Глава 2
Живые корабли

Змей скользил в прозрачной воде, без видимого усилия держась в кильватере^[6] корабля. Гибкое тело напоминало дельфинье, но отливало более глубокой радужной синевой. Змей нес голову над водой, и с нее сплошной колючей накидкой свисали обмякшие иглы. Вот Брэшен встретился с ним взглядом, и темно-синие глаза твари расширились, точно у девушки, заигрывающей с кавалером… И тотчас распахнулась ярко-алая пасть с бесчисленными рядами зубов, хищно загнутых внутрь, а колючая накидка взметнулась львиной гривой ядовитых шипов. Пасть, в которую не ссутулившись мог бы войти человек, мгновенным броском метнулась к Брэшену, чтобы его поглотить…

В разверзшейся глотке змея царила холодная тьма, напитанная вонью дыхания хищника. С невнятным криком Брэшен шарахнулся прочь…

…И его руки натолкнулись на деревянную поверхность, тотчас подарив чувство неизъяснимого облегчения.

Змей оказался всего лишь порождением кошмарного сна.

Судорожно переведя дух, Брэшен некоторое время лежал неподвижно, прислушиваясь к таким знакомым звукам вокруг. Поскрипывал деревянный корпус корабля, раздавалось сопение спящих людей да плеск волн, разбивавшихся о борт «Проказницы». Вот где-то наверху прошлепал босыми пятками матрос, торопившийся исполнить команду… Все знакомо. Все в порядке. Все хорошо.

Брэшен задышал спокойнее. Воздух был насыщен запахами смоленого дерева и человеческих тел, скученных в тесном пространстве, но сквозь эту плотную пелену пробивался тонкий, словно аромат женских духов, запах пряностей, которые перевозила «Проказница». Брэшен потянулся так, что его плечи и ступни уперлись в края узкой деревянной койки. Потом вновь закутался в одеяло. Его вахта начнется еще через несколько часов. Если он не выспится сейчас, потом об этом придется пожалеть.

Брэшен прикрыл глаза, но очень скоро вновь поднял веки и уставился в полутьму кубрика. Он явственно ощущал, что мучивший его кошмар и не думал рассеиваться. Стоит только задремать – все начнется снова. Брэшен еле слышно, но с большим чувством выругался. Ему все же непременно нужно было поспать. Но что проку от сна, если на него будет снова и снова накидываться морской змей?

Кошмар, так упорно преследовавший Брэшена, стал для него реальней воспоминания о подлинном происшествии, случившемся когда-то. Страшный сон еще и отравлял ему ночной отдых не абы когда, а будто нарочно дожидался тех случаев, когда Брэшену предстояло сделать какой-нибудь важный жизненный выбор. Вот тут-то чудовище и поднималось из глубины его сновидений, чтобы запустить зубы в его душу и уволочь ее в бездну. Кошмар определенно не желал считаться с тем, что Брэшен был теперь взрослым мужчиной и моряком ничуть не хуже других бороздивших моря. Да какое там не хуже – он был лучше очень и очень многих. И все впустую. Навалившийся ужас опять и опять отбрасывал его в детство, в те времена, когда все кругом презирали его, когда он сам себя презирал, – и было за что.

Он попробовал разобраться, что же беспокоило его всего больше. Да, его терпеть не мог капитан. Ну и что? Его искусство мореплавателя никак от этого не страдало. Он был старшим помощником при капитане Вестрите, и у того не было повода сомневаться в его полезности. Когда Вестрит расхворался, Брэшен даже позволил себе понадеяться, что «Проказница» будет передана под его начало, но не тут-то было. Старый купец отдал ее Кайлу Хэвену, своему зятю. Что ж, Брэшен вполне понимал и принимал его выбор: как-никак семья есть семья. Но вновь назначенный капитан решил воспользоваться своим правом выбрать себе старпома. И выбрал. Но не Брэшена Трелла.

Конечно, само по себе такое понижение в должности отнюдь не было бесчестьем. Каждый моряк, плававший на «Проказнице», – да что там, любой житель Удачного – подтвердил бы: все правильно, Кайлу просто захотелось видеть рядом с собой своего ставленника. Брэшен много думал об этом и наконец решил, что лучше уж остаться вторым помощником, но на «Проказнице», чем быть первым – но на другом судне. То есть это было его собственное решение, и он в нем никого не винил.

