Мы проводили совещания по безопасности, и как только происходил побег, и по крайней мере каждую неделю в качестве общепринятой практики. Практически каждый рутинный случай оказывался случаем побега, и так или иначе каждый побег был случаем сам по себе. Но я требую к себе некоторого уважения: ведь я был частью команды, пусть очень дилетантской команды, признаю, немецких «держащих в плену» сил, но команды, чьи неуклюжие старания оказывались тем не менее столь успешны, что экспертам приходилось устраивать абсолютные шедевры побега, чтобы нас превзойти.

Арена для этой битвы между двумя системами безопасности, немецкой и союзнической, в некотором роде оказалась выгодна для заключенных. Военнопленные были, в первую очередь, довольно опытны в этом деле. Кроме того, наши руки некоторым образом связывали наши не очень практичные начальники в штабе командования армией в Дрездене и, выше, в Берлине. Мы сами играли на руку пленным, заполняя Кольдиц новым материалом для бегства неделю за неделей. Каждый новоприбывший привозил с собой знание новых методов побега, знакомство со свежими дорогами, знание дополнительно требуемых документов, систем проверок, которые возможны на железнодорожных узлах в поездах, и так далее. В этом замке пленные располагали инициативой и своими внутренними линиями коммуникаций. Нашего наличного состава, действительно наличного, едва набралась бы дюжина, тогда как их команда достигала нескольких сотен.

Как только в британском помещении сняли декорации после представления «Двенадцатой ночи», сразу же началось сражение на холодном фронте. Наш комендант решился на новогодний визит в комнаты пленных. Это было 9 января, по-прежнему морозило. В короткие зимние дни солнце проникало во внутренний двор узников не раньше десяти часов, но даже тогда многие были рады жить в каменном здании, а не в деревянных бараках, вечно сырых и холодных. В то утро во дворе гуляли немногие. Я вошел вместе с комендантом и прокричал: «Achtung!» («Внимание!»). Хождение по кругу на мгновение прекратилось. Это муштра. Все взглянули в сторону полковника, он отдал честь, и круг двинулся снова.

Мы отправились в кухню, где колдовал британский офицер, капитан Барри. Свою официальную работу по приготовлению пищи он выполнял очень хорошо – свою неофициальную (использование кухни в целях побега) еще лучше. Именно через окна внешней стены кухни, выходящие на немецкий внутренний двор, четыре британских офицера убежали в 1942 году (об этом я узнал почти пятнадцать лет спустя).

Оттуда мы снова вернулись во двор и поднялись по винтовой лестнице в юго-восточном углу. На втором этаже располагались польские офицеры. «Achtung!» – прокричал я. Большинство пленных лежали на своих кроватях, читали, курили, думали. При виде нас все медленно, с неохотой, поднялись. Все, за исключением лейтенанта Северта, оставшегося в своей постели. Я записал его имя. На вечернем построении за неспособность признавать вышестоящее должностное лицо я зачитал приговор коменданта о пятидневном аресте. Подобное наказание было обычным для офицеров германской армии, и все военнопленные подлежали нашему собственному Militarstrafgesetzbuch^[6]. Приговор также зачитали французским, бельгийским и британским группам на их родном языке. В те времена мы все были очень официальны. На пленных же данный дисциплинарный акт не произвел никакого впечатления – иногда в камерах оказывалось теплее!

Позже, забегая вперед на несколько месяцев, когда лагерь заполнился, узники сами просились в камеры, чтобы «уйти от всего этого». Я говорил им, что мы не можем устраивать им сеансы лечения покоем, идет война. Впрочем, провести несколько дней под арестом для них не составляло особого труда. Им нужно было только написать оскорбительные вещи о нас в своих письмах домой или опоздать на построение. Подобное всегда стоило нескольких дней наказания. Разумеется, арест в конце концов превратился скорее в сущий фарс. Я же был не против запереть под замок людей, совершивших дисциплинарные проступки. Иногда это шло им на пользу – их психология требовала коротких периодов одиночества. У пленных есть свои навязчивые идеи. Мы ведь не хотели, чтобы они сошли с ума. Но камеры вскоре начали использовать как средство взяточничества и коррупции караула, как средство побега. Некоторые даже симулировали умопомешательство в надежде на бегство в ходе поездок на лечение. Все время мы балансировали между безопасностью и гуманностью – хотя многие, читая эти строки, вероятно, закатят глаза.

