А потом Молли удостоила его чести, которой не выпало никому другому: вложила в его худые и длинные руки маленький сверток, ребенка. Я видел, как Ревел затаил дыхание, взяв нашу дочь. Его рука с длинными пальцами обхватила ее грудь, и обычно угрюмое лицо сделалось глуповатым из-за улыбки, полной слепого обожания. Он посмотрел на Молли, их взгляды встретились, и я едва не приревновал, глядя, как их объединило восхищение малышкой. Управляющий не произнес ни слова, пока держал ее, и отдал обратно, лишь когда горничная постучалась в двери и попросила его с чем-то разобраться. Прежде чем уйти, он аккуратно расставил все вазы с маленькими цветами так, чтобы они гармонично сочетались с ширмами. Это заставило Молли улыбнуться.

В тот первый день жизни моей дочери я почти не занимался делами имения, стараясь как можно больше времени проводить в детской. Я смотрел на Молли и нашего ребенка, и мой трепет постепенно сменялся дивным ощущением. Ребенок был таким миниатюрным существом. Каждый беглый взгляд на нее казался чудом. Крошечные пальчики, завиток бледных волос на затылке, нежные розовые уши: для меня было удивительно, что такое чудесное создание могло просто взять и вырасти тайком в утробе моей супруги. Несомненно, оно было плодом усердного труда какого-нибудь волшебника-художника, а не нашей любви. Когда Молли ушла, чтобы искупаться, я остался у колыбели. Я смотрел, как малышка дышит.

У меня не было желания взять ее на руки. Она казалась мне слишком хрупким созданием, чтобы прикасаться к ней. «Как бабочка», – подумал я. Я боялся, что могу повредить приглушенный свет жизни, дающий ей силы. Поэтому я лишь смотрел, как она спит, как едва заметно поднимается и опускается укрывающее ее одеялко. Ее розовые губы двигались туда-сюда, как будто она во сне сосала грудь. Когда вернулась ее мать, я наблюдал за ними внимательней, чем если бы она и Молли были актрисами и разыгрывали спектакль. Мне еще не доводилось видеть Молли такой – очень спокойной, умелой и сосредоточенной матерью. Это что-то исцелило во мне, заполнило дыру, о существовании которой я и не подозревал. Так вот что такое мать! Мой ребенок в безопасности в ее объятиях, она окружила ее заботой. То, что она до этого семь раз становилась матерью, не делало происходящее менее чудесным для меня. Я, как и следовало ожидать, принялся гадать о той, которая когда-то вот так держала и смотрела на меня. Меня охватили тоска и печаль при мысли о том, жива ли еще эта женщина и знает ли вообще, что стало со мной. Неужели черты моей дочери – отражение ее черт? Но когда я смотрел на спящую девочку, то видел лишь, насколько она неповторима.

Вечером Молли поднялась со мной в нашу спальню. Она легла вместе со спеленатым ребенком в центре кровати, и когда я к ним присоединился, то почувствовал себя так, словно сделался другой половинкой раковины вокруг драгоценной жемчужины. Молли немедленно погрузилась в сон, одна ее рука легко лежала поверх нашего дремлющего младенца. Я лежал совершенно неподвижно на краю кровати, до странности чутко осознавая крошечную жизнь, что покоилась между нами. Медленно подвинул руку, пока не смог распрямить один палец и коснуться руки Молли. Потом закрыл глаза и задремал. Проснулся, когда девочка завозилась и захныкала. Хоть в комнате и не было света, я почувствовал, как Молли придвинула ребенка к себе, чтобы приложить к груди. Я слушал тихое причмокивание девочки и глубокое, медленное дыхание Молли. И задремал.

Мне приснился сон.

Я снова был мальчишкой в Оленьем замке и шел вдоль каменной стены возле садов, где росли травы. Был теплый и солнечный весенний день. Пчелы деловито гудели среди ароматных цветов, усыпавших ветви вишневого дерева, которое склонялось над стеной. Я замедлил шаг, проходя сквозь цепкие объятия ветвей, покрытых розовыми лепестками. Полускрытый ими, я замер при звуке голосов. Дети возбужденно кричали, явно в пылу какой-то состязательной игры. Меня заполнило тоскливое желание к ним присоединиться.