И даже когда они вышли в море и капитан Хэвен запоздало решил, что и на посту второго помощника ему жизненно необходим свой человек, Брэшен лишь сжал зубы – и вновь подчинился капитану.

Но про себя решил, что это будет его последнее плавание на «Проказнице». После всех лет, прожитых на этом корабле. И при всей его благодарности лично Ефрону Вестриту. Видно, ничего не поделаешь.

Капитан Хэвен явно задался целью выжить Брэшена с корабля и не слишком это скрывал. Последнее время в особенности. Капитан все время был им недоволен. Если Брэшен приставлял матросов к какой-нибудь работе, ему немедленно сообщали, что он превысил-де свои полномочия. Если он занимался лишь тем, что входило в круг его обязанностей по должности, капитан именовал его лодырем. Скудоумным к тому же. И чем ближе становился Удачный, тем несносней делался Хэвен. Теперь разжалованный старпом думал: вот ошвартуемся дома – и если Вестрит не сможет вновь возглавить «Проказницу», он, Брэшен, покинет ее палубу навсегда. От одной мысли об этом больно екало сердце, но он твердо напоминал себе, что «Проказница» не единственное судно на свете, ходят по морям и другие, и среди них есть вовсе не плохие. Опять же и у него давно имелась неплохая репутация среди моряков. Давно прошли времена, когда он отправлялся в свое первое плавание и рад был самому распоследнему месту на любом прогнившем корыте. Он тогда вообще не помышлял ни о чем, кроме как вернуться из плавания живым.

Тот самый первый корабль, то самое первое плавание и преследовавший Брэшена кошмар были неразрывно связаны вместе.

Когда он впервые увидел морского змея, ему было четырнадцать. То есть десять лет назад. Он был молод и зелен, зеленей, чем травяные пятна на юбке резвой девчонки. Он всего третью неделю мотался по морю на борту неуклюжей калсидийской галоши, гордо именовавшейся «Спрай». Даже при самых выгодных обстоятельствах это недоразумение изяществом своего хода напоминало беременную бабу, катящую тачку. А уж на полных курсах^[7], когда волна поддавала «Спрай» под корму, его валяло с борта на борт уже вовсе непредсказуемым образом. Брэшен жестоко мучился морской болезнью, и к тому же у него болело все тело – наполовину от тяжелой непривычной работы, наполовину от весьма заслуженной взбучки, которую тамошний старпом задал ему накануне. А уж как пакостно было на душе! Минувшей ночью, когда он спал в форпике^[8], к нему подобрался этот мерзкий толстяк Фарзи и принялся утешать, а потом… запустил руку под одеяло. Брэшен умудрился отбиться, но унижений наглотался по самое некуда. Похотливый толстяк, оказывается, прятал под своим салом железные мышцы – и успел всячески обтискать подростка, пока тот яростно молотил кулаками и выкручивался из его хватки.

Что самое гнусное, они были в форпике далеко не одни. Но никто из матросов даже не шелохнулся под одеялом, не говоря уже о том, чтобы прийти юнге на помощь. Брэшен не был любимцем команды. Да и за что такого любить? Ни единого шрама на шкуре, да и говорит все по-книжному, прямо слушать тошно. Они и дали ему прозвище Школьник, что особенно ранило, потому что на самом деле его никто ничему учить не желал. Команда «Спрая» считала, что подобных мальчишек не то что наставлять в морском ремесле – даже и держать на борту опасно. Из-за таких вот корабли и разбиваются!

А потому, спасшись наконец из форпика и от Фарзи, он укрылся на кормовой палубе и там, закутавшись в одеяло, решил тихонько поплакать о своих бедах. Школа, учителя, бесконечные уроки, казавшиеся ему раньше такими невыносимыми… теперь-то он понимал, какая это была благодать. Мягкая постель, горячая пища и уйма времени, когда он мог заниматься чем хотел! Здесь, на «Спрае», если его видели праздным, ему немедленно доставалось линьков^[9]. Даже сейчас, попадись он только под ноги старпому, его либо отправили бы обратно под палубу, либо приставили к делу. Он знал, что ему надо поспать, но вместо этого смотрел и смотрел на маслянисто-гладкие волны, тяжело накатывавшиеся из темноты за кормой, и ощущал, как противно бурчит в животе. В желудке уже давно было совсем пусто, но тем не менее Брэшена опять вывернуло наизнанку. Уткнувшись лбом в фальшборт^[10], он задыхался, тщетно силясь ухватить хоть струйку ветерка, которая не смердела бы корабельной смолой и не отдавала бы солью опостылевшего океана…

