде «координирующего государства» (акцент на способности Габсбургов договариваться с элитой), «военно-фискального государства» и «органически-федерального абсолютизма»[366].

Неудивительно, что Раймондо видел одну из фундаментальных задач внутренней политики Габсбургов в превращении разрозненных наследственных земель в Fürstenstaat, в унитарное, централизованное военное государство с сильной, по сути – неограниченной властью монарха[367]. Историки склонны видеть в Монтекукколи сторонника «в какой-то мере просвещенного абсолютизма»[368], приправленного «религиозным пафосом Контрреформации»[369]. Для Раймондо габсбургский католицизм служил истинной «государственной религией»[370], и, сакрализуя власть династии, он рассматривал Габсбургов как орудие Провидения[371].

Проповедуя абсолютную власть государя, Монтекукколи парадоксальным образом взял на вооружение концепцию «общественного договора» между монархом и народом. Договор строится на передаче монарху всей полноты военной, экономической, религиозной и этической власти с целью защиты и обеспечения безопасности подданных, отказавшихся ради этого от своей «свободы». Однако со временем власть монарха может существенно сократиться за счет уступок и узурпаций со стороны знати – жертвой такого процесса Раймондо видел, разумеется, австрийских Габсбургов. Вот почему жестокая политика Фердинанда II в отношении усмиренных богемских сословий в 1620-е гг. одобрялась Монтекукколи как процесс по возвращению к «исходным положениям» контракта, к отвоеванию утерянного ранее «jura regia»[372]. Те же самым меры настоятельно рекомендовались и Леопольду I в отношении восставших венгров. Для борьбы со знатью предлагались разные репрессивные методы – от высылки за рубеж до физического устранения. Равно как в теории войны Раймондо присутствует идея «ragion di guerra», в его политическом мировоззрении одной из главных идей выступает концепция «ragion di stato» – государственного интереса, или необходимости. Теория «ragion di stato» возникла в середине XVI в. в творчестве нескольких итальянских мыслителей (ее первоначальное формулирование avant la lettre находят еще в работах Макиавелли) и получила достаточно быстрое и широкое распространение. На Монтекукколи, в частности, повлияла дискуссия вокруг «ragion di stato», развернувшаяся в работах Ботеро, Аммирато и Боккалини[373]. В представлении Раймондо, «ragion di stato» служит для закрепления права монарха на абсолютную свободу действий[374] и для восстановления его власти, ограниченной во многих отношениях, в полном объеме. Именно государственным интересом диктуется сохранение постоянной армии, причем не только для чисто оборонительных задач: «нужно не сокращать оружие, а укреплять его, не для того, чтобы, подобно кротам и черепахам, ютится в тесных стенах собственного дома и защищать только себя, а для того, чтобы, подобно львам и орлам, передвигаться по просторам воздуха и земли, защищая или укрывая других под сенью своих крыльев…»[375]. Безусловно, Монтекукколи имел в виду, в первую очередь, усиление позиций императора в Империи, его способности сплотить князей вокруг себя для отпора нарастающей французской угрозе. Армия вполне логично выдвигается Раймондо в качестве одной из главных опор власти монарха. В работе о Венгрии он утверждал: «Есть два шарнира, на которых держится весь механизм управления [государством] – это законы и оружие. С их помощью регулируется воля народа; с их помощью его заставляют подчиняться законам, отнимая у него возможность бунтовать. Законы должны использоваться и в отношении своих [граждан/подданых], и против иностранцев, и в спокойные времена, и в смутные, чтобы сохранить или восстановить спокойствие. Законы без оружия не имеют силы. Оружие без законов не имеет справедливости»[376]. Чуть раньше он писал: «Скипетр не может держаться без меча»[377]. Действительно, помимо двора, армия оставалась единственным инструментом, которым габсбургские правители могли распоряжаться без контроля со стороны ландтагов и т.п., и единственной областью, где их власть действительно приближалась к абсолютной[378], с поправкой на еще сохранявшиеся прерогативы «военных предпринимателей». Только армия, наряду с законами, могла помочь преодолеть все присущие Австрийской монархии слабости и уязвимости. Как заметил Кауфманн, речь шла об идее «своего рода военного государства», и «будь его [Раймондо] воля, он поставил бы армию, со всеми ее правами и институтами, в качестве объединяющей… скобки над всей державой императора; и она должна быть постоянной»[379]. Врученный монарху в дополнение к скипетру, меч становится, таким образом, залогом его юридической и этической легитимности, правовой основой государства[380].

Армия выступает союзником государя для отпора как внутренним, так и внешним врагам. К числу внутренних относились непокорные сословия наследственных земель; различные «партии» и группировки (fazioni) знати, которые вносят беспорядок и анархию[381]; наконец, народ, восставший против своего правителя. Сам Монтекукколи при этом выступал с позиций т.н. новой придворной знати, состоявшей из преданных монарху дворян (католического вероисповедания) и выдвинувшейся благодаря войне, в противовес старой придворной знати, чье формирование относится к началу XVI в.[382] В соответствии с данными установками, Раймондо враждебно и презрительно относился к той части коренной австрийской знати, которая не хотела идти на службу к императору и воевать за него; к протестантам или новообращенным католикам; к исконным католикам, которые проявляли излишнюю самостоятельность, и т.д.[383] В трактате «О войне» монарх предостерегался и от «партий», которые разжигают гражданскую войну, обращаясь за помощью к иностранным государям. Стремясь предотвратить возникновение «партий», Раймондо предлагал насаждение единообразия – например, в одежде, но еще важнее являлась моноконфессиональность. По его мысли, император Карл V в своей борьбе с курфюрстами и привилегиями империи допустил серьезную ошибку, позволив разрастись «новой религии» – протестантизму, что привело к религиозным войнам. Кроме единообразия важно и единомыслие, отсутствие возражений монарху: «в государстве, в котором уже существует абсолютная власть (dominio assoluto)… споры чиновников и властителей должны быть рассеяны с самого начала, потому что маленькая… искра часто разжигает большой пожар…»[384].

Наконец, в своем отношении к народной массе Монтекукколи унаследовал уничижительную оценку Липсия – как к profanum vulgus, доверчивой, но склонной к злобе толпе, с которой следует обращаться то осторожно, то жестоко[385]. Кажущаяся «снисходительность» Раймондо в отношении к «простому люду» проистекала не из гуманности, а из чисто прагматических соображений; показательно в связи с этим частое употребление слов «строгость» и «наказание», которые, судя по всему, «больше соответствовали его личной склонности, чем «мягкость»»[386]. К числу внешних врагов императора следует отнести имперских князей, не желавших пускать на свои земли императорское войско и финансировать военные усилия императора. Расправа с их привилегиями привела бы к восстановлению Империи как истинной монархии, после чего можно было бы напасть на турок или дать отпор французам[387]. В случае нападения на османские земли, где речь шла не просто об отвоевании утерянных ранее венгерских земель, но и покорении новых, «оружие» (т.е. армия, шире – сила) выступало и как средство, и как своеобразное «правовое обоснование» завоевания – «per il diritto dell’arme»[388].