На лестнице действительно оказалось очень темно, и, как я заметил, на ступенях не было никакого ковра, даже клеенки, и наши шаги звучали так, словно мы в пустом доме. Я шел за проводником, держась за перила, и на втором этаже прошел вслед за ним в комнату такого же размера, как та, что внизу, и тоже скудно обставленную, хотя и не такую убогую. Единственная свеча в дальнем конце бросала слабый свет на фигуру на кровати, оставляя остальную часть комнаты в полутьме.

Когда мистер Вайсс вошел в комнату, женщина, та самая, с которой я разговаривал внизу, встала со стула у кровати и неслышно вышла из комнаты через вторую дверь. Мой проводник остановился и, пристально глядя на лежащего, сказал:

– Филип! Филип! Врач пришел осмотреть тебя.

Он помолчал мгновение и, не получив ответа, произнес:

– Кажется, он дремлет, как всегда. Не хотите ли подойти и посмотреть, что можно сделать?

Я прошел к кровати, оставив мистера Вайсса в конце комнаты у двери, в которую мы вошли. Он там остался и молча стал расхаживать в полутьме взад и вперед. При свете свечи я увидел пожилого мужчину с приятным, умным и привлекательным лицом, но очень изможденным, бледным и землистым. Он лежал совершенно неподвижно, только еле заметно поднималась и опускалась грудь, глаза закрыты, лицо расслаблено, и, хотя он не спал, но находился в сонном летаргическом состоянии, словно под влиянием наркотика.

Я с минуту наблюдал за ним, по часам следя за ритмом его дыхания, потом неожиданно и резко обратился к нему по имени; но ответом было лишь легкое поднятие век; после короткого сонного взгляда на меня веки вернулись в прежнее положение.

Я начал физический осмотр. Вначале проверил пульс, взяв запястье с намеренной резкостью, надеясь вырвать пациента из оцепенения. Удары медленные, слабые и слегка нерегулярные, свидетельствующие – хотя в этом не было необходимости – о пониженной жизнеспособности. Я прослушал сердце, удары которого через худую грудную клетку звучали очень отчетливо, но не нашел ничего ненормального, кроме слабости и неуверенности действия. Потом я занялся глазами, внимательно осмотрел их при свете свечи, поднимая по очереди веки, чтобы увидеть радужную оболочку. Пациент не сопротивлялся моему намеренно грубому обращению с этими чувствительными структурами и не проявлял никакого недовольства, даже когда я поднес пламя свечи на расстояние в несколько дюймов от глаз.

Но его чрезвычайная терпимость к свету легко объяснилась при более близком осмотре: зрачки были сжаты так сильно, что в середине радужной оболочки виднелась только узкая черная полоска. И это оказалось не единственным ненормальным отличием глаз больного. Пациент лежал на спине, правая радужная оболочка слегка прогнулась к центру, отчетливо показывая вогнутую поверхность, и когда я попробовал вызвать легкое, но быстрое движение глазного яблока, заметил волнообразное движение. У пациента было то, что называется «трепещущей радужной оболочкой». Это происходит, когда хрусталик извлекают для лечения катаракты или случайно, оставляя радужную оболочку без поддержки. В данном случае общее состояние радужной оболочки свидетельствовало, что операции по извлечению хрусталика не было, как не было и менее обычной операции с иглами. Отсюда следовало, что пациент страдает от так называемого «смещения хрусталика», а значит, он почти полностью слеп на правый глаз.

Этому выводу явно противоречила вмятина на переносице, свидетельствующая об очках, и следы за ушами, что я искал и нашел, они соответствовали дужкам очков. Очки, снабженные дужками для ушей, обычно носят постоянно, и это соответствует впадине на переносице, которая глубже, чем если бы очки надевали только для чтения. Но если зрячий лишь один глаз, можно было бы пользоваться очками с одной линзой; однако это возражение несущественно, потому что такие очки при постоянном использовании гораздо менее удобны, чем очки с дужками за ушами.

Что касается природы болезни пациента, казалось возможным только одно мнение. Это ясный и типичный случай отравления опием или морфием. На такой вывод указывали буквально все симптомы. Обложенный язык, медленно и трепетно показанный пациентом после несколько громких требований на ухо; желтая кожа и мертвенное выражение; сжатые зрачки и оцепенение, из которого его не могло вывести самое грубое обращение, но которое в то же время не достигало полной бесчувственности, – все это образовало отчетливую и связную группу симптомов, указывающих не только на наркотик, но и на очень большую его дозу.

