– Выпей глоток горячего молока, – сказал Ким, которому нередко приходилось приносить такое лекарство своим знакомым курильщикам опиума. – Пора отправляться в путь.

– В длинный путь, через который протекают все реки Индостана, – весело сказал лама. – Идем. Но чем думаешь ты вознаградить этих людей, и в особенности жреца, за их великую доброту? Правда, здесь, в этой жизни, они и идолопоклонники, но в другой жизни, может быть, получат просветление… Рупию на храм? То, что там внутри, – только камень, окрашенный в красную краску, но сердце человека, если оно доброе, мы должны признавать всегда и повсюду.

– Служитель Божий, бывал ты когда-нибудь один в пути? – Ким взглянул проницательно, словно индийские вороны, проявляющие такую усердную активность на полях.

– Конечно, дитя, от Кулу до Патанкота, от Кулу, где умер первый ученик. Когда люди бывали добры к нам, мы оставляли их богам приношения, и все в горах хорошо относились к нам.

– В Индостане иное дело, – сухо сказал Ким. – У их богов много рук, и они злобны. Оставь их в покое.

– Я провожу тебя немного по дороге, Всеобщий Друг, тебя и твоего желтолицего. – Старый воин, худой, как скелет, подъехал на тощем пони-иноходце. – Прошлый вечер разбудил источники воспоминаний в моем иссохшем сердце и был благословением для меня. Война действительно в воздухе. Я чую ее. Смотри! Я привез мою саблю.

Он сидел на маленьком пони, длинноногий, с большой саблей на боку, с рукой, опущенной на эфес, и огладывал свирепым взглядом тянувшиеся к северу равнины. – Расскажи мне еще раз, каким он явился тебе в видении. Садись сзади меня. Лошадь выдержит нас обоих.

– Я – ученик этого святого человека, – сказал Ким, когда они вышли из ворот деревни, жители которой, казалось, были почти огорчены расставанием с ними, только прощание жреца было холодно и сдержанно. Он истратил опиум на человека, у которого не было денег с собой.

– Хорошо сказано. Я не очень привык к святым людям, но почтительность всегда хорошее дело. В нынешнее время почтительности не существует – я не вижу ее даже тогда, когда какой-нибудь сахиб комиссариата навещает меня. Но зачем тот, кого его звезда ведет к войне, следует за Служителем Божиим?

– Он действительно Служитель Божий, – горячо сказал Ким. – Святой по правдивости, словам и поступкам. Он не похож на других. Я никогда не видел, такого человека. Мы не гадальщики, не фокусники и не нищие.

– Что касается тебя, то я вижу, что это правда; другого не знаю. Но ходит он хорошо.

Свежесть раннего утра увлекала ламу, и он шел большими, легкими шагами, похожими на шаги верблюда. Он погрузился в размышления и машинально перебирал четки.

Они подвигались вперед по изрытой колеями, истоптанной дороге, которая, извиваясь, шла по равнине между большими темно-зелеными рощами манговых деревьев. На востоке смутно виднелась линия Гималаев со снежными вершинами. Вся Индия была на работе в полях, всюду слышался скрип колодезных колес, крики пахарей, шедших за своими животными, и карканье воронов. Даже пони чувствовал благотворное влияние этого утра и чуть было не пустился рысью, когда Ким положил руку на кожаное стремя.

– Я раскаиваюсь, что не дал рупию на храм, – сказал лама, дойдя до последней из восьмидесяти двух бус, составлявших четки.

Старый воин проворчал что-то в бороду, и лама впервые заметил его присутствие.

– Ты также ищешь реку? – спросил он, оборачиваясь.

– День еще только начинается, – послышался ответ. – Какая нужда в реке, кроме той, что из нее можно напиться? Я пришел указать тебе короткий путь на большую дорогу.

– Эту любезность следует запомнить, о благосклонный человек, но к чему эта сабля?

Старый воин имел смущенный вид ребенка, которому помешали в его игре.

– Сабля, – сказал он, вертя ее в руках. – О, это была фантазия старика. Правда, есть приказание полиции, воспрещающее ношение оружия в Индостане, но, – он ободрился и ударил по эфесу, – все констебли вокруг знают меня.

– Это нехорошая фантазия, – сказал лама. – Какая польза в том, чтоб убивать людей?

– Очень малая, насколько я знаю, но если бы дурных людей не убивали временами, на свете не было бы места для беззащитных мечтателей. Я говорю, что знаю, как человек, видевший всю страну на юг от Дели омытой кровью.

