– Ступай! – произнес Махбуб Али, снова принимаясь за свою хукку. – Беги прочь, маленький индус. Господне проклятие на всех неверных! Проси у тех моих слуг, которые одной с тобой веры.

– Махараджа, – провизжал Ким индуистское обращение, от души забавляясь создавшимся положением. – Отец мой умер… мать моя умерла… желудок мой пуст.

– Попроси у моих слуг, которые при лошадях, говорю тебе. Среди моей челяди, наверное, найдутся индусы.

– О Махбуб Али, разве я индус? – воскликнул Ким по-английски. Купец не выразил удивления, но взглянул на мальчика из-под косматых бровей.

– Дружок Всего Мира, – произнес он, – что это значит?

– Ничего. Я теперь ученик этого святого, и мы вместе будем совершать паломничество… В Бенарес, как говорит он. Он совсем сумасшедший, а мне надоел Лахор. Мне хочется новой воды и нового воздуха.

– Но на кого ты работаешь? Зачем пришел ко мне? – в жестком голосе звучала подозрительность.

– К кому же мне еще идти? Денег у меня нет. Нехорошо быть без денег. Ты продашь офицерам много лошадей. Эти твои новые лошади очень хороши: я их видел. Дай мне рупию, Махбуб Али, а когда я разбогатею, я дам тебе вексель и заплачу.

– Хм, – произнес Махбуб Али, быстро соображая. – Ты до сих пор ни разу не солгал мне. Позови этого ламу, а сам отойди в сторону, в тень.

– О, показания наши совпадут, – смеясь промолвил Ким.

– Мы идем в Бенарес, – ответил лама, разобравшись, наконец, в потоке вопросов, заданных ему Махбубом Али. – Мальчик и я. Я иду искать некую Реку.

– Может, и так, а мальчик?

– Он мой ученик. Я думаю, он был послан, чтобы указать мне путь к этой Реке. Я сидел под пушкой, когда он внезапно появился. Такое случалось со счастливцами, которым было даровано руководство. Но я припоминаю теперь: он сказал, что принадлежит к этому миру, – он индус.

– А как его имя?

– Я об этом не спрашивал. Разве он не ученик мой?

– Его родина… племя… деревня? Кто он: мусульманин, сикх, индус, джайн? Низкой касты или высокой?

– К чему мне спрашивать? На Срединном Пути нет ни высоких, ни низких. Если он мой чела, возьмет ли кто-нибудь его от меня? Сможет ли взять? Ибо, знаешь ли, без него я не найду моей Реки, – он торжественно покачал головой.

– Никто его у тебя не возьмет. Ступай, посиди с моими балти, – сказал Махбуб Али, и лама удалился, успокоенный обещаниями.

– Ну, разве он не сумасшедший? – промолвил Ким, снова выступая вперед, в полосу света. – Зачем мне лгать тебе, хаджи?

Махбуб в молчании курил хукку. Затем он начал почти шепотом:

– Амбала находится на пути к Бенаресу, и если вы оба действительно направляетесь туда…

– Ну! Ну! Говорю тебе, он не умеет лгать, как умеем мы с тобой.

– И если ты в Амбале передашь от меня одно сообщение, я дам тебе денег. Оно касается лошади – белого жеребца, которого я продал одному офицеру, когда в прошлый раз возвращался с Перевалов. Но тогда – стань поближе и протяни руки, как будто просишь милостыню! – родословная белого жеребца была не вполне установлена, и этот офицер, он теперь в Амбале, велел мне выяснить ее. (Тут Махбуб описал экстерьер лошади и наружность офицера.) Вот что нужно передать этому офицеру: «Родословная белого жеребца вполне установлена». Так он узнает, что ты пришел от меня. Тогда он скажет: «Какие у тебя доказательства?» А ты ответишь: «Махбуб Али дал мне доказательства».

