Баллада о королевском милосердии

 
Абдур Рахман, Дуранийский вождь, –
о нём история эта.
Хайберские пики милость владыки
славят по белу свету.
И Северу он нанёс урон,
и юг не избег удара,
Но милосердие славят его –
от Балха до Кандагара!
 
 
У древних пешаварских ворот
среди бесконечного гула
Кафиры и Курды взирали на суд,
что творил Правитель Кабула.
 
 
Он судил сплеча быстрее меча,
быстрее петли скользящей,
Но в свою звезду верил всякий, мзду
Правителю приносящий.
 
 
Хиндустанский пёс оскорбленье нанёс
кому-то из правоверных,
И, от гнева слепа, потащила толпа –
на смерть погрязшего в сквернах.
 
 
Но Король проезжал там, и он узрел,
что нож занесён над глоткой,
И внял Хиндустанцу великий король,
мольбе его жалкой и кроткой.
 
 
И сказал Король: «Я смирю твою боль:
конец твой не будет позорным».
И Начальника Стражи вызвать к себе
велел он своим Придворным.
 
 
Яр Ханом звали его. Был слух,
что Яр Хан был рождён вне брака.
Но Король – да продлит Аллах его дни! –
его приблизил, однако.
 
 
Горячей кровью пошёл он в отца.
Дауд Шах, почтенный родитель,
Был родом из Дуранийских владык, –
«Бранных Полей Похититель».
 
 
Ни рай, ни Ад не могли обуздать
гордыню Яр Хана-Афганца.
И Король решил заставить его
стать палачом Хиндустанца.
 
 
«Казни! – он велел. – Благороден твой род,
и примет он смерть без муки.
Не бойся!» – И крикнул, чтоб слышали все:
«У Кафира связаны руки!»
 
 
И выступил могучий Яр Хан,
и саблей взмахнул хайберской.
«Великий Король, – он молвил, – изволь:
Кафир уничтожен мерзкий».
 
 
Абдур Рахман, Дуранийский вождь,
в Гильзае стяг развевает,
А Север и Юг охватил испуг:
они только рты разевают.
И с Хайберских гор ведут разговор
пушки, воздух терзая.
Ты замер, не дышишь – ты слышишь?
ты слышишь? – песню волков
Абазая!
 
 
Смеркалось. Кабул затих и заснул –
от мала и до велика.
Правитель Кабула спросил: «Скажи,
ты не боишься, владыка?
 
 
Ты знаешь…» Но, чуя гнев Короля,
он поперхнулся от страха.
И мрачно молвил Король: «Здесь я –
правлю по воле Аллаха.
 
 
Здесь – моя стезя, там – твоя стезя;
спать ложась, поразмысли
О сабле, что над твоей головой,
может, уже нависла».
 
 
Закрыли ворота, что в город вели,
а также к великому Трону.
В садовом домике Государь
устроился уединённо.
 
 
Когда наступила «ночи ночь» –
луну обложили тучи –
Желая честь обелить, к Королю
прокрался Яp Хан могучий.
 
 
Малые дети смеялись над ним,
вслед ему корчили рожи.
Продажные девки: «Мясник! Мясник!» –
с крыш насмехались. Боже!
 
 
Он крался, но вдруг пара крепких рук –
пала ему на плечи.
И молвил сзади сам Государь:
«Ты не в себе, человече!
 
 
Негоже днём шутить с Королём
и являться с прошеньем ночью,
Что в руке? Перо? Чересчур остро:
разрывает бумагу в клочья!
 
 
Об одном меня умолять три дня
будешь всего ты боле
И будешь имя славить моё,
корчась от смертной боли.
 
 
Ко всем я милостив, а к тебе –
в особенности, ей-Богу;
Ты, мой мясник, опешил и сник,
твой нож тебе не в подмогу!
 
 
Абдур Рахман, Дуранийский вождь,
Севера, Юга владетель.
Тают снега и берега
смывают; Гильзай – свидетель.
И британский солдат не знает преград,
и от пик – никакого толку.
Ты замер, не дышишь – ты слышишь?
ты слышишь? – поют
зукка-хейлские волки!
 
 
И начали побивать его
камнями ещё на рассвете.
Но был приказ, что в рассветный час –
не дóлжно ему умерети.
 
