Генерал Жоффр сообщает нам, что немцы взяли заложников в Эльзасе и во французских деревнях, занятых ими в Лотарингии. Они расстреливали мирных граждан. Тем не менее в сообщении, публикуемом агентством Вольфа, последнее перетасовывает роли и представляет дело наоборот: «Из рапортов о боях под Льежем явствует, что местные жители стреляли из засады по немецким войскам и истязали врачей, перевязывавших раненых. Из Метца тоже получены сведения, что на французской границе частные лица стреляли в немецкие патрули. Из этих фактов следует, что как во Франции, так и в Бельгии организуют партизанскую войну против немецких войск. Поэтому наши противники могут только себя винить, если война будет вестись с неумолимой строгостью». Ясно, что все это сообщение составлено только ради содержащейся в конце его угрозы. Я не могу себе представить мирных бельгийских поселян, нападающих на валлонских полях на батальоны пехоты. Во всяком случае, на восточных окраинах Франции нет ни одного годного для службы мужчины, который не был бы мобилизован. Стало быть, вольные стрелки, о которых осмеливается говорить агентство Вольфа, должны рекрутироваться из стариков, женщин и детей, но можно ли серьезно утверждать, что в наших мирных деревнях люди, которых их возраст или пол призывает к домашнему очагу, схватились за охотничьи ружья отсутствующих членов семьи, чтобы осыпать свинцовым горохом солдат неприятеля?

Между тем наш посланник в Стокгольме посылает нам новые образцы ложных известий, тучами распространяемых германской пропагандой. В речи перед рейхстагом имперский канцлер определенно признал, что вторжение в Люксембург и Бельгию являлось нарушением международного права, но он добавил среди единодушных рукоплесканий, что нужда отменяет законы, а под нуждой понималась, конечно, угроза занятия Бельгии империалистической и вероломной Францией. В манифесте к своему народу от 6 августа, третьем по счету со времени объявления войны, Вильгельм II утверждает, что теперь дело идет о жизни и смерти империи и что немцы принесут в жертву все до последнего человека, до последнего коня, чтобы обеспечить себе победу. Взятие Льежа берлинская пресса прославляла как беспримерный военный подвиг. И везде тот же лейтмотив: «Жители городов на французской границе стреляли в немецких солдат, поэтому последние отныне не будут останавливаться на постой в частных квартирах».

Меня снова посетил Клемансо. «Я видел, – сказал он мне, – Фрейсине, который вселил в мою душу тревогу. Он боится, что русские не выступят достаточно быстро. Он желал бы настойчивых шагов с нашей стороны для ускорения их наступления». «Вы догадываетесь, – заметил я, – что эта мысль сама пришла правительству и главнокомандующему. Великий князь Николай Николаевич обещал нам, что русское наступление состоится в ближайшее время». «Тем не менее, – возразил Клемансо, – хорошо будет, если вы напишете Фрейсине. Ему восемьдесят шесть лет, он был в 1870 году министром национальной обороны, и для него теперь, можно сказать, продолжается та же война». Хотя я только вчера видел Фрейсине, я охотно написал ему несколько строк, как советовал Клемансо. Он немедленно ответил мне письмецом, почерк которого, удивительно легкий и юный, преисполнил меня завистью и восхищением: «Париж, 11 августа 1914 г. Господин президент, я очень тронут тем, что вы взяли на себя труд успокоить меня своим сегодняшним письмом. Я убежден, что под вашим высоким влиянием дипломаты и генеральные штабы установили тесное сотрудничество, построенное на взаимном доверии. Но я хотел бы видеть, что русские, с их четырнадцатью армейскими корпусами, мобилизованными с 26 июля, перешли австрийскую границу и двинулись на территорию Австрии. Это единственное средство – быть может, теперь уже слишком запоздавшее – воспрепятствовать Австрии послать несколько армейских корпусов на нашу границу, что поставило бы нас в очень невыгодное положение. Немцы уже теперь могут противопоставить нашим двадцати корпусам двадцать три своих, присоединение австрийских корпусов слишком перевесит чашу весов. Вот почему я, не обвиняя ни в чем русских, считаю безусловно необходимым, чтобы они немедленно выступили. Простите мне мою настойчивость и примите уверение в преданности и уважении. Ш. де Фрейсине».