– И все это ради белого жеребца? – хихикнув, промолвил Ким, и глаза его загорелись.

– Эту родословную я тебе сейчас передам… на свой лад, и вдобавок выбраню тебя хорошенько, – Позади Кима промелькнула чья-то тень; прошел жующий верблюд. Махбуб Али возвысил голос. – Аллах! Или ты единственный нищий в городе? Твоя мать умерла. Твой отец умер. У всех вас одно и то же. Ну, ладно, – он повернулся как бы затем, чтобы пошарить по полу позади себя, и швырнул мальчику кусок мягкой, жирной мусульманской лепешки. – Ступай, переночуй с моими конюхами – и ты, и твой лама. Завтра я, может быть, найду для тебя работу.

Ким ускользнул и, вонзив в лепешку зубы, нашел в ней, как он и ожидал, комочек папиросной бумаги, завернутый в клеенку, и три рупии серебром – необычайная щедрость. Он улыбнулся и сунул в свой кожаный гайтан деньги и бумажку. Лама, отменно накормленный махбубовыми балти, уже спал в углу одной из конюшен. Ким, смеясь, улегся с ним рядом. Он знал, что оказал услугу Махбубу Али, и ни на минуту не поверил басням о родословной жеребца.

Но Ким не подозревал, что Махбуб Али, известный как один из крупнейших пенджабских торговцев лошадьми, богатый и предприимчивый купец, чьи караваны проникали в самые глухие углы далеких стран, был записан в одной из секретных книг Индийского Разведывательного Управления под шифром С.25.1.Б. Два-три раза в год С.25-й посылал в Управление небольшой доклад, довольно дерзко написанный, но чрезвычайно интересный и обычно (содержание его подтверждалось донесениями Р. 17-го и М.4-го) вполне достоверный. Это были сведения о всяких захолустных горных княжествах, путешественниках неанглийской национальности, а также о торговле оружием – одним словом, они являлись небольшой частью огромной массы «полученной информации», на основе которой действует индийское правительство. Однако недавно пятеро владетельных князей-союзников, которым вовсе не следовало вступать между собой в союз, были оповещены одной доброжелательной Северной Державой о том, что различные новости просачиваются из их областей в Британскую Индию. Тогда премьер-министры этих князей сильно встревожились и повели себя согласно своему восточному обычаю. В числе прочих они заподозрили дерзкого краснобородого барышника, чьи караваны по брюхо в снегу пробирались по их землям. Наконец, караван Махбуба выследили и во время спуска с гор дважды обстреляли; причем люди Махбуба приписали нападение трем неизвестным негодяям, которые, возможно, были наняты для этой цели. Поэтому Махбуб воздержался от пребывания в Пешаваре, вредном для здоровья, и, не останавливаясь, прошел до Лахора, где, зная своих соплеменников, ожидал развития любопытных событий.