Но даже будучи во власти сна, я знал, что это невозможно. В Оленьем замке я был ни рыба ни мясо: слишком низкое происхождение не позволяло надеяться на дружбу аристократов, а благородная незаконная кровь – играть с детьми слуг. Так что я слушал, пылая от зависти. Миг спустя маленькая, гибкая фигурка ужом проскользнула через калитку сада с травами, почти закрыв ее за собой. Ребенок этот был тощим, одетым в черное, не считая белых рукавов. Из-под тугого черного капюшона выглядывали только кончики его бледных волос. Он легкими прыжками преодолел сад, сигая через грядки, не задевая ни единого листа и приземляясь на каменную тропку с едва слышным шарканьем, прежде чем броситься дальше. Он двигался почти бесшумно, однако я уже слышали крики и топот его преследователей. Когда они вломились в калитку, он как раз спрятался за шпалерой, увитой побегами розы.

Я затаил дыхание, переживая за него. Его укрытие было небезупречным. Весна выдалась ранняя, и он был черной тенью за тонкими ветвями и распускавшимися зелеными листьями розы на шпалере. Губы мои изогнулись в улыбке, когда я подумал о том, кто может победить в этой игре. Другие дети – было их с полдюжины – вбегали в сад. Две девочки и четыре мальчика, все, наверное, старше меня года на три самое большее. Судя по одежде, дети слуг. Двое из мальчиков постарше уже носили синие туники и рейтузы Оленьего замка и, наверное, сейчас должны были бы бежать исполнять мелкие поручения, а не играть.

– Он сюда вошел? – визгливо крикнула одна из девочек.

– А куда ж еще! – прокричал в ответ мальчик, но в его голосе была неуверенная нотка.

Преследователи быстро рассеялись, соревнуясь друг с другом, кто первый увидит жертву. Я стоял очень неподвижно, с колотящимся сердцем и гадал, могут ли они меня увидеть и внезапно включить в свою игру. Даже зная, где спрятался мальчишка, я едва мог разглядеть его силуэт. Его бледные пальцы вцепились в шпалеру. Я видел, как слегка вздымается и опадает его грудь, – должно быть, он уже давно удирал от погони.

– Он выбежал через калитку! Вперед! – решил один из старших мальчиков, и, точно свора собак, спугнувшая лису, дети ринулись вслед за вожаком прочь из сада.

Позади них жертва повернулась и уже начала искать опору для рук на согретой солнцем каменной стене позади шпалеры. Я увидел, как он шагнул к ней, а потом, видно, кто-то посмотрел назад и заметил жертву.

– Он там! – крикнула девочка, и стая бросилась обратно в сад.

Когда одетый в черное мальчик принялся взбираться по высокой стене, точно паук, дети поспешно наклонились. Миг спустя в воздух полетели комья земли и камни. Они попадали по розовым кустам, по шпалере, по стене, и я услышал глухие удары, когда снаряды врезались в худую спину парнишки. Я услышал его хриплый болезненный вскрик, но он удержался на стене и продолжил взбираться.

Игра внезапно перестала быть игрой и превратилась в жестокую охоту. Распластавшись на стене, он был как на ладони, и, пока он взбирался, охотники наклонялись за все новыми камнями и комьями. Я мог бы крикнуть, чтобы они прекратили. Но я знал, что это его не спасет. Я просто сделался бы для них еще одной мишенью.

Один из камней ударил беглеца в затылок так сильно, что его голова резко стукнулась о стену. Я услышал влажный удар по камню и увидел, как мальчишка застыл, наполовину оглушенный, с ослабевшей хваткой. Но он не вскрикнул. Он вздрогнул и стал взбираться дальше, еще проворнее. Его ноги скользили, находили опору, снова скользили, и вот его рука вцепилась в верхнюю часть стены. Как если бы это изменило правила игры, другие дети бросились вперед. Он забрался на стену, замер там, и наши взгляды встретились. А миг спустя он спрыгнул на другую сторону. Кровь, текущая по его подбородку, казалась пронзительно яркой на бледном лице.

– Вокруг, бегите вокруг! – завопила одна из девочек, и, завывая, точно гончие, преследователи хлынули вон из сада.

Я услышал резкий звон калитки, когда они захлопнули ее позади себя, и неудержимый топот их ног по тропинке. Они свирепо смеялись на бегу. Миг спустя раздался вопль и отчаянный крик.

Я проснулся. Дыхание было хриплым и тяжелым, словно после боя. Ночная сорочка промокла от пота и прилипла к груди. Сбитый с толку, я сел и откинул одеяло.