 
И камни градом летели и рядом
падали возле Яp Хана.
И лишь об одном жалел он: о том,
что он – не труп бездыханный.
 
 
«Могильный курган насыпаем, Яр Хан!» –
заметил остряк завзятый,
И Король, смеясь, прозвал его
«мой королевский глашатай».
 
 
И вот наступает вторая ночь, –
то ночь была рамазана.
И услышал страж, как идёт от земли
слабый голос Яр Хана.
 
 
Доносится из разбитой груди
хриплый молящий голос:
«Избавь меня, друг, от жестоких мук,
жизнь перерви, как волос!»
И слуги пришли к государю в гарем,
моля и дрожа от боязни:
«Защитник слабых, сжалься над ним,
предай милосердной казни!»
 
 
Молвил Король: «Пусть ночь поживёт,
а утром его расстреляют.
Однако, пусть молится он за меня,
пусть имя моё прославляет!»
 
 
И трижды Яр Хан простонал до зари,
и ещё раз – при алом блике:
«Избавь меня, друг, от жестоких мук;
о, будь славен, Король великий»!
 
 
Во время намаза казнили его,
предав милосердной каре.
И снова, когда зажгли фитили,
восславил Яр Хан Государя.
 
 
И песню об этом сложили певцы,
и песню пропели люду,
Чтобы о милости Короля
люди знали повсюду.
Абдур Рахман, Дуранийский вождь,
рот свой раскрыл когда-то.
И Север, и Юг, как в бездонный сундук,
в него кладут своё злато.
И певцы поют, что Король не лют
и что мягка его кара.
И они поют, и внимает им люд –
от Балха до Кандагара!
 

1889

Со Сциндией – в Дели

Случилось это более ста лет назад. Потерпев поражение в великой битве недалеко от Дели, индийский князь проскакал пятьдесят миль, везя на луке седла простую девушку, которая любила его и делила с ним все тяготы походной жизни. Он потерял девушку, когда спасение было уже близко. Кавалерист из Маратты рассказал такую историю:

 
Кто пировал, того венок в ту ночь увял, поблек,
И цвет шафрана в знак беды покрыл шарфы и руки,
Когда мы мчались в Панипут, где ждал нас наглый Млек,
Когда мы, царство потеряв, ушли оттуда в муке.
 
 
И трижды тридцать тысяч нас прошли джамнийский брод –
На дамаджийских скакунах богатыри из Бхао –
Декан враждебный не пресек наш мужественный род
И не извёл предатель нас, проклятый Мультар Рао!
 
 
И трижды тридцать тысяч нас вошли в густой туман.
И визг, и вопли раковин взнеслись над полем брани.
За бороду схватили мы Бховани вражий стан,
И смыл наш яростный поток с лица земли Бховани!
 
 
И дети Бхоста полегли от наших длинных пик,
Рохиллы чёрные неслись, как скот, от нас гурьбою.
От нашей тысячи одной презренный враг поник,
А Мультар Рао с десятью оставил поле боя!
 
 
И вынуть саблю – нету сил, ударить – нету сил:
Плечо в плечо и грудь на грудь сошлись мы тесной кучей.
Наш пеший горец и коней, и всадников разил,
И павших на сырой земле давил наш вал могучий.
 
 
Налево грохотал мушкет, как водный водопад,
Направо лес кровавых пик восхода был кровавей.
И снизу кровь, и сверху вниз – Апсáров скорбный взгляд,
Что подбирали тех, кто пал в позоре или славе.
 
 
И видел я огонь и дым, и видел Бхао стяг,
И слышал тщетный крик, – увы, то звал один из Бхао:
«О, Ананд Рао Нимбалкхур, скачи, теснит нас враг!
Верни всех тех, кого увёл проклятый Мультар Рао!»
 
 
Когда осенние дожди в истоках Джамны льют,
Тогда песчаный перекат с пути сметают волны.
Враги прорвались через нас, как через цепь запруд,
Но броды Джамны в этот день их кровью были полны.
 
 
Я рядом с Сциндией скакал, – куда мой господин.
Туда и я; за нами вслед – вся конница Халькара.
И были все у нас вожди убиты, как один,
Кинжалы Северных Племён нас истребляли яро.
 