Итак, пятидневный арест ничего не значил для поляков, и стоило мне распустить пленных, как соотечественники бросились к своему товарищу, принялись жать ему руку, обнимать его и в конце, встав кругом, несколько раз подбросили его в воздух, ловя на лету, как делают поляки с теми, кого одобряют.

Минуту я спорил с польским капитаном: «Если вы хотите, чтобы мы обращались с вами корректно, в соответствии с Женевской конвенцией, вы тоже должны вести себя соответствующим образом».

Но он разбил все мои аргументы: «Вы, немцы, не применяете Женевскую конвенцию к нам. Вы говорите, что Польша как страна больше не существует. Вы даже не позволяете нам иметь свою державу-протектора, которая следила бы за соблюдением наших интересов как военнопленных. Швейцарцы посещают британцев каждые три месяца. О французах заботится их Комитет Скапини, у них есть правительство, которое вы признаете, хотя оно и петеновское. Голландцы находятся под присмотром шведского государства. Но мы, поляки, ничьи».

Я понял, что все это они уже продумали заранее и собирались устроить из этого скандал. Разумеется, неделю спустя тот же инцидент повторился опять. И снова Северт попал «под арест». Когда это же произошло в третий раз, он отправился на военный суд в Лейпциг. Мы назначили ему местного адвоката: человека из города, бывшего в английском военном плену во время Первой мировой войны. Он утверждал, что с ним хорошо обращались, и всегда хотел сделать что-то в качестве благодарности.

Должным образом обвинение в Лейпциге потребовало сурового наказания. Вот поляк, представитель, как говорили, недисциплинированной и дикой расы, намеренно оскорбляющий вышестоящее должностное лицо. Остальным необходимо преподать урок. Со своей стороны защита настаивала, что заключенный не понимал значения слова «achtung». Получив год тюрьмы, он подал апелляцию. Генерал-полковник фон Бек, командующий нашей армией резерва, удовлетворил апелляцию, и лейтенант Северт вернулся в Кольдиц свободным человеком. Каков же был энтузиазм среди всех пленных в лагере! Старший польский офицер, адмирал Унруг, в Первую мировую войну командовавший немецкой подводной лодкой в германском военно-морском флоте, выдвинул протест против оскорблений польского народа, произнесенных в суде. Напрасно наш комендант старался опротестовать вердикт апелляции. Его вмешательство только все усугубило: в результате отдание чести в Кольдице между немцами и военнопленными практически прекратилось до тех пор, пока наш прославленный доктор не попытался восстановить данную практику год спустя. Единственными случаями, когда нам отдавали честь, являлись ежедневные построения или переклички. В других случаях офицеры, самое большее, медленно вставали, когда мы входили в их помещение, или с неохотой вынимали руки из карманов или трубки изо рта, когда мы заговаривали с ними. В их помещение мы заходили не часто, а говорить по возможности старались только со старшими офицерами различных национальных групп и через их официальных переводчиков. Но из-за этого инцидента мы потеряли свой престиж.

Решение суда в 1941 году очень усложнило положение дел в Кольдице. Оно стало не только упреком коменданту, раньше приказывавшему записывать и наказывать нарушителей в деле по отданию чести, но и выявило расхождения во мнениях среди нас, четырех немцев, которые в качестве лагерных офицеров (или дежурных офицеров) находились в постоянном контакте с пленными. Мы присутствовали на ежедневных построениях, устраивали (проводили) обыски, отбирали бесчисленные просьбы, «инспектировали» занимаемое ими помещение и так далее. Нашим делом было наметить стандарт дисциплины, делом коменданта – его установить.