При Махбубе Али было нечто такое, что ему не хотелось носить на себе хотя бы на час дольше, чем это было необходимо, а именно комочек тщательно и многократно сложенной бумаги, обернутой в клеенку, – неподписанное, лишенное адреса сообщение с пятью микроскопическими дырочками, проколотыми булавкой на одном из углов, – сообщение, самым скандальным образом выдававшее с головой пятерых князей-союзников, дружественную Северную Державу, одного пешаварского банкира-индуса, бельгийскую фирму, производящую оружие, и крупного полунезависимого мусульманского правителя одного южного княжества. Это сообщение было доставлено Р.17-М, и Махбуб, получив его за Дорским Перевалом, вез бумажку дальше вместо Р. 17-го, который по независящим от него причинам не мог покинуть своего наблюдательного поста. Динамит казался чем-то невинным и безвредным в сравнении с этим донесением С.25-го, и даже уроженец Востока с восточным представлением о ценности времени понимал: чем скорей оно попадет в надлежащие руки, тем лучше. У Махбуба не было особенного желания умереть насильственной смертью, ибо там, за Границей, у него висели на руках две-три незавершенные родовые распри, а по их окончании он намеревался начать мирную жизнь более или менее добродетельного гражданина. Со времени своего приезда два дня назад он не выходил за ворота караван-сарая, но совершенно открыто рассылал телеграммы: в Бомбей, где у него лежали деньги в банке, в Дели, где его младший компаньон и сородич продавал лошадей агенту одного раджпутанского княжества, и в Амбалу, откуда некий англичанин настойчиво требовал родословную какого-то белого жеребца… Базарный писец, знавший английский язык, составлял отличные телеграммы, вроде следующей: «Крейтону. Банк Лоурела. Амбала. Конь арабской породы, как уже сообщалось. Сожалею задержке родословной, которую высылаю». И позже по тому же адресу: «Весьма прискорбная задержка. Родословную перешлю». Своему младшему компаньону в Дели он телеграфировал: «Лутфулле. Перевел телеграфом две тысячи рупий ваш счет банк Лачман-Нарайна». Все это были обычные при ведении торговых дел телеграммы, но каждая из них вновь и вновь обсуждалась заинтересованными сторонами прежде чем попадала на вокзал, куда их носил глуповатый балти, позволявший всем желающим прочитывать их по дороге.

Когда, по образному выражению Махбуба, он замутил воды слежки палкой предосторожности, Ким внезапно предстал перед ним, словно небесный посланец, и, будучи столь же решительным, сколь неразборчивым в средствах, Махбуб Али, привыкший пользоваться всякой случайностью, тотчас же привлек его к делу.

Бродячий лама и мальчик-слуга низкой касты, правда, могли привлечь к себе внимание, но в Индии, стране паломников, никто их ни в чем бы не заподозрил и, главное, не пожелал бы ограбить.

Он снова велел подать горячий уголек для хукки и принялся обдумывать создавшееся положение. Если случится самое худшее и мальчик попадет в беду, бумага все равно никого не выдаст. А сам он на досуге поедет в Амбалу и, немного рискуя возбудить новое подозрение, устно передаст свое донесение кому следует.

Донесение Р. 17-го было главным во всем деле; пропади оно, вышла бы большая неприятность. Но бог велик, и Махбуб Али чувствовал, что в настоящий момент сделал все, что мог. Ким был единственным в мире существом, никогда ему не солгавшим. Это следовало бы расценивать как роковой недостаток Кима, не знай Махбуб, что другим людям Ким, в своих интересах или ради махбубовых выгод, был способен лгать, как истый уроженец Востока.

Тогда Махбуб направился через весь караван-сарай к Вратам Гарпий, женщин, подводящих себе глаза и ловящих чужестранцев, и не без труда вызвал ту самую девушку, которая, как он имел основание думать, была близкой приятельницей безбородого кашмирского пандита, подстерегавшего простодушного балти с телеграммами. Это был чрезвычайно неразумный поступок, ибо он и она, вопреки закону пророка, стали пить душистую настойку; Махбуб вдребезги напился, врата его уст открылись, и он в опьянении стал преследовать Цветок Услады, пока не свалился, как сноп, посреди подушек; и тут Цветок Услады вместе с безбородым кашмирским пандитом самым тщательным образом обыскали его с головы до ног.

Около этого времени Ким услышал тихое шарканье шагов в опустевшей комнате Махбуба. Барышник странным образом оставил дверь незапертой, а люди его праздновали возвращение в Индию, угощаясь целой бараньей тушей от махбубовых щедрот. Лощеный молодой джентльмен, уроженец Дели, со связкой ключей, которую Цветок сняла с пояса бесчувственного торговца, обыскал каждый отдельный ящик, тюк, циновку и седельную сумку из имущества Махбуба еще тщательнее, чем Цветок и пандит обыскали их владельца.