– Что же это было за безумие?

– Про то знают только боги, пославшие эту кару. Безумие охватило всю армию, и солдаты восстали против своих офицеров. Это было первое зло, однако оно не было бы непоправимо, если бы они удержали свои руки. Но они вздумали убивать жен и детей сахибов. Тогда приехали сахибы из-за моря и потребовали строжайшего отчета.

– Кажется, какой-то слух дошел до меня много лет тому назад. Насколько я помню, это называлось Черным годом.

– Какую жизнь вел ты, если не знал об этом годе? Только слух! Вся земля знала и дрожала.

– Наша земля тряслась только раз – в тот день, когда Всесовершенный достиг просветления.

– Гм! Ну, я, по крайней мере, видел, как трясся Дели, а Дели – это центр вселенной.

– Так они восстали против женщин и детей? Это было дурное дело, которое не могло избегнуть наказания.

– Многие пытались сделать это, но безуспешно. Я был тогда в кавалерийском полку. Он распался. Из шестисот восьмидесяти сабель остались верными, как вы думаете, сколько? Трое. Я был один из них.

– Тем больше чести.

– Чести! В те дни мы не считали это честью. Мой народ, мои друзья, мои братья отвернулись от меня. Они говорили: «Час англичан пробил. Пусть всякий захватит себе небольшой кусок земли». Но я говорил с людьми из Сабраона, Чиллианкаллаха, Мудки и Ферозешаха. Я сказал им: «Обождите немного, и ветер переменится. Нет благословения на это дело». В эти дни я проехал семьдесят миль с одной английской мэм-сахиб (госпожой) и ее ребенком в седле. (Ух! Вот это был конь, годный для мужчины!) Я отвез их в безопасное место и вернулся к моему офицеру – единственному оставшемуся в живых из пяти офицеров нашего полка. «Дайте мне работу, – сказал я, – потому что я отверженный, и моя сабля омочена кровью моего двоюродного брата». «Будешь доволен, – сказал он. – Дела предстоит много. Когда окончится это безумие, будет награда».

– Да, конечно, бывает награда, когда проходит безумие, – почти про себя пробормотал лама.

– В то время не вешали медалей на каждого, кто случайно слышал пушечный выстрел. Нет! Я участвовал в девятнадцати сражениях, в сорока шести кавалерийских стычках, а в маленьких делах – без конца. У меня девять ран, медаль, четыре пряжки и орден, потому что мои начальники, которые теперь все генералы, вспомнили меня, когда было пятидесятилетие царствования императрицы Индии, и вся страна ликовала. Они сказали: «Дайте ему орден Британской Индии». Я ношу его на шее. Я получил также поместье от государства – свободный дар мне и моей семье. Люди того времени – теперь они комиссары – приезжают ко мне во время жатвы, сидя на высоких лошадях так, что все могут их видеть, и мы говорим о былых сражения. Имя одного умершего ведет к воспоминанию о другом.

– А потом? – сказал лама.

– Потом они уходят, но после того, как их видела вся деревня.

– А в конце концов что ты будешь делать?

– В конце концов я умру.

– А потом?

– Будет, что повелят боги. Я никогда не надоедал им. Не думаю, чтобы и они беспокоили меня. Знаешь, в течение моей долгой жизни я заметил, что люди, постоянно обращающиеся к Тем, Кто наверху, с жалобами, просьбами и слезами, скорее призываются в иной мир; как и наш полковник посылал скорее за распустившимися людьми, которые болтают слишком много. Нет, я никогда не утомлял богов. Они вспомнят это и дадут мне спокойное местечко, где я могу вложить мою саблю в ножны и ожидать времени, когда я смогу приветствовать моих сыновей. У меня их целых три – все майоры в полках.

– И они также подчинены общему круговороту: переходят из одной жизни в другую, от отчаяния к отчаянию, – тихо проговорил лама, – горячие, беспокойные, жадные до удовольствий.

– Да, – с прерывистым смехом сказал старый воин. – Три майора в трех полках. Немного игроки, ну да и я такой же. У них должны быть хорошие лошади, а лошадей нельзя брать, как брали в старое время женщин. Ну, ну, мое поместье может уплатить за все. Как ты думаешь? Поместье мое хорошо орошенное, но служащие обманывают меня. Я умею требовать, только приставив острие копья. Уф! Я сержусь и проклинаю их. Они делают вид, что раскаиваются, но я знаю, что за спиной они называют меня беззубой старой обезьяной.

– Ты никогда не желал ничего другого?