К сожалению, и у нас четверых бытовали двойные стандарты. В то время я был ЛО-3 (лагерным офицером 3). ЛО-1 являл собой энергичную и яркую личность. Он любил сражения, любил жизнь, слыл большим шутником, не гнушался выпить и, по мнению англичан, единственный обладал чувством юмора. Иногда он называл их «и так далее». На построениях он объявлял французов, бельгийцев, голландцев, поляков «und so weiter»^[7]. Однажды британцы устроили эстрадное представление в театре с группой «Und so weiter». Этот офицер не очень беспокоился о дисциплине, в жестком военном смысле этого слова. Как и я, он был школьным учителем и думал, что знает, как обращаться с лагерными «плохими мальчиками».

ЛО-2 был капитаном кавалерии, взрывался при малейшей провокации, как очень скоро обнаружили пленные, и буквально синел в эти минуты. Он страдал от смертельно высокого кровяного давления. В отношениях со своими подопечными ЛО-2 признавал только жестокость и насилие.

Что же касается меня, ЛО-3, то я не был за мир во что бы то ни стало, но скорее снова ощущал себя в положении школьного учителя, справляющегося с непослушными школярами. Я знал, что главной целью непокорного класса всегда было вызвать у обладающего властью лица гнев, каковы бы ни были последствия. Кроме того, я понимал, что, если выйду из себя, проиграю сражение. Однажды я сказал старшему британскому офицеру: «Я никогда не дам вам, джентльменам чести, вывести меня из равновесия. Корректное поведение в рамках конвенции или нашего собственного дисциплинарного кодекса – вот мой курс. Обо всем, что ваши офицеры сделают с целью оскорбления меня, я доложу. Что случится потом, не мое дело». Невероятно, но все эти четыре года меня без конца провоцировали горячие офицерские головы всех национальностей, возрастов и званий. Снова и снова я начинал свирепеть, но тут же брал себя в руки. Нелегко терпеть откровенную наглость, но немой вызов иногда бывает стерпеть еще труднее.

ЛО-4 придерживался примерно того же мнения, но нас четверых отнюдь нельзя было назвать согласованной командой.

Я не солгу, если скажу, что, по крайней мере, в Кольдице не было времени скучать. Поработав, мы уловили некую систему, но эту систему мы навязали себе сами, хотя, по всем правилам, скорее должны были бы задавать тон, нежели следовать ему. Заключенные играли с нами в извечную чехарду. Сначала лидирующее положение занимали мы со своими запретами и заграждениями, потом они, сообразив, как их обойти. Все, что военнопленные делали, говорили или думали, было нацелено на то, чтобы получить преимущество либо немедленное, либо через какой-то промежуток времени.

Если, как результат побега или попытки побега, мы изменяли свою политику и предпринимаемые нами меры или вводили какой-нибудь новый план, они улавливали суть быстрее, чем наши люди, которые, в конце концов, имели и другие дела, кроме часов дежурства в замке. Большинство же пленных находились «на дежурстве» все время; другой жизни у них не было.

Еще одна трудность в поддержании безопасности касалась нашего основного лагерного штата, в частности унтер-офицерского состава. Чем дольше они оставались в замке, тем лучше узнавали пленных и их приемы. И тем больше увязали во взяточничестве (сигареты, шоколад или кофе); между персоналом и узниками возникали фамильярные, приятельские отношения. Другим слабым местом являлось неудобство, которое любой немец низшего звания чувствует в общении с офицерами любой национальности. А если мы заменяли этих унтер-офицеров другими, новоприбывшими на их место, требовались месяцы, чтобы обучиться секретам ремесла, а в течение этого времени пленные успевали извлечь всю возможную выгоду из этого ведения.