Я ответил своему маститому собрату⁶⁷*: «Париж, 11 августа 1914 г. Секретно. Мой дорогой президент, мы неоднократно обращались с указанием, которое вы столь правильно считаете необходимым. Мы обратились даже к Сербии в то же время, что и к России, и выдали вперед большие суммы денег из нашей ссуды для Сербии для вящей уверенности, что наши советы будут услышаны. В настоящий момент, по сведениям военного министерства, доставленным рядом агентов, можно заключить, что один или самое большее два австрийских корпуса пришли на север от Констанца или в направлении Фрейбурга сменить баварцев, отправленных, по тем же сведениям, в Австрию. Согласно этим сведениям, упомянутые австро-венгерские войска состоят из инсбрукского корпуса и из кроатов. Но граф Берхтольд вчера формально объявил Дюмену, что это известие ложно. Во всяком случае, в данный момент ни на бельгийской, ни на нашей границе нет австрийцев. Это не означает, что их не будет там завтра. Примите уверение, мой дорогой президент, в моей преданности». Фрейсине, которому его обязательная деликатность никогда не позволяла оставаться в долгу перед кем-либо, поспешит благодарить меня: «11 августа. Господин президент, я Вам чрезвычайно благодарен и вижу, что Вы сделали все возможное. Остается только ожидать событий. Будем надеяться. Преданный вам Ш. де Фрейсине».

Мысль Фрейсине вполне правильна. Если Россия, как мы продолжаем думать, быстрее провела свою мобилизацию в направлении Галиции, чем в направлении Германии, она должна быть уже теперь в состоянии начать наступление против Австрии, даже не дожидаясь дня, указанного великим князем Николаем Николаевичем. Хотя мы советовали быстрое выступление в том и другом смысле, я прошу Думерга запросить в Санкт-Петербурге, возможно ли было бы для России, по крайней мере, немедленное выступление против Австро-Венгрии. В тот день, 10 августа, нам действительно не были известны те приказы и контрприказы, которые в конце июля привели генеральный штаб и правительство императора Николая II от частичной мобилизации к всеобщей мобилизации⁶⁸*. Лишь гораздо позднее после войны французские министры и я узнали, как это происходило в Санкт-Петербурге. Но, даже не зная всего, мы вынуждены констатировать, что медленность русской мобилизации и концентрации русских войск делает нашего русского союзника неспособным действовать с желательной быстротой.

В России все еще занимаются дипломатической стратегией. Русский посол в Константинополе не теряет надежды привлечь Турцию на сторону Тройственного согласия. Даже сам Бомпар сообщает нам, что ежедневные разговоры Гирса с великим визирем принимают благоприятный оборот. Русский посол полагает, что возможно добиться даже фактического союза с Турцией, если обещать ей в случае окончательной победы территориальные выгоды на Балканах без ущерба для той компенсации, которую сербы, греки и болгары должны получить за счет Австрии⁶⁹*. Если эта возможность соглашения действительно серьезна, то французское правительство, разумеется, не намерено упускать ее из виду. Думерг повторяет это в Лондоне, равно как в Санкт-Петербурге. Однако исходит ли идея этих соглашений от великого визиря или от Гирса? Принял ли ее Энвер-паша? И что скажут об этом балканские народы?¹⁹

Сазонов, постоянно приводящий в замешательство множеством своих импровизаций, продолжает, с другой стороны, на все лады переговоры, начатые им в Бухаресте и Риме. Наш посланник в Румынии опасается, что Россия захочет форсировать эти переговоры и что в конце концов самолюбие короля Карла встанет на дыбы. Румынскому Гогенцоллерну стоит великого труда уже согласиться на сохранение нейтралитета⁷⁰*.

Что касается Италии, то она никоим образом не дала маркизу Карлотти ди Рипарбелла, почетному послу в Санкт-Петербурге, мандата для переговоров с Сазоновым. Посол разговаривает с русским министром иностранных дел совершенно частным образом⁷¹*. С этой оговоркой маркиз Карлотти не скрыл от Сазонова, что уже независимо от Трентино, Триеста и Валлоны необходимо будет Италии также побережье Далмации. Под большим секретом он открыл своему собеседнику, что Германия и Австро-Венгрия, со своей стороны, прилагают все усилия, чтобы добиться помощи Италии, и обещают ей уже сейчас Ниццу и Савойю, Корсику и Тунис. Однако Сазонов не падает духом, и, в ожидании, что Италия сделает выбор между своими обольстителями, он снова посвящает свою изобретательность балканскому пасьянсу.

Вчера король Константин подписал декрет о мобилизации греческой армии⁷²*. Декрет будет обнародован, как только будет издан в Болгарии приказ о мобилизации, объявленный на сегодня или завтра. Население Афин с беспокойством ожидает возвращения греческой королевы. Полагают, что сестра Вильгельма II поддержит шаги, предпринятые кайзером при греческом дворе и оставшиеся безрезультатными. Венизелос заявил нашему посланнику, что, если Болгария нападет на Сербию, Греция немедленно выступит против Болгарии.

