– Вы за мной посылали, помещик Баджерлок?

– Посылал. – Я отложил письмо Уэба в сторону. – Я хотел поговорить с тобой о комнате леди Молли. Те ширмы с троецветками…

В его глазах мелькнуло ожидание моего неодобрения. Он вытянулся во весь рост и взглянул на меня сверху вниз с достоинством, которое всегда излучает по-настоящему хороший управляющий.

– Сэр, если позволите. Этими ширмами не пользовались несколько десятилетий, но они красивые и заслуживают, чтобы их поставить на видное место. Знаю, я действовал без прямого одобрения, однако леди Молли в последнее время казалась… подавленной. До вашего отъезда вы приказали заботиться о ее нуждах. Я так и сделал. Что касается колыбели, то я однажды застал леди Молли, когда она сидела на верхних ступенях лестницы, запыхавшаяся, и чуть не плакала. Колыбель очень тяжелая, сэр, но леди сумела ее далеко протащить сама. Я устыдился того, что она не пришла ко мне и попросту не сказала, что я должен сделать. И потому с ширмами я попытался предвосхитить ее желания. Она всегда была ко мне добра.

Он замолчал. Хотя явно у него было еще многое, что сказать мне, тупоумному и жестокосердному, каким я определенно ему казался. Я посмотрел управляющему в глаза и негромко произнес:

– Она такая и со мной. Я благодарен тебе за службу ей и нашему дому. Спасибо.

Я позвал его, чтобы сообщить об удвоении жалованья, но теперь этот жест, пусть и правильный по сути, вдруг показался мне торгашеским, и я решил промолчать. Ревел так поступил не ради денег. Он ответил добром на добро. Пусть узнает о нашей щедрости, когда получит ежемесячное жалованье, и сам поймет, в чем дело. Впрочем, такой, как он, не придал бы значения деньгам.

Я негромко прибавил:

– Ты отличный управляющий, Ревел, и мы высоко тебя ценим. Я хочу, чтобы ты об этом знал.

Он слегка наклонил голову. Это был не поклон, а признание.

– Теперь знаю, сэр.

– Спасибо, Ревел.

– Уверен, не стоит благодарностей, сэр.

И он покинул комнату так же тихо, как вошел.

Зима вокруг Ивового Леса становилась все суровей. Дни делались короче, сугробы росли, и ночи были черными и морозными. Мы с Молли заключили перемирие и оба соблюдали его. Это сделало жизнь для нас обоих проще. Я действительно думаю, что больше всего мы нуждались в мире. Ранние вечера я обычно проводил в комнате, которую привык считать кабинетом Молли. Она, как правило, там и засыпала, и я хорошенько ее укрывал, а потом крадучись уходил в собственное логово, где царил привычный беспорядок и дожидалась работа.

Это случилось однажды поздно вечером, когда уже почти наступила середина зимы. Чейд прислал мне очень интригующую коллекцию свитков на языке, весьма похожем на язык Внешних островов. В них было три рисунка, где как будто изображались стоячие камни с маленькими пометками по бокам – возможно, символизирующими направление. Это была одна из тех загадок, что приводили меня в ужас, потому что у меня не хватало зацепок, чтобы ее решить, но все же я не мог оставить ее в покое. Я работал над свитками, перенося на чистый лист бумаги поблекшие рисунки и слова, которые мог перевести, оставляя пустоту на месте всего непонятного. Я пытался уловить общий смысл свитка, но слово «каша» в заголовке напрочь сбивало меня с толку.

Было поздно, и я считал, что бодрствую в доме один. Снаружи валил мокрый снег, и я задернул пыльные шторы, отгородившись от ночи. Когда дул ветер, снежные хлопья тихо ударялись о стекло. Я рассеянно спросил себя, не заметет ли нас к утру и не превратится ли мокрый снег в ледяную корку на виноградных лозах. Я резко поднял голову, когда мой Дар проснулся, и миг спустя дверь приоткрылась. В щель заглянула Молли.

– Что такое? – спросил я, и от внезапной тревоги вопрос прозвучал резче, чем я намеревался.

Я не мог вспомнить, когда в последний раз она искала меня в моем кабинете.

Молли вцепилась в дверной косяк. На миг она замерла, и я испугался, что обидел ее. Потом она сдавленно проговорила:

– Я здесь, чтобы нарушить слово.

– Что?

– Я больше не могу притворяться, что не беременна, Фитц. Я рожаю. Ребенок появится на свет сегодня ночью. – Она слабо улыбнулась, стиснув зубы. Миг спустя внезапно глубоко вздохнула.

Я уставился на нее.