Но такой вывод поднимал другой очень неловкий и трудный вопрос. Если была принята большая и ядовитая доза – кто ее предоставил? Тщательный осмотр рук и ног пациента не обнаружил ни одного следа, который указывал бы на применение шприца. Этот человек явно не обычный наркоман; отсутствие следов уколов не позволяло установить, сам ли пациент использовал наркотик или это сделал кто-то другой.

Оставалась еще возможность, что я ошибся в своем диагнозе. Я был совершенно уверен, но мудрый человек всегда допускает сомнения. А учитывая состояние пациента, такое сомнение становилось особенно тревожным. Пряча стетоскоп в карман и в последний раз взглянув на неподвижную фигуру, я понял, что мое положение очень трудное и непонятное. С одной стороны, мои подозрения, вызванные весьма необычными обстоятельствами этого визита, требовали осторожности; с другой стороны, мой долг – сообщить любую информацию, которая может оказаться полезной пациенту.

Когда я отвернулся от кровати, мистер Вайсс перестал медленно расхаживать взад и вперед и остановился передо мной. Теперь на него упал слабый свет свечи, и я впервые увидел его отчетливо. Он не произвел на меня благоприятного впечатления. Мужчина плотного телосложения, с круглыми плечами, типичный немец с волосами цвета пакли, смазанными кремом и гладко расчесанными, с большой, неровной, песочного цвета бородой и грубыми чертами лица. Нос большой и толстый, утолщенный в конце, красновато-пурпурного цвета, причем этот цвет словно стекал на остальную часть лица. Брови большие и густые над глубоко посаженными глазами, и он в очках, делающих его слегка похожим на сову. Внешность непривлекательная, а я был в настроении, которое заставляло меня особенно остро реагировать на неприятную внешность.

– Что скажете о нем? – спросил он.

Я колебался между требованиями осторожности и откровенности, но наконец ответил:

– Он в тяжелом состоянии, мистер Вайсс.

– Да, я это вижу. Но вы пришли к какому-нибудь выводу о природе его болезни?

В вопросе слышались тревога и напряженное сдержанное ожидание; что естественно в таких обстоятельствах, но это не рассеяло мои подозрения, напротив, еще больше убедило в необходимости осторожности.

– В настоящее время не могу высказать окончательное мнение, – настороженно ответил я. – Симптомы неясные и могут указывать на несколько разных болезней. Они могут свидетельствовать о кровоизлиянии в мозг, и, если бы не было других указаний, я склонился бы к этому. Альтернатива – отравление наркотиком, таким, как опий или морфий.

– Но это совершенно невозможно. В доме нет таких веществ, а он никогда не покидает свою комнату и получить снаружи тоже не мог.

– А как насчет слуг? – спросил я.

– Слуг нет, кроме моей экономки, а она абсолютно достойна доверия.

– У него мог быть запас наркотика, о котором вы не знали. Он надолго остается один?

– Очень редко. Я провожу с ним столько времени, сколько могу, а когда не могу, миссис Шаллибаум, моя экономка, остается с ним.

– Он часто так же дремлет, как сейчас?

– Очень часто. Я бы сказал, что это его обычное состояние. Время от времени он встает и тогда примерно на час остается рассудительным и кажется вполне здоровым, но вскоре снова начинает дремать и часами спит или полуспит. Вы знаете болезнь, которая приводит людей в такое состояние?

– Нет, – ответил я. – Таких симптомов нет ни у одной известной мне болезни. Зато они очень похожи на отравление опием.

– Но мой дорогой сэр, – нетерпеливо возразил мистер Вайсс, – так как это совершенно невозможно, это не отравление опием. Должно быть что-то другое. Что это может быть? Вы говорили о кровоизлиянии в мозг.

– Но против этого говорит почти полное выздоровление с промежутками.

– Я бы не сказал, что оно полное, – отметил мистер Вайсс. – Выздоровление только сравнительное. Он разумен и естественно себя ведет, но остается сонным и медлительным. Например, он не проявляет никакого желания выйти из дома или даже из комнаты.

Я неловко обдумывал эти противоречивые утверждения. Совершенно очевидно мистеру Вайссу не нравится теория отравления наркотиком, что совершенно естественно, если он ничего не знает о применении наркотика. Однако…

– Думаю, – сказал мистер Вайсс, – вы знакомы с сонной болезнью.