Меня посетил Леон Буржуа. Он глубоко потрясен потерей Мюльгаузена. «Мы не имели права, – говорит он, – подавать эльзасцам надежды, которым суждено было так быстро быть обманутыми. Ни под каким видом не следовало вступать в Мюльгаузен, если у нас не было полной уверенности, что мы сможем там остаться. Население, доверившееся нам, станет теперь жертвой репрессий». Я не могу ничего возразить своему другу. Как и он, я страдаю от этой прискорбной неудачи, причем в настоящий момент мне еще неизвестны в точности ни ее причины, ни детали.

Вечером военный министр привел ко мне офицера, который приехал из главной квартиры с поручением дать нам некоторую информацию об операциях сегодняшнего дня. В департаменте Мааса мы отняли у неприятеля Манженн. Немцы потребовали от Лонгви сдаться. Этот небольшой город, в котором я в свое время вместе с Лебреном торжественно открыл памятник трех осад⁷³*, отказался капитулировать, но, по всей видимости, не в состоянии сопротивляться тяжелой артиллерии неприятеля при этой новой осаде. В Эльзасе мы снова вынуждены были отступить перед численным превосходством неприятеля, но Альткирх все еще в наших руках. Офицер продолжает: «Наш заслон нигде не пострадал. Наша кавалерия всюду приобрела чрезвычайный перевес. Немецкая кавалерия каждый раз обращается в бегство перед ней при равной численности. Наша пехота очень бодра. Наш генеральный штаб верит в успех. У нас чуть ли не такое впечатление, что мы находимся на маневрах (Kriegs-spiel)». Несколько шокированный этим шаблонным оптимизмом, я спрашиваю офицера о деле под Мюльгаузеном. Оно действительно закончилось поражением, и он признает это. Нас обманули неточные или неполные сведения, доставленные нашими летчиками. Они считали, что местность свободна от неприятелей, тогда как Гардтский лес кишел ими. Продвинувшись без усилий по равнине вниз от Мюльгаузена, мы вынуждены были потом перейти в отступление.

Мы очистили Сэрней. По-видимому, мы даже отступили от Танна в долину Тур до Сент-Амарена и дальше. Мы удерживаем уже только часть долины Доллер, Альткирх и угол Зундгау. Немцы даже снова вступили в Массво. Что должны думать все те бедные люди, которые с такой радостью встречали наших солдат? Правда, мы завладели горными проходами Брак и Саалс, но это слабая компенсация. Военное поражение, конечно, поправимо. Но как исправим мы поражение моральное?

Впрочем, неудача нашего 7-го корпуса не поколебала великолепного спокойствия генерала Жоффра. Он готовит на ближайшие дни генеральное наступление. Генерал Дюбайль получил уже сегодня приказ начать с 14-го продвижение 1-й армии, 15-го и 16-го двинутся, как видно, в свою очередь 3, 4 и 5-я армии. Я провожу часы в лихорадочном ожидании и не выхожу из Елисейского дворца, где то и дело приходят и уходят министры, сенаторы, депутаты, офицеры. Единственный моцион, который я себе позволяю, – это небольшая ежедневная прогулка вдвоем с госпожой Пуанкаре внутри садовой ограды в обществе наших домашних животных. Теперь эта прогулка проходит исключительно в молчаливых размышлениях, мы обмениваемся лишь краткими меланхолическими замечаниями.

Среда, 12 августа 1914 г.

Утром полковник Адлебер привез мне из Бельгии письмо короля Альберта: «Лувен, 11 августа 1914 г. Дорогой и великий друг, от всей души благодарю Вас за ту высокую оценку поведения бельгийских войск, истолкователем которой от имени генерала Жоффра Вы изволите быть в своем письме от 9 августа. Бельгийская армия и я гордимся этой похвалой и придаем ей самое большое значение… Отвечаю формальным образом на желание, выраженное французским генералиссимусом: французская армия может рассчитывать на безусловную поддержку бельгийских войск на левом фланге союзных армий в пределах ее сил и остающихся у нее средств и поскольку связь ее с базой Антверпеном, в котором находятся все ее военные и продовольственные ресурсы, не будет находиться под угрозой быть отрезанной значительными неприятельскими силами. Для осведомления об операциях великих союзных армий и для возможности согласовать таким образом наши собственные движения с их движениями я назначил в качестве атташе при генерале Жоффре майора де Мелотта по окончании его миссии при генерале Сорде, а при генерале Ланрезаке – полковника д’Оржо де Марковелетта. В свою очередь, я с большим удовольствием приму офицеров, которых Вы соизволите назвать мне в качестве атташе при моей главной квартире. Верьте, дорогой и великий друг, в глубокую благодарность бельгийской армии и ее шефа за братскую поддержку, которую в эти критические моменты оказывает им французская армия. С горячими пожеланиями общей победы и т. д.».

Мессими назначает прикомандированных к особе короля трех французских офицеров, в том числе военного атташе коменданта Жени и полковника Адлебера, который до войны состоял при Елисейском дворце.