 
Я рядом с Сциндией скакал – стекала кровь с копья –
Вдруг вижу: девушка бежит, бежит наперерез нам
И к Сциндии припала, и – кричит: «Любовь моя!» –
Я еле-еле их прикрыть успел щитом железным.
 
 
(Её в лесу зачаровал он много лет назад,
Приворожив её к воде, что принял от неё же.
Простой охотницей она была, как говорят.
Зачем, имея двадцать жён, он взял Лалун, о Боже!)
 
 
И дух смутился в нём. Её он сзади привязал,
И вновь мы в Дели понеслись, дерясь неутомимо.
Отряд от гибели, как тень, счастливо ускользал.
Из Панипута мчались мы – и были не одни мы.
 
 
Но Лутуф-Уллах Попульзай нам не давал уйти.
Отродье Севера, к Лалун пылал он дикой страстью.
Я был готов затеять бой, закрыть ему пути.
«Нет!» – крикнул Сциндия, и я послушался – к несчастью.
 
 
За лигой лига – наглый вор маячил за спиной –
За лигой лига – белый путь под белой кобылицей –
За лигой лига – быстр, как Смерть, – за ними и за мной –
Летел, как Время, что века продлилось и продлится.
 
 
И жаркий полдень око впил в постыдный наш побег.
Шакалий хохот, волчий вой вторгались в наши уши.
И враг, как коршун, был готов кружить хоть целый век,
И пали сумерки, и страх мою наполнил душу.
 
 
Я молвил: «Ждёт тебя народ. Забудь её любовь.
Поверь, при первом свете дня её любовь убудет.
 
 
Подрежь верёвки и вдвоём с тобой поскачем вновь».
А Князь в ответ: «Моих Цариц она Царицей будет!
 
 
Из всех, кто ест мой хлеб, она одна пошла за мной.
Корона – ей, за то, что в бой за мной пошла по следу.
Один позор я пережил, зачем позор двойной?
Достигнем Дели – рухни всё – я одержал победу!»
 
 
Кобыла белая под ним шаталась всё сильней.
Взошёл вечерний дым печной и опустился ниже.
А Попульзай не отставал – мы шпорили коней –
И близко Дели был от нас, но враг был трижды ближе!
 
 
Был Дели близко, и Лалун шепнула: «Господин,
Убей меня – скачи один – хромает кобылица!»
Он крикнул: «Нет!» Она опять: «Скачи, скачи один!»
И отвязалась от седла, и выпорхнула птицей!
 
 
Кобылу Князь остановил, кобыла в мыле вся,
И в пене рот, и хрип, и стон, и силы на пределе.
И Господин мой, ей удар смертельный нанеся,
Решил хоть пешим бой принять, почти достигнув Дели.
 
 
Но боги милостивы. Князь лежал под скакуном,
Когда услышал крик Лалун, и еле внял он крику.
Любовь и битва перед ним мелькнули кратким сном,
И тьма ему закрыла взор – и я увёз Владыку.
 

1890

Голубка из Дáкки^[11]

 
Голубка, получив свободу,
на башню Рáджи прилетела
Из жаркой битвы, где индусы
разбили силы мусульман,
И горе, охватив столицу,
не знало меры и предела:
Увы, почтовая голубка,
увы, голубка-голубица,
Ты принесла на белых крыльях
смятенье, слёзы и обман!
 
 
Скакал великий Рáджа Дáкки,
скакал под городской стеною.
Он положил на грудь голубку,
он был задумчив и суров:
«Коль без меня она вернётся,
восплачьте: кончено со мною!
Гуль-гуль, почтовая голубка,
гуль-гуль, голубка-голубица!»
И он прижал голубку к сердцу
и двинул войско на врагов.
 
 
И, уходя, сказал он: «Крепость
и мой дворец тогда сожгите.
Враг ничего унесть не должен
из озверевшего огня.
И вы, мои княгини, лягте
и в жадном пламени усните,
Когда почтовая голубка,
когда голубка-голубица
Присядет на стене дворцовой,
вернувшись в Дáкку без меня!»
 
 
И в битве жаркой беспощадной
он отстоял свои границы,
Прогнал он северных соседей,
прогнал за край своей земли.
Потом, разгорячённый боем,
у брода он присел напиться.
И тут почтовая голубка,
его голубка-голубица,
О доме вспомнила, который