В тот день я держал корону в руках до тех пор, пока сейф не издал резкий сигнал тревоги, и тогда я бережно и гордо водрузил ее на место и закрыл стальные дверцы. Потом не торопясь вернулся в свой кабинет, выходивший окнами на Вашингтон-сквер, и облокотился на подоконник. В окна лилось полуденное солнце, легкий ветерок шевелил в парке ветви вязов и кленов, покрытых почками и нежной листвой. Стая голубей кружила вокруг колокольни Мемориальной церкви^[7], то садясь на красную черепичную крышу, то слетая к Фонтану лотоса перед Мраморной аркой^[8]. Садовники возились на клумбах вокруг фонтана, и свежевскопанная земля пахла сладко и пряно. По зеленой траве со скрипом тащилась газонокосилка, запряженная толстой белой лошадью, а поливальные машины орошали асфальтовые дорожки струями воды. Вокруг статуи Питера Стёйвесанта^[9], которая в 1897 году заменила кошмарный памятник Гарибальди^[10], в лучах весеннего солнца играли дети, а молоденькие няньки катили затейливые детские коляски с безрассудным пренебрежением к вверенным их попечению толстощеким малышам, что, верно, объяснялось присутствием полудюжины молодцеватых драгун, захвативших парковые скамейки. Сквозь деревья серебрилась в лучах солнца арка Мемориала Вашингтона, а за ней, на восточной оконечности площади, серели каменные казармы драгун и виднелись облицованные светлым гранитом конюшни артиллеристов.

Я посмотрел в сторону Зала прощания на противоположном углу площади. Несколько зевак все еще слонялось у позолоченной ограды, но ведущие к зданию дорожки были пустынны. Вода в фонтанах журчала и переливалась на солнце; воробьи уже облюбовали это место для купания, и на водной поверхности плавали серые перья. Два или три белых павлина шествовали по лужайкам, а на руке одной из «Судеб» замер голубь такого цвета, что казался частью статуи.

Стоило мне отвести взгляд, как среди зевак у ворот случилась небольшая суматоха. Вдруг появился молодой человек, который неверными шагами двигался по гравийной дорожке, ведущей к бронзовым дверям Зала прощания. Он на мгновение остановился перед «Судьбами», и когда поднял голову, всматриваясь в их загадочные лица, голубь вспорхнул со своего скульптурного насеста, покружил над ним и полетел на восток. Молодой человек закрыл лицо руками, а затем вдруг одним движением взбежал по мраморным ступеням. Бронзовые двери захлопнулись за ним, и через полчаса праздные зеваки разошлись, а вспугнутый голубь вернулся на свой насест на руку Судьбы.

Я надел шляпу и вышел в парк, чтобы немного прогуляться перед ужином. Когда я пересекал центральную дорожку, мимо прошла группа офицеров. Один из них крикнул: «Привет, Хилдред!» – и вернулся, чтобы пожать мне руку. Это был мой кузен Луис. Он стоял передо мной, улыбаясь и постукивал хлыстом по форменным сапогам со шпорами.

– Только что из Вестчестера, – с энтузиазмом заговорил он. – Сплошная сельская идиллия! Молоко, творог и пейзанки в широкополых шляпах, которые восклицают «ой, да ла-а-адно, сударь мой!», если говоришь им, что они красивые. Прямо сейчас я жизнь готов отдать за хороший обед в «Дельмонико»^[11]. А у тебя какие новости?

– Никаких, – приветливо улыбаясь, ответил я. – Видел, как ваш полк маршировал сегодня утром.

– Правда? А я тебя не разглядел. Ты где стоял?

– В окне комнаты мистера Уайльда.

– Черт возьми! – раздраженно воскликнул мой кузен. – Этот Уайльд просто псих ненормальный! Не понимаю, почему ты…

Тут он увидел, что я огорчен его словами, и попросил у меня прощения.

– В самом деле, старина, – проговорил он, – не хочу ругать того, кто тебе нравится, но, черт побери, не могу понять, что у тебя общего с этим типом. Воспитанным его не назовешь, выглядит он омерзительно: одна голова чего стоит… Таким уродцам место в сумасшедшем доме, куда его, кстати, не раз помещали.

– Вообще-то я тоже там побывал, – перебил я его, стараясь говорить тихим и ровным голосом.

Луис на мгновение растерялся, но потом оправился и дружески похлопал меня по плечу.

– Но ты ведь полностью излечился… – начал он, но я снова остановил его:

– Ты имеешь в виду, они признали, что я никогда не был сумасшедшим?

– Конечно, именно это я и хотел сказать, – рассмеялся Луис.