– Я уверена, – ответила она на мой невысказанный вопрос. – Я почувствовала первые схватки несколько часов назад. Я выждала, пока они не стали сильными и последовательными, чтобы не сомневаться. Ребенок движется, Фитц. – Она замерла.

– Может, дело в плохой еде? – спросил я. – Соус, который подали к баранине за ужином, показался мне очень пряным, и, возможно…

– Меня не тошнит. И за ужином я не ела, если ты не заметил. Я рожаю. Да благословит всех нас Эда, Фитц, я родила семерых детей и дважды перенесла выкидыш. Тебе не кажется, что я понимаю, что чувствую сейчас?

Я медленно встал. На ее лице была тонкая пленка пота. Возможно, ее бред усилился от лихорадки?

– Пошлю за Тавией. Она может отправиться за лекарем, пока я помогу тебе улечься в постель.

– Нет, – резко проговорила Молли. – Я не больна. Лекарь мне не нужен. А повитуха не придет. Она и Тавия считают меня помешанной, в точности как ты. – Она вдохнула и задержала дыхание. Закрыла глаза, сжала губы и вцепилась в косяк еще сильнее, даже костяшки побелели. После долгой паузы она проговорила: – Я справлюсь сама. С другими родами мне всегда помогал Баррич, но я могу все сделать одна, если придется.

Неужели она и впрямь хотела меня уязвить так сильно, как у нее вышло?

– Давай помогу дойти до детской, – сказал я.

Взял ее за руку, почти ожидая шлепка, но Молли вместо этого тяжело оперлась на меня. Мы медленно шли через темные коридоры, трижды останавливались, и я подумал, что мне, возможно, придется ее нести. С ней что-то пошло совершенно не так. Волк во мне, дремавший так долго, встревожился из-за ее запаха.

– Тебя вырвало? – спросил я. – Лихорадка есть?

Она не ответила ни на один вопрос.

Чтобы попасть в ее комнату, понадобилась вечность. Внутри горел огонь в очаге. Было тепло; может, даже слишком. Когда Молли села на низкую кушетку и застонала от внезапного спазма, я тихо сказал:

– Могу принести тебе слабительный чай. Я правда думаю…

– Я рожаю, произвожу на свет твоего ребенка. Если не можешь ничем помочь, оставь меня! – свирепо ответила Молли.

Я не мог такое вынести. Я встал со своего места рядом с ней, повернулся и дошел до двери. Там я остановился. Я никогда не узнаю почему. Возможно, я чувствовал, что присоединиться к ней в безумии будет лучше, чем отпустить ее туда одну. Или быть может, присоединиться к ней будет лучше, чем остаться без нее в разумном мире. Позволив любви руководить собой, я сказал совсем другим тоном:

– Молли. Скажи мне, что тебе нужно. Я никогда этого не делал. Что мне принести, что сделать? Может, позвать кого-то из женщин, чтобы помогли тебе?

Ее мышцы были напряжены, когда я спросил; она ответила после короткой паузы:

– Нет. Не нужны мне они. Будут только хихикать и глупо улыбаться, глядя на старую дуру. Так что здесь мне понадобишься только ты. Если в тебе найдется воля, чтобы мне поверить. По крайней мере, в этой комнате, Фитц, сдержи свое слово. Притворись, что веришь мне. – У Молли опять перехватило дыхание, и она согнулась пополам, держась за живот. Прошло немного времени, и она проговорила: – Принеси таз с теплой водой, чтобы искупать ребенка, когда он появится на свет. И чистую ткань, чтобы обсушить его. Кусочек бечевки, чтобы перевязать пуповину. Кувшин холодной воды и чашку для меня. – Она опять сложилась пополам и издала долгий, низкий стон.

Так что я ушел. В кухне я наполнил кувшин горячей водой из котла, который всегда держали на краю очага. Вокруг меня был уютный, знакомый беспорядок ночной кухни. Огонь пыхтел сам по себе, в кадушках медленно подымалось тесто для завтрашнего хлеба, в глубине очага исходил ароматом котелок с коричневым говяжьим бульоном. Я нашел бочку и наполнил большую кружку холодной водой. Взял из стопки чистое полотенце, отыскал большой поднос и сложил на него все. Немного постоял, вбирая спокойствие кухни, где каждый предмет был для чего-то нужен, отчего и она казалась воплощением здравомыслия в этот тихий час.

– Ох, Молли!.. – сказал я молчаливым стенам. Потом собрал всю храбрость, как будто обнажая тяжелое лезвие, поднял поднос, перехватил его поудобнее и пустился в путь через тихие залы Ивового Леса.