И вот тут, пока он стоял скрючившись и чувствовал себя полностью затравленным, его посетила очень простая мысль, отчего-то никогда прежде ему не являвшаяся: «Выбор есть всегда. Сделай его. Соскользни вниз, в воду. Несколько мучительных мгновений – и все твои несчастья кончатся навсегда. Больше ни перед кем не придется держать ответ, и линек больше никогда не просвистит в воздухе, обрушиваясь на твои ребра. Довольно стыда, разочарования и унижений… И что самое важное, тебе уже не придется запоздало раскаиваться в решении, которое ты сейчас примешь. Не будет даже напрасной молитвы о том, чтобы все стало как прежде. Один миг решимости – вот и все, что требуется от тебя».

Брэшен приподнялся и начал перегибаться через фальшборт, пытаясь найти в себе силы хоть раз принять судьбоносное решение по собственной воле. Он даже воздуха в грудь побольше набрал, полагая, что именно так следует собираться с духом для одного-единственного необратимого шага…

И увидел за бортом ЭТО.

Оно скользило в воде, беззвучное, словно течение времени. Громадное гибкое тело ловко пряталось в кильватерном буруне, и его присутствие трудно было заподозрить. Брэшен нипочем бы и не заметил его, если бы не лунный луч, нечаянно блеснувший на чешуе.

Несчастный юнга так и замер с полной грудью воздуха: легкие свело болезненной судорогой. Он хотел заорать во все горло – так, чтобы примчались вахтенные и подтвердили, что ему не причудилось, – в те времена морских змеев видели до того редко, что иные сухопутные крысы вовсе не желали верить в их существование. Но Брэшен помнил и то, что рассказывали о змеях бывалые моряки. «Увидевший эту тварь, – говорили они, – лицом к лицу повстречал смерть». И мальчик со всей ясностью понял: объяви он о том, что на поверхности показался морской змей, это сочтут дурным предзнаменованием для всего корабля. И был только один способ отвести от него злую судьбу. Он, Брэшен, попросту свалится с рея^[11], когда кто-нибудь (конечно случайно!) не сможет удержать рвущийся на ветру парус. Или, опять же случайно, свалится в приоткрытый люк, чтобы сломать себе шею. Или просто однажды бесследно исчезнет посреди длинной и скучной ночной вахты.

Он только что был нешуточно близок к тому, чтобы совершить самоубийство, но в этот миг твердо решил, что совсем не собирается умирать! Ни от собственной руки, ни от чьей-то еще! Нет уж! Он вытерпит это треклятое плавание, он останется жив, он сойдет обратно на берег и вернется в прежнюю жизнь. Он отправится к отцу, он будет умолять и валяться у него в ногах, как никогда прежде. И они примут его обратно в семью. Может быть, уже не в качестве наследника фамильного состояния Треллов, но, право, какое это имело значение! Да пускай Сервин будет наследником, а ему, Брэшену, вполне хватит и доли младшего сына. Он бросит пить, он оставит азартные игры, он навсегда забудет циндин и вообще сделает все, чего бы ни потребовали от него дед и отец.

Брэшен внезапно обнаружил, что цепляется за жизнь той же мертвой хваткой, какой вцепились в фальшборт его намозоленные пятерни.

А бесконечное чешуйчатое тело все так же легко скользило в кильватерном буруне…

Вот тут и случилось самое скверное. То, что доселе продолжалось во снах. Змей понял, что проиграл. Понял, что не дождется добычи. А Брэшен с содроганием осознал, что мысль о самоубийстве, о милосердном забвении в темной воде пришла ему не сама по себе. Ему ее подсказали извне, и сделала это чешуйчатая тварь, сопровождавшая судно.

Такое же содрогание охватило подростка, когда он обнаружил руку Фарзи, накрывшую его пах.

Змей небрежным движением покинул пенистый след судна и предстал перед его глазами весь, во всей своей жуткой красе. Он был длиной в полкорабля и так и переливался яркими красками. Он двигался без всякого видимого усилия, словно струясь вместе с водой. Его голова вовсе не была клиновидно-плоской, как у змей, живущих на суше, нет, у него был крутой лоб и два огромных глаза с каждой стороны, и шея выгибалась, как у породистого коня, и бахрома ядовитых шипов колыхалась под челюстью.