– Да, да, тысячи раз! Желал снова иметь прямую спину и не согнутое колено, ловкую руку и проницательный взгляд и все то, чем гордится муж… О прежние дни – чудесные дни моей силы!

– Эта сила – слабость.

– Оказалось, что так, но пятьдесят лет тому назад я доказал бы иное, – возразил старый солдат, всаживая шпоры в худые бока пони.

– Но я знаю реку великого исцеления.

– Я пил воду из Ганга так, что у меня чуть не образовалась водянка. У меня сделался понос, а сил не прибавилось.

– Это не Ганг. Река, которую я знаю, омывает от всякого греха. Тот, кто подымется по ту сторону ее, может быть уверен в освобождении. Я не знаю твоей жизни, но твое лицо – лицо честного и доброго человека. Ты держался своего пути, оставаясь верным, несмотря на все трудности, в Черный год, рассказы о котором вспоминаются мне теперь. Выйди теперь на Срединный путь, который ведет к освобождению. Выслушай Совершенный Закон и не гонись за мечтаниями.

– Говори, старик, – с улыбкой, слегка отдав честь, сказал воин. – В наши годы все болтуны.

Лама присел на корточки под манговым деревом, от колеблющейся тени которого лицо старика казалось как бы шахматной доской. Солдат неподвижно сидел на пони. Ким, убедившись, что вблизи не было змей, улегся среди извилистых корней дерева.

Слышалось наводящее дремоту жужжание маленьких насекомых, освещенных лучами горячего солнца, воркованье голубей и монотонный скрип колодезного ворота. Лама начал говорить медленно и внушительно. Через десять минут старый воин соскользнул со своего пони, чтобы лучше расслышать его, и сел, намотав поводья на руку. Голос ламы стал прерываться – периоды становились длиннее. Ким внимательно следил за серой белкой. Когда исчез маленький клочок меха, плотно прижавшийся к ветке, проповедник и слушатель уже крепко спали. Голова старого офицера с резко очерченными чертами лица покоилась на руке, голова ламы, запрокинутая на ствол дерева, казалась сделанной из пожелтевшей слоновой кости. Голый ребенок, переваливаясь, подошел к спящим, некоторое время пристально смотрел на них и, движимый чувством благоговения, почтительно поклонился ламе. Но ребенок был так мал и толст, что свалился набок, и Ким расхохотался, глядя на барахтавшиеся толстые ножки. Ребенок, испуганный и рассерженный, громко заревел.

– Ай! Ай! – сказал старый воин, вскакивая на ноги. – Что это? Какой приказ?.. Это… ребенок! А мне снилась тревога. Не плачь, маленький, не плачь. Неужели я спал? Вот-то было невежливо!

– Я боюсь! Мне страшно! – орал ребенок.

– Чего бояться? Двух стариков и мальчика? Ну, какой же ты будешь воин, князек?

– Это что такое? – сказал ребенок, внезапно переставая кричать. – Я никогда не видел таких вещей. Дай их мне.

– Ага! – улыбаясь, проговорил лама, делая петлю из четок и волоча ее по земле:

 
– Вот тебе горсть миндаля,
Щепотка кардамона;
Вот ужин для тебя
Из риса и лимона.
 

Ребенок кричал от радости, хватаясь за темные, блестящие бусы.

– Ого! – сказал старый воин. – Откуда у тебя эта песня, у тебя, презирающего здешний мир?

– Я выучил ее в Патанкоте, сидя на приступочке у двери, – застенчиво проговорил лама. – Хорошо быть добрым к детям.

– Насколько я помню, прежде чем на нас нашел сон, ты говорил мне, что брак и деторождение – гасители истинного света, препятствия на Пути. Разве в твоей стране дети падают с небес? А разве на Пути можно петь эти песенки?

– Нет совершенного человека, – серьезно сказал лама, развязывая петлю из четок. – Беги к матери, малютка.

– Послушай его! – сказал старый воин, обращаясь к Киму. – Он стыдится, что порадовал ребенка. В тебе пропал отличный хозяин дома, глава семьи, брат мой. Эй, дитя! – Он бросил ребенку монету. – Лакомства всегда сладки!

Когда маленькая фигурка, подпрыгивая, исчезла в лучах солнца, он прибавил:

– Они вырастают и становятся людьми. Служитель Божий, мне грустно, что я заснул посреди твоей проповеди. Прости меня.

– Мы оба старые люди, – сказал лама. – Вина моя. Я слушал твой рассказ о мире и его безумии, и одна вина повела за собой другую.