Отворив незапертую дверь плечом, я поставил поднос на стол и подошел к кушетке у камина. В комнате пахло потом. Молли молчала, уронив голову на грудь. Неужели после всего, что случилось, она заснула у огня?

Она сидела на краю кушетки, широко расставив ноги, ее ночная рубашка была задрана до бедер. Руки, сложенные ковшиком, покоились между коленями, и в ладонях лежал самый маленький ребенок из всех, каких мне доводилось видеть. Я зашатался, чуть не упал, а потом рухнул на колени, не сводя с него глаз. Такое маленькое существо, в потеках крови и чего-то похожего на воск. Глаза ребенка были открыты. Я спросил дрожащим голосом:

– Это дитя?

Молли подняла глаза и уставилась на меня с терпением, выработанным за годы: «Любимый мой тупица». Невзирая на изнеможение, она мне улыбнулась. В ее взгляде были триумф и любовь, которой я не заслуживал. Никакого упрека за мои сомнения. Она негромко проговорила:

– Да. Она наше дитя. Наконец-то с нами.

Маленькое существо было темно-красным, от его живота к последу на полу, у ног Молли, вилась бледная пуповина.

Я попытался вдохнуть и закашлялся. Чистейшая радость столкнулась с глубочайшим стыдом. Я сомневался в Молли. Я не заслужил этого чуда. Жизнь меня накажет, я в этом не сомневался. Мой голос звучал по-детски, когда я взмолился, вопреки всему происходящему:

– Она живая?

Молли с безмерной усталостью ответила:

– Да, но она такая крошечная. Вполовину меньше амбарного котенка! Ох, Фитц, как такое может быть? Такая долгая беременность, и такое маленькое дитя! – Она втянула воздух, дрожа и отказываясь лить бесполезные слезы. – Принеси мне таз с теплой водой и мягкие полотенца. И что-нибудь, чтобы перерезать пуповину.

– Я сейчас!

Я все принес ей и поставил у ног. Ребенок все еще лежал в ладонях у матери и смотрел на нее. Молли провела кончиком пальца по ротику девочки, потрогала ее щеку.

– Ты такая спокойная, – сказала она, и ее пальцы передвинулись к груди ребенка. Я увидел, как она их прижимает, нащупывая бившееся там сердце. Молли посмотрела на меня. – Как сердечко у птички, – сказала она.

Малышка чуть завозилась и сделала глубокий вздох. Внезапно она задрожала, и Молли прижала ее к груди. Посмотрела в маленькое личико и сказала:

– Какая же ты маленькая. Мы тебя так долго ждали, мы ждали годы. И вот ты пришла, и я сомневаюсь, что ты продержишься хоть день.

Я хотел ее подбодрить, но знал, что она права. Молли начала дрожать от усталости после родов. И все же она сама перевязала пуповину и перерезала ее. Она наклонилась, чтобы проверить теплую воду, а потом погрузить в нее ребенка. Ее руки нежными движениями смыли кровь. Маленькую головку облепили похожие на пух бледные волосы.

– У нее голубые глаза!

– Все дети рождаются с голубыми глазами. Они изменятся. – Молли подняла малышку и с непринужденной сноровкой, которой я позавидовал, переложила ее из полотенца в мягкое белое одеяльце и завернула в аккуратный сверток, гладкий, как кокон мотылька. Молли посмотрела на меня и покачала головой при виде моего немого изумления. – Возьми ее, пожалуйста. Я должна теперь заняться собой.

– Я могу ее уронить! – Я был в ужасе.

Мрачный взгляд Молли встретился с моим.

– Возьми ее. Не отпускай. Я не знаю, как долго нам дозволено будет с ней пробыть. Держи, пока можешь. Если она нас покинет, то пусть покинет, пока мы ее держим, а не одна в колыбели.

От ее слов по моим щекам потекли слезы. Но я подчинился, полностью покорный теперь, с осознанием того, насколько я был не прав. Я отошел к изножью кушетки, сел и, держа в руках свою новорожденную малышку-дочь, взглянул ей в лицо. Ее голубые глаза бестрепетно смотрели в мои. Она не плакала, что, как я считал, всегда делают новорожденные. Она была чрезвычайно спокойной. И весьма неподвижной.

Я встретил ее взгляд; она смотрела на меня, словно знала ответы на все загадки. Я наклонился ближе, втянул ее запах, и волк во мне высоко подпрыгнул. Моя. Внезапно она сделалась явственно моей во всех смыслах. Мой волчонок, мне ее и защищать. Моя. С этой минуты я бы скорее умер, чем позволил причинить ей вред. Моя. Дар сказал мне, что эта маленькая искра жизни горит сильно. Пусть она и маленькая, она не была жертвой для хищников.