Это предположение озадачило меня. Я не был знаком с этой болезнью. Да и мало кто с ней знаком. В то время о ней практически никто ничего не знал. Просто патологическое любопытное состояние, известное только нескольким практикующим врачам в Африке и даже не упоминаемое в учебниках. Тогда еще не подозревали о связи этой болезни с насекомыми, переносящими трипаносому, и мне ее симптомы были абсолютно неизвестны.

– Нет, не знаком, – ответил я. – Для меня эта болезнь – всего лишь название. Но почему вы спрашиваете? Мистер Грейвз бывал за границей?

– Да. Последние три или четыре года он путешествовал, и я знаю, что недавно он провел какое-то время в Западной Африке, где встречается такая болезнь. На самом деле я впервые услыхал о ней от него.

Это был новый факт. Он значительно подорвал мою уверенность в диагнозе и склонял к пересмотру своих подозрений. Если мистер Вайсс мне солгал, у него сейчас значительное преимущество.

– Что вы думаете? – спросил он. – Возможно ли, что это сонная болезнь?

– Я бы не сказал, что она невозможна, – ответил я. – Эта болезнь мне практически неизвестна. Я никогда не встречался с ней в Англии, и у меня не было возможности изучать ее. Пока не познакомлюсь с описаниями, не могу дать ответ. Конечно, если бы я мог увидеть мистера Грейвза в тот период, который называете «ясным», я мог бы судить увереннее. Как выдумаете, это можно устроить?

– Можно. Я понимаю важность этого и постараюсь, но он трудный человек, очень трудный. Искренне надеюсь, что у него не сонная болезнь.

– Почему?

– Потому что… как я понял из его слов, эта болезнь смертельна, рано или поздно больной умирает. Кажется, лекарства от нее нет. Думаете, вы сможете решить, когда снова с ним увидитесь?

– Надеюсь, – ответил я. – Я просмотрю источники и точно узнаю симптомы – насколько это известно. Но у меня впечатление, что об этой болезни очень мало известно.

– А тем временем?

– Дадим ему кое-какие лекарства и позаботимся об общем состоянии. Лучше, чтобы вы дали мне возможность как можно быстрей снова его увидеть. – Я собирался сказать, что реакция больного на приписанные лекарства прольет свет на его состояние, но так как я предполагал отравление наркотиком, подумал, что лучше оставить это предположение при себе. Соответственно я дал некоторые общие указания об обращении с пациентом, и мистер Вайсс внимательно выслушал. – И, – заключил я, – нельзя забывать о возможности опия. Вам нужно тщательно обыскать комнату и все время следить за пациентом, особенно в периоды бодрствования.

– Хорошо, доктор, – ответил мистер Вайсс. – Я сделаю все, как вы говорите, и пошлю за вами снова, как только будет возможно, если вы не возражаете против нелепого условия Грейвза. А теперь, если вы позволите заплатить вам за визит, я пойду и вызову вам карету, пока вы пишете рецепты.

– Рецепты не нужны, – ответил я. – Я приготовлю несколько лекарств и отдам их кучеру.

Мистер Вайсс попытался возразить, но у меня были причины настоять на своем. Современные рецепты прочесть нетрудно, и я не хотел, чтобы мистер Вайсс знал, от чего эти лекарства.

Оставшись один, я вернулся к постели и посмотрел на неподвижную фигуру. И мои сомнения возродились. Очень похоже на отравление морфием, и если это морфий, то не обычная медицинская доза, какую дают больным. Я открыл сумку и достал футляр со шприцем, а из него тюбик с атропиновыми таблетками. Вытряхнув на ладонь два маленьких диска, я оттянул нижнюю губу пациента и положил таблетки ему под язык. Потом снова все спрятал в сумку, и едва успел это сделать, неслышно открылась дверь и в комнату вошла экономка.

– Каким вы нашли мистера Грейвза? – спросила она очень тихо; мне это казалось ненужным, учитывая летаргическое состояние пациента.

– Похоже, он очень болен, – ответил я.

– Вот как! – сказала она и добавила: – Мне очень жаль это слышать. Мы все очень беспокоимся о нем.