– Я думаю, – с досадой говорила Цветок часом позже, опираясь округлым локтем на храпевшую тушу Махбуба, – что он просто-напросто афганский барышник, свинья, у которого на уме только кони да женщины. Возможно, конечно, что он и отослал это, если было что отсылать.

– Нет, вещь, относящаяся к Пяти князьям, должна была бы лежать у самого его черного сердца, – сказал пандит. – А там ничего не было?

Делиец, войдя, засмеялся и оправил свою чалму.

– Я обыскивал подошвы его туфель, пока Цветок обыскивала его одежду. Это не тот человек, это другой. Я не многое пропускаю при осмотре.

– Они не говорили, что это непременно тот самый человек, – озабоченно промолвил пандит. – Они говорили: узнайте, не тот ли это человек, ибо наши Советы встревожены.

– Северные области кишат барышниками, как старый халат вшами. Там торгуют и Сикандар-Хан, и Нур-Али-Бег, и Фарух-Шах, – все вожди кафилов, – сказала Цветок.

– Они пока не приехали, – молвил пандит. – Тебе еще придется их завлечь.

– Тьфу! – с глубоким отвращением произнесла Цветок, снимая голову Махбуба со своих колен, – Не даром достаются мне деньги! Фарух-Шах – настоящий медведь. Али-Бег – наемный убийца, а старик Сикандар-Хан… ох! Ну, ступайте! Я теперь спать буду. Эта свинья не шевельнется до самой зари.

Когда Махбуб проснулся, Цветок стала строго внушать ему, как грешно напиваться. Азиат, перехитрив врага, и глазом не моргнет, но Махбуб Али едва удержался от этого, когда, откашлявшись, затянул на себе кушак и, пошатываясь, вышел наружу под предрассветные звезды.

– Что за ребячья проделка, – сказал он себе. – Как будто каждая пешаварская девчонка уже на это не шла! Но сделано это было неплохо. Господь знает, сколько еще встретится на пути людей, получивших приказ пощупать меня… пожалуй, даже при помощи ножа. Выходит, что мальчишке нужно отправляться в Амбалу… и – по железной дороге, ведь письмо срочное. А я останусь здесь, буду ухаживать за Цветком и пьянствовать, как полицейский-афганец.

Он остановился у каморки, которая была рядом с его собственной. Люди его спали мертвым сном. Среди них не оказалось ни Кима, ни ламы.

– Вставай! – он дернул одного из спящих. – Куда ушли те, что лежали здесь вчера вечером, – лама и мальчик? Не пропало ли что-нибудь?

– Нет, – буркнул человек, – полоумный старик встал после вторых петухов, говоря, что пойдет в Бенарес, и мальчик увел его.

– Проклятье Аллаха на всех неверных, – в сердцах произнес Махбуб и, ворча себе в бороду, полез в свою каморку.

Но ламу разбудил Ким – Ким, который, приложив глаз к дырке от выпавшего сучка, образовавшейся в деревянной перегородке, видел, как делиец обыскивал ящики. Это был не простой вор, раз он перебирал письма, счета и седла, не грабитель, если просовывал нож под подошвы Махбубовых туфель и так тщательно ощупывал швы седельных сумок. Ким хотел было поднять тревогу, испустив протяжный крик чо-ор! чо-ор! (вор! вор!), который по ночам поднимает на ноги весь караван-сарай, но, присмотревшись внимательней, прикрыл рукой гайтан и сделал соответствующие выводы.

– Должно быть, дело идет о родословной этой вымышленной лошади, – сказал он себе, – о той штуке, что я везу в Амбалу. Лучше нам теперь же убираться отсюда. Те, что щупают сумки ножами, могут и животы ножами пощупать. Наверное, за этим скрывается женщина. Эй! Эй! – шепнул он спавшему некрепким сном ламе. – Пойдем. Пора… пора ехать в Бенарес.

Лама послушно встал, и они, как тени, выскользнули из караван-сарая.