Чудовище легло в воде на бок, показывая беловатую чешую брюха и созерцая Брэшена одним мерцающим глазом. Этот взгляд вконец лишил его мужества – юнга шарахнулся прочь от фальшборта и чуть не на четвереньках удрал назад в форпик. Этот взгляд и до сих пор заставлял его просыпаться посреди ночи, корчась от ужаса. Взгляд громадного круглого глаза, лишенного бровей и ресниц, был подобен человеческому. В темно-синей глубине его таилась вполне человеческая насмешка.

Больше всего на свете Альтии хотелось принять ванну из настоящей пресной воды. Она взбиралась по трапу на палубу, и каждая мышца в ее теле отзывалась болью, а в голове стучало. Слишком уж спертый был воздух в кормовом трюме. Ну наконец-то она выполнила, что требовалось. Теперь можно уйти к себе. И вымыться! Хотя бы обтереться влажным полотенцем. Переодеться. Немножко вздремнуть, если повезет… А потом пойти к Кайлу для окончательного разговора. И так уже она этот момент слишком долго откладывала, и чем дальше, тем хуже становилось на душе. Пора уже собраться с духом и сделать решительный шаг. А там – будь что будет. Она примет и переживет все.

– Госпожа Альтия? – Едва она высунулась на палубу, как увидела перед собой Майлда. Юнга неуверенно улыбался, как бы извиняясь перед ней и одновременно предвкушая: ой, что-то будет! – Тебя капитан спрашивает!

– Хорошо, Майлд, – отозвалась она спокойно.

Куда уж лучше! Стало быть, не удалось ни вымыться, ни тем паче поспать. Прямо лучше не бывает… Альтия на мгновение задержалась лишь для того, чтобы пригладить волосы да поплотнее заткнуть рубашку в штаны. Когда она некоторое время назад надевала то и другое, это была ее самая чистая пара рабочей одежды. А теперь грубая бязь рубахи, промоченная по́том, липла к лопаткам и шее, а штаны были перемазаны смолой и облеплены клочьями пакли – в трюме было тесно и грязно. И на лице наверняка остались разводы. Ну и наплевать. Ну и пусть Кайл обрадуется такому ее виду, вообразив, будто получил преимущество.

Она нагнулась якобы для того, чтобы застегнуть башмак, и украдкой прижала ладонь к дереву палубы. На миг прикрыла глаза – и вобрала ладонью толику силы «Проказницы».

– О корабль, – тихо-тихо, словно молясь, прошептала она, – помоги мне выстоять перед ним…

И выпрямилась, чувствуя, как крепнет ее решимость.

Стояли сумерки. Альтия шла по палубе, направляясь к двери в покои капитана, и моряки отводили глаза. Все, мимо кого она проходила, были страшно заняты. Либо просто смотрели в другую сторону. Она не оглянулась проверить, глядят ли они ей в спину. Расправив плечи и подняв голову, она шагала навстречу своей судьбе.

Короткий стук в дверь. Грубый голос ответил ей изнутри. Альтия вошла и на мгновение замерла на пороге, пока глаза привыкали к желтому свету лампы. Краткого мига хватило, чтобы на нее накатила сокрушительная волна ностальгии. Но тоска эта относилась не к какому-то дому на берегу – Альтия вспомнила, какой была когда-то эта каюта. Вон на том крючке висел непромоканец отца, а в воздухе витал аромат его любимого рома… А вон в том уголке он повесил для нее гамак – это когда он впервые взял ее с собой на «Проказницу», чтобы маленькая дочка всегда была у него на глазах… А теперь поверх всего привычного и такого домашнего воцарился принесенный Кайлом беспорядок и хлам. Альтия ощутила, как внутри просыпается гнев. Даже полированный пол был весь исцарапан, – наверное, у Кайла где-нибудь в подошве сапога торчал гвоздь. Нет, Ефрон Вестрит такого бы не потерпел. Не убранные на место карты, грязная рубаха на спинке стула… Отец не выносил беспорядка в корабельном хозяйстве, и его собственная каюта не была исключением.

Увы, зять Ефрона больше ценил другое.