– Послушайте его! Какой вред твоим богам от того, что ты поиграл с ребенком? А песенку ты спел очень хорошо. Пойдем дальше, и я спою тебе песню о Никаль-Сейне (Никольсоне) ^[9] перед Дели – старинную песню.

И они вышли из тени мангового дерева. Высокий, пронзительный голос раздавался в поле: в горьких сетованиях развивалась история Никаль-Сейна (Никольсона), до сих пор в Пенджабе поется эта песня.

Ким был в восторге. Лама слушал с глубоким интересом.

Он пропел все до конца, отбивая такт тупой стороной сабли на спине пони.

– А теперь мы выходим на большую дорогу, – сказал он, выслушав комплименты Кима. Лама упорно молчал. – Давно уже я не ездил так далеко, но слова твоего мальчика возбудили меня. Смотри, святой человек, – большая дорога, хребет всего Индостана. По большей части, она окаймлена, как здесь, четырьмя рядами тенистых деревьев, на дороге оживленное движение. Когда не было железной дороги, сахибы разъезжали здесь сотнями взад и вперед. Теперь тут ездят только крестьянские повозки. Налево и направо идут дороги для более тяжелых повозок с хлебом, хлопком, лесом, известкой и кожами. Тут можно идти спокойно, потому что через каждые несколько миль есть полицейский пост. Полицейские – воры и вымогатели (я сам имел с ними дело), но, по крайней мере, они не допускают соперников. Тут попадаются люди всех каст и состояний. Взгляни: брамины, банкиры, медники, цирюльники, пилигримы и горшечники – все движутся взад и вперед. Для меня это похоже на реку, из которой меня выбросило на берег, как полено после разлива.

И действительно, Индийская Большая дорога – удивительное зрелище. Она идет прямо на протяжении тысячи пятьсот миль и служит главным торговым путем всей Индии. Это такой жизненный поток, какого не существует нигде более на свете. Они смотрели в даль, окаймленную зелеными арками, с пятнами тени на земле; смотрели на ширь белой дороги, усеянной медленно шедшими людьми, и на домик в две комнаты, где помещался полицейский пост.

– Кто здесь противозаконно носит оружие? – со смехом крикнул констебль, увидев саблю старика. – Разве для истребления преступников недостаточно полиции?

– Я и купил ее для полицейской службы, – ответил старик. – Все ли благополучно в Индостане?

– Все благополучно, сахиб.

– Я, видишь ли, похож на старую черепаху, которая высовывает голову и снова втягивает ее. Да, вот дорога в Индостан. Все идут этим путем.

– Сын свиньи, разве мягкая дорога предназначена для того, чтобы ты мог чесать о нее свою спину? Отец всех бесстыдных дочерей и муж десяти тысяч лишенных добродетели, твоя мать была предана дьяволу под влиянием своей матери, у твоих теток в продолжение семи поколений не было носов. Твоя сестра… Какое безумие филина подсказало тебе везти свои повозки по этой дороге? Сломанное колесо! Так вот тебе еще и проломленная голова и сложи их вместе, как тебе угодно.

Голос и зловещие удары хлыста вылетали, казалось, из столба пыли в пятидесяти ярдах от них, где лежала сломанная повозка. Худая, высокая каттиварская кобыла с горящими глазами, фыркая ноздрями, лягаясь, выскочила из толпы и, понукаемая всадником, понеслась по дороге, преследуя бегущего человека. Всадник был высокий человек с бородой. Он сидел на почти взбесившейся лошади, словно составляя часть ее, и искусно ударял хлыстом свою жертву.

Лицо старого воина озарилось гордостью.

– Мое дитя! – коротко сказал он, пробуя заставить пони изогнуть шею, как следовало.

– Неужели же меня можно бить на глазах полиции? – кричал возчик. – Я добьюсь справедливости.

– Неужели же меня смеет задерживать кричащая обезьяна, которая опрокидывает десять тысяч мешков под носом молодой лошади? Так можно испортить кобылу.

– Он говорит правду. Он говорит правду. Но она хорошо слушается своего господина, – сказал старый воин. Возчик укрылся под колесами повозки и угрожал оттуда всеми видами мести.

– Сильные люди твои сыновья, – спокойно заметил полицейский, ковыряя в зубах.

Всадник в последний раз сильно ударил хлыстом и поехал рысью.

– Отец мой!

Он остановился ярдах в десяти и сошел с лошади.

Старик в одно мгновение спустился с пони, и отец и сын обнялись, по восточному обычаю.