Я посмотрел на Молли. Она мылась. Я приложил указательный палец ко лбу моего ребенка и очень аккуратно потянулся к ней Силой. Я был не уверен в моральной стороне своего поступка, но отбросил все терзания по этому поводу. Она была слишком юной, чтобы спрашивать разрешения. Я точно знал, что намереваюсь сделать. Если бы я нашел, что с ребенком что-то не так, что в ее теле есть какая-то неправильность, я бы все переделал или хоть постарался, пусть даже это превысило бы мои способности или все небольшие резервы магии, что хранились во мне. Дитя сохраняло спокойствие, ярко-голубые глаза глядели в мои, пока я исследовал ее с помощью Силы. Такое маленькое тельце. Я чувствовал, как сердце качает кровь, как легкие вбирают воздух. Она была маленькой, но я не почувствовал, чтобы с ней что-то было не так. Она принялась слабо извиваться, скривила крошечный ротик, словно собираясь заплакать, но я был непреклонен.

Тень упала между нами. Я виновато поднял глаза. Молли стояла над нами в чистой мягкой рубахе и уже тянулась, чтобы забрать у меня ребенка. Вручая ей девочку, я тихо проговорил:

– Она совершенна, Молли. Внутри и снаружи. – Дитя устроилось в ее объятиях, заметно расслабившись. Неужели то, как я применил Силу, ей не понравилось? Я отвел взгляд от Молли и спросил, стыдясь своего невежества: – Она и впрямь слишком маленькая для новорожденной?

Ее слова вонзились в меня, как стрелы:

– Любовь моя, я ни разу не видела, чтобы такое маленькое дитя прожило больше часа. – Молли развернула девочку и посмотрела на нее. Раскрыла крошечную ручку, рассмотрела пальцы, погладила маленькую голову, а потом посмотрела на маленькие красные ножки. Подсчитала все пальцы. – Но может быть… она родилась не прежде срока, это точно! И каждая ее часть хорошо оформлена; у нее даже есть волосы, хотя они такие светлые, что их почти не видно. Все мои другие дети были темными. Даже Неттл.

Последнее она прибавила, словно должна была напомнить мне, что я стал отцом ее первой дочери, пусть и не присутствовал при ее рождении и не видел, как она росла. Такое напоминание мне не требовалось. Я кивнул и потянулся к кулачку девочки. Она прижала его к груди и закрыла глаза. Я тихо проговорил:

– Моя мать была из Горного Королевства. И у нее, и у моей бабушки были светлые волосы и голубые глаза. Многие жители тех краев такие. Может, от меня это передалось нашему ребенку.

Молли была сильно удивлена. Я подумал, это из-за того, что я редко говорил о матери, которая отдала меня, когда я был маленьким ребенком. Я больше не твердил самому себе, что не помню ее. Она заплетала свои светлые волосы в косу, ниспадавшую вдоль спины. Глаза у нее были голубые, скулы высокие, а подбородок узкий. Она не носила колец. «Кеппет» – так она меня называла. Когда я вспоминал о далеком детстве в горах, казалось, что это подслушанная сказка, а не то, что случилось со мной.

Молли нарушила беспорядочный ход моих мыслей:

– Ты говоришь, она совершенна «внутри и снаружи». Ты воспользовался Силой, чтобы это узнать?

Я посмотрел на нее виновато, понимая, насколько ее тревожит эта магия. Опустил глаза и признался:

– Не только Сила, но и Дар говорят мне, что у нас очень маленький, но в остальном здоровый ребенок, любовь моя. Дар твердит, что искра жизни в ней сильная и яркая. Пусть наша дочь и крошечная, я не вижу, что помешает ей жить и цвести. И расти.

Лицо Молли озарилось внутренним светом, словно я преподнес ей бесценное сокровище. Я наклонился и очертил мягкий круг на щеке малышки. Она удивила меня, повернув лицо к моему прикосновению и сморщив маленькие губы.

– Она голодная, – сказала Молли и рассмеялась тихо и устало, но с благодарностью.

Она устроилась в кресле, распахнула рубаху и приложила ребенка к своей обнаженной груди. Я глядел на то, чего мне никогда не доводилось видеть, тронутый так, что даже плакать не мог. Я придвинулся к ней, встал на колени и, осторожно приобняв рукой жену, стал смотреть на сосущего младенца.

– Я был таким дураком! Мне надо было тебе сразу поверить.

– Да. Надо было, – согласилась она, а потом заверила меня: – Я не обижаюсь.

И позволила себя обнять. На этом с нашей ссорой было покончено навсегда.