– Фитц! – упрекнула меня Молли, вскинув руку, чтобы прикрыть нашего ребенка. – Ты соображаешь, что делаешь?

Я резко сделался собой, взрослым мужчиной, а не перепуганным мальчишкой. И свернулся в постели рядом с Молли, рядом с нашей крошечной дочкой, которую я мог раздавить, дернувшись во сне.

– Я причинил ей боль? – в ужасе воскликнул я, и в ответ малышка заплакала тоненьким голосом.

Молли потянулась ко мне и схватила за запястье:

– Фитц, все в порядке. Ты разбудил ее, только и всего. Ложись. Это был просто сон.

За годы, прожитые вместе, она свыклась с моими ночными кошмарами. Ей пришлось, как ни горько это было для меня, узнать, что будить меня во время такого сна может быть опасно. Теперь я чувствовал себя пристыженным, точно побитый пес. Неужели она считает меня угрозой для нашего ребенка?

– Думаю, лучше мне спать где-то в другом месте, – предложил я.

Молли не отпустила моего запястья. Она перевернулась на бок, крепче прижала к себе малышку. В ответ девочка тихонько икнула и немедленно прильнула к соску.

– Ты будешь спать здесь, рядом с нами, – объявила Молли. Не успел я ничего ответить, как она тихонько рассмеялась и прибавила: – Она снова проголодалась. – Она отпустила меня, чтобы освободить грудь для ребенка.

Я лежал очень неподвижно, пока она устраивалась поудобнее, а потом слушал тихое удовлетворенное причмокивание крохи, пока она наполняла животик. Они обе так хорошо пахли: малышка источала аромат младенчества, а Молли – женственности. Я вдруг почувствовал себя огромным, грубым самцом, чужаком посреди безопасности и мира домашней жизни.

Я начал отодвигаться от них.

– Мне надо…

– Тебе надо остаться там, где ты есть.

Она снова поймала мое запястье и потянула меня ближе к ним. И не успокоилась до тех пор, пока я не оказался достаточно близко, чтобы она смогла дотянуться и провести рукой по моим волосам. Ее прикосновение было легким, баюкающим, и она отвела с моего лба промокшие от пота пряди. Я закрыл глаза, когда она прикоснулась ко мне, и через несколько секунд моя тревога уплыла прочь.

Сон, канувший было в неизвестность при пробуждении, отчетливо проступил в памяти. Я вынудил себя дышать спокойно и медленно, хоть мою грудь и сдавило. Сон, сказал я себе. Не воспоминание. Я никогда не наблюдал тайком, как другие дети в замке мучили Шута. Никогда.

«Но мог бы, – настаивала моя совесть. – Если бы оказался в таком месте и времени, то мог бы. Как и любой ребенок». Как сделал бы любой в такой час и после такого сна, я просеивал память в поисках связей, пытаясь понять, отчего столь тревожное видение вторглось в мой сон. Их не было.

Если не считать воспоминаний о том, как дети в крепости говорили о бледном шуте короля Шрюда. Шут был там, в моих детских воспоминаниях, с самого первого дня, когда я прибыл в Олений замок. Он появился до меня и, если верить его словам, все это время ждал меня. Но долгие годы при встрече в коридорах Оленьего замка он лишь передразнивал меня да делал грубые жесты. Я избегал его так же усердно, как другие дети. Но успокаивал свою совесть тем, что не относился к нему жестоко: никогда не насмехался над ним и ничем не выказывал отвращения к нему. Нет. Я просто его избегал. Я считал его проворным, дурашливым парнем, акробатом, который развлекает короля своими чудачествами, но умом не блещет. В лучшем случае я его жалел – так я себе сказал. Потому что он был так не похож на других.

В точности как моя дочь будет не похожа на всех своих товарищей по играм.

Не все дети в Оленьем замке были темноглазыми и темноволосыми, со смуглой кожей, но большинство ее ровесников окажутся именно такими. И если она не вырастет достаточно быстро, чтобы сравняться с ними по размерам, если останется крошечной и бледной, что тогда? Какое детство у нее будет?

Словно ледяной ком сгустился у меня в животе, и холод просочился до самого сердца. Я придвинулся еще ближе к Молли и моему ребенку. Они теперь обе спали, но я нет. Бдительный, как сторожевой волк, я легко накрыл обеих рукой. Буду ее защищать, пообещал я себе и Молли. Никто не посмеет над ней насмехаться. Даже если придется сохранить ее в тайне от всего внешнего мира, я буду ее оберегать.