Она села на стул у кровати и, заслонив лицо пациента – и свое тоже – от огня свечи, достала из сумки, висевшей у нее на поясе, незаконченный чулок и начала молча вязать с мастерством, характерным для немецких домохозяек. Я внимательно посмотрел на нее (хотя она находилась в тени, и я видел ее неотчетливо), и почему-то ее внешность вызывала мое расположение не больше, чем остальные обитатели этого дома. Она не была некрасива. Прекрасная фигура, манеры человека достойного социального положения, и одежда, хоть и не совсем обычная, казалась приятной. Как и у мистера Вайсса, у нее светлые волосы, смазанные и прилизанные, они расчесаны, как раскрашенные волосы голландской куклы^[1]. Казалось, у нее совсем нет бровей – конечно, это результат светлых волос; сходство с куклой подчеркивалось и глазами, выглядели карими или темно-серыми, точнее мне не было видно. Еще одна особенность – тик, какой бывает у нервных детей, периодическое подергивание головы, к которой как будто прикреплена нить или пружина. Я решил, что ей примерно тридцать пять лет.

Можно было подумать, что карета меня должна ждать, но на ее подготовку ушло какое-то время. Я сидел в растущем нетерпении, слушая негромкое дыхание больного и звон спиц экономки. Я хотел быстрее вернуться домой, и не только из-за себя: состояние больного требовало немедленного принятия лекарств. Но минуты тянулись, и я уже готов был выказать недовольство, когда у дверей прозвенел звонок.

– Карета готова, – сказала миссис Шаллибаум. – Я посвечу вам на лестнице.

Она встала, взяла свечу, прошла к началу лестницы и стояла там, держа огарок над перилами, а я спустился и по коридору прошел к открытой боковой двери. При свете далекой свечи я видел, что карета находится в крытом проходе, видел я и стоящего в тени кучера. Я огляделся, ожидая увидеть мистера Вайсса, но он не появился, и я сел в карету. Дверь со стуком закрылась и была заперта, потом я услышал, как передвинули тяжелый затвор ворот и заскрипели петли. Мы медленно тронулись, остановились, ворота за нами закрылись. Я почувствовал, как слегка наклонилась карета, когда кучер сел на свое место, и мы двинулись.

Размышления во время обратной поездки были неприятными. Я не мог избавиться от впечатления, что меня вовлекли во что-то очень подозрительное. Возможно, конечно, мое ощущение связано с необычной секретностью, которой окружен этот случай; если бы визит проходил в обычной обстановке, я бы не нашел ничего подозрительного в симптомах пациента, ничего способного вызвать подозрения или тревогу. Может, и так, но эти соображения не успокоили меня.

Далее, мой диагноз может быть ошибочным. Возможно, это какое-то нарушение деятельности мозга, осложненное дополнительными нарушениями, такими, как медленное кровотечение, абсцесс, опухоль или простое кровоизлияние. Такие случаи иногда бывают очень тяжелыми. Но данный случай как-то не соответствует симптомам одного из этих заболеваний. Что касается сонной болезни, возможно, это более надежное предположение, но я ничего не мог сказать за или против него, пока не узнаю больше; против был, однако, то факт, что все симптомы точно соответствуют отравлению морфием.

Но даже так нет никаких доказательств преступления. Пациент мог быть заядлым потребителем морфия, а симптомы обострены сознательным обманом. Хитрость этих несчастных вошла в пословицу и равна только их лживости и стремлению к таинственности. Вполне вероятно, что этот человек изображает глубокое оцепенение, когда за ним наблюдают, а потом, оставшись на несколько минут один, встает с постели и достает из какого-то тайника наркотик. Это вполне соответствует его нежеланию увидеть врача и стремлению к таинственности. Тем не менее я не верил, что нашел истинное объяснение. Вопреки всем возможностям, мои подозрения вернулись к мистеру Вайссу и к молчаливой женщине и отказывались рассеиваться.

Все обстоятельства этого случая были подозрительными. Сложная подготовка кареты, в которой я ехал, импровизированное состояние дома, отсутствие обычных домашних слуг, явное желание мистера Вайсса и той женщины помешать разглядывать их внешность, а прежде всего то, что мне солгали. Потому что мистер Вайсс, вне всякого сомнения, солгал. Его заявление о почти постоянном оцепенении пациента противоречило словам о своенравии и упрямстве пациента и еще более противоречило глубоким и относительно свежим следам от очков на носу пациента. Этот человек постоянно носил очки, что вряд ли соответствует состоянию, граничащему с комой.

Мои размышления прервала остановка кареты. Замок на двери открыли, дверцу распахнули, и я вышел из темной тюрьмы у своего дома.