Мне не понравился его принужденный смех, но я только кивнул с беззаботным видом и спросил, куда он направляется. Луис посмотрел вслед своим однополчанам, которые уже почти дошли до Бродвея.

– Мы собирались попробовать коктейль «Брансвик»^[12], но, по правде говоря, я искал предлог, чтобы вместо этого навестить Хоуберка. Пойдем со мной, так мне будет проще сбежать от друзей на этот вечер.

Мы застали старого Хоуберка у дверей его мастерской. Он переоделся в легкий отглаженный костюм и стоял, наслаждаясь свежим весенним воздухом.

– Мы с Констанс решили немного прогуляться перед ужином, – ответил он на поток вопросов Луиса. – Хотим пройтись по набережной Гудзона.

В этот момент появилась Констанс, которая сначала побледнела, а потом залилась краской, когда Луис склонился над ее крохотными пальчиками в перчатках. Я попытался отклонить приглашение, сославшись на дела в одном из пригородов, но Луис и Констанс не стали меня слушать и настояли, чтобы я пошел с ними. Я понял, что от меня ждут, чтобы я остался и отвлек на себя внимание старого Хоуберка. «Что ж, так тому и быть, хотя бы присмотрю за Луисом», – подумал я и, когда они остановили кэб на Спринг-стрит, сел с ними и занял место рядом с оружейником.

Великолепные парки и облицованные гранитом набережные вытянулись в линию вдоль Гудзона: их строительство началось в 1910 году и закончилось осенью 1917-го. Сейчас это место стало одним из самых популярных променадов в мегаполисе. Набережные начинались от старого Батарейного парка и простирались до 190-й стрит, с них открывался прекрасный вид через реку на берег штата Джерси с его горным массивом. В разбитых за набережными парками среди деревьев притаились кафе и рестораны, а на открытых сценах дважды в неделю играли военные оркестры.

Мы уселись на залитую солнцем скамейку у подножия конной статуи генерала Шеридана. Констанс раскрыла кружевной зонтик от солнца, и они с Луисом погрузились в тихий разговор, смысл которого невозможно было уловить. Старый Хоуберк, опираясь на трость с рукояткой из слоновой кости, закурил ароматную сигару. Вторую он предложил мне, но я вежливо отказался. Оружейник безмятежно улыбался, глядя прямо перед собой. Солнце низко висело над деревьями Статен-Айленда, а воды залива окрасились золотом. В них отражались нагретые солнцем паруса судов, стоящих в гавани.

Бриги, шхуны, яхты, неповоротливые паромы, на палубах которых толпился народ… Прямо к берегу подходили железнодорожные пути, по которым к воде подавали вереницы коричневых, синих и белых товарных вагонов. Большие пароходы гудками возвещали о своем прибытии под погрузку или разгрузку, окруженные целым сонмом малых каботажных судов, вдалеке работали драги и землечерпалки, углубляя фарватер, а по всему заливу носились, пронзительно свистя и плюясь дымом, наглые маленькие буксирчики, – весь этот водный транспорт бороздил поверхность реки, в которой отражалось солнце, насколько хватало глаз. А посередине залива замерла безмолвная флотилия белых военных кораблей, контрастируя своей неподвижностью с оживленным движением остальных судов.

Веселый смех Констанс вывел меня из задумчивости.

– На что это вы уставился? – спросила она.

– Да так, любуюсь нашей флотилией, – с улыбкой ответил я.

Тогда Луис принялся рассказывать нам, что это за корабли, указывая на местоположение каждого из них относительно старого краснокирпичного форта на Губернаторском острове^[13].

– Вон та маленькая сигарообразная штука – это торпедный катер, – объяснял он, – рядом с ним стоят «Тарпон»^[14], «Морской сокол», «Морская лисица» и «Осьминог». За ними канонерки «Принстон», «Шамплейн», «Штиль» и «Эри». Еще дальше крейсеры «Фарагут» и «Лос-Анджелес», потом – линкоры «Калифорния», «Дакота» и «Вашингтон», причем последний – флагман. Вот те два низкобортных корабля, похожих на баржи, что стоят на якоре у замка Уильямс, – это двухбашенные мониторы «Ужасный» и «Великолепный», а за ними – таран «Оцеола».

Констанс не сводила с Луиса своих прекрасных глаз.

– Как много вы знаете для солдата, – сказала она с восхищением в голосе, и мы все засмеялись.

Вскоре Луис поднялся со скамьи, кивнул нам, подал руку Констанс, и они пошли вдоль по набережной. Хоуберк некоторое время смотрел им вслед, а затем повернулся ко мне.

– Мистер Уайльд был прав, – сказал он. – Я нашел щитки и левый набедренник от «Лат с княжеской эмблемой» в богом забытом хранилище на Пелл-стрит.

– В доме девятьсот девяносто восемь? – спросил я с улыбкой.

– В нем самом.

– Мистер Уайльд очень умный человек, – не преминул заметить я.

– Я хочу отплатить ему за это важнейшее открытие, – продолжал Хоуберк. – Я должен рассказать о его участии в этом деле, потому что он имеет право на славу.

– Он не поблагодарит вас за это, – резко ответил я. – Пожалуйста, никому ничего не говорите.

– Да вы хоть представляете себе, сколько эти доспехи стоят? – спросил Хоуберк.

– Ну, долларов пятьдесят, наверное.

– Они оцениваются в пятьсот, и ни центом меньше, и вдобавок владелец «Лат с княжеской эмблемой» готов заплатить две тысячи тому, кто соберет все части. Это вознаграждение также по праву принадлежит мистеру Уайльду.

– Он не хочет! Он отказывается от денег! – воскликнул я в крайнем раздражении. – Что вы знаете о мистере Уайльде?! Ему не нужны ваши подачки. Он и так богат – или в самом скором времени разбогатеет… будет богаче всех на свете, кроме меня… Нам, ему и мне, будет вообще плевать на деньги, когда… когда…

– Когда что? – изумленно спросил Хоуберк.

– Скоро узнаете, – быстро ответил я, поняв, что чуть не проговорился.

Он уставился на меня, совсем как доктор Арчер, и я узнал этот взгляд. Он смотрел на меня как на полоумного… Возможно, ему повезло, что он ограничился взглядом и не проговорил это ненавистное мне слово вслух.

– Нет, – ответил я на невысказанную мысль моего собеседника, – я не сумасшедший, и разум мой так же здоров и крепок, как у мистера Уайльда. Не хочу пока объяснять, но у меня в руках оказалась одна вещь, которая принесет больше, чем вложения в золото, серебро или драгоценные камни. Она обеспечит счастье и процветание целого континента, да что там, целого полушария!

– Как скажете… – примирительно проговорил Хоуберк.

– И в конце концов, – продолжил я уже спокойнее, – моя находка обеспечит счастье всего человечества.

– И еще ваше собственное счастье и процветание, а также счастье мистера Уайльда?

– Именно так, – подтвердил я с улыбкой, хотя готов был ударить старого оружейника за его пренебрежительный тон.

Он некоторое время молча смотрел на меня, а потом очень мягко произнес:

– Почему бы вам не бросить ваши пыльные книги и ученые занятия, мистер Кастанье, и не отправиться куда-нибудь в горы? Вы прежде так любили рыбалку. Съездите в Ренджели, поймайте там пару форелей…

– Рыбалка меня больше не интересует, – ответил я без тени видимого раздражения в голосе.

– Раньше вы увлекались всем на свете, – продолжал он, – занимались спортом, ходили под парусом, охотились, ездили верхом…

– После моего падения я больше верхом не езжу, – сухо сказал я.

– Ах, да, вашего падения, – повторил он, отводя взгляд.

Я решил, что этот лишенный смысла разговор зашел слишком далеко, и вновь заговорил о мистере Уайльде; но Хоуберк уставился мне прямо в лицо, что меня крайне оскорбило.

– Вы толкуете о мистере Уайльде, – проговорил он, – а вы знаете, что он сегодня днем учудил? Спустился вниз и прибил табличку на дверь рядом с моей. Она гласит: «Мистер Уайльд, восстановитель репутаций. Звонить три раза». Вы не знаете, случайно, что это значит?

– Знаю, – ответил я, подавляя в себе ярость.

– Неужели? – пробормотал он.

Подошли Луис и Констанс и спросили, не присоединимся ли мы к ним. Хоуберк посмотрел на часы. В тот же миг из казематов замка Уильямса вырвались клубы дыма, по воде прокатился гул пушечного выстрела, эхом отразившись от высокого противоположного берега. Флаг на флагштоке пополз вниз, на белых палубах военных кораблей зазвучали горны, а на джерсийском берегу зажглись первые электрические фонари.

Когда мы все вместе возвращались в город, я услышал, как Констанс что-то сказала Луису, а он прошептал в ответ: «Моя дорогая…» Чуть позже, пока я шел с Хоуберком по площади, до меня донеслось: «милая» и «моя Констанс…». И я понял, что не ослышался и что время, когда я должен буду поговорить с моим кузеном Луисом об очень важных делах, почти пришло.