Перед советом министров снова остро встает вопрос о наших отношениях с Австрией. Англия согласна отозвать своего посла из Вены, но при условии, что за этим последует немедленное объявление войны. Поль Камбон того мнения, что мы должны срочно принять такое же решение⁷⁴*. Это также мнение Вивиани, Думерга, Мессими, Оганьера и большей части министров. Однако двое или трое колеблются и желали бы, чтобы при объявлении войны во всяком случае была сделана ссылка на транспорты австрийских войск. Так как насчет реальности этого пункта имеется большая неопределенность, я настаиваю на том, чтобы эта ссылка была опущена и, во всяком случае, сопровождалась другими соображениями, лучше обоснованными. После довольно длительных прений совет министров признает, что невозможно сохранять статус-кво, и считает, что единодушный вотум парламента от 4 августа делает излишним новое обсуждение в парламенте. Затем правительство принимает следующую формулу и поручает Думергу передать ее сэру Френсису Берти: «После того как австро-венгерское правительство объявило войну Сербии и таким образом первым взяло на себя инициативу враждебных действий в Европе, оно без всякого вызова со стороны правительства республики фактически вступило в войну (s’est mis en etat de guerre) с Францией: 1) после того как Германия объявила одну за другой войну России и Франции, оно вмешалось в этот конфликт, объявив войну России, которая уже сражалась тогда на стороне Франции; 2) согласно многочисленным и достоверным сведениям, Австрия послала войска на германскую территорию в условиях, которые представляют прямую опасность для Франции. Ввиду этих фактов французское правительство видит себя вынужденным заявить Австрии, что оно примет все меры для ответа на ее действия и угрозы». Думерг телеграфирует в Лондон, и, так как Дюмен отозван из Вены, а граф Сегени покинул Париж, мы просим английское правительство передать графу Берхтольду французскую ноту одновременно с английским объявлением войны.

Дюмен еще сегодня перед уходом из посольства составил записку, которую по приезде в Париж передал на набережной Д’Орсе. Он дает в ней резюме своих последних бесед с графом Берхтольдом и графом Гойосом. Первый с беспечностью большого барина не удивился, что Франция не успокоилась на его заверениях относительно движений австрийских войск. Он нисколько не оскорбился при виде того, что его отрицания снова подвергаются оспариванию. Даже в эти трагические моменты он не сказал Дюмену ничего, что показывало бы, что он сознает свою ответственность. Что касается начальника его канцелярии графа Гойоса, то он высказывался с гораздо большей свободой. «Поверьте мне, – сказал он, – мы не могли поступить иначе. В Сербии, в России, во всех славянских странах и в некоторых других установилось убеждение, что Австро-Венгрия разлагается и что полный ее развал – только вопрос трех-четырех лет. Лучше ускорить катастрофу, чем терпеть, чтобы нас считали обреченными. Нас поставили перед необходимостью доказать, что мы еще способны на мощное проявление энергии. Но видит Бог, что мы желали бы избавить Европу и нас самих от кризиса, в котором мы теперь оказались». Другими словами, монархия Габсбургов считала себя погибшей вследствие хрупкости своего же внутреннего строя и поэтому ускорила события и сыграла ва-банк.

Предвидя, что между Австрией и нами неминуемо вспыхнут враждебные действия, маркиз ди Сан-Джулиано дал наперед указания Титтони и маркизу Империали. Он уведомил их, что даже в этом случае Италия будет продолжать считать себя свободной от обязательств по Тройственному союзу и не выступит ни против Франции, ни против Англии по той решающей причине, что Австрия, напав на Сербию, поставила себя в положение агрессора. В кратких словах здесь высказано весьма справедливое суждение об ответственности за войну. Кроме того, маркиз ди Сан-Джулиано отметил в своем сообщении, что в настоящий момент в Италии существуют три течения: одно – за сохранение нейтралитета, второе, очень слабое, – за сотрудничество с центральными державами и третье, очень сильное, – за выступление против Австрии. Однако это третье течение, как утверждает хитрый итальянский министр, замедляется бездействием французских и английских эскадр в Средиземном море. Таким образом, маркиз ди Сан-Джулиано, который не лишен остроумия и даже находчивости, намекает нам: «Италия остается нейтральной, но, возможно, она в конце концов выступит вместе с вами против своего северного соседа, своего вчерашнего союзника и постоянного врага, если вы, Англия и Франция, решитесь обезвредить австрийский флот».

Вивиани, Думерг и Оганьер считают, как и я, что настало время действовать. Сэр Эдуард Грей вручит французскую ноту графу Менсдорфу и объявит ему, что она налагает на Великобританию обязательство считать и себя находящейся в войне с Австрией. Сэр Эдуард Грей совещался с первым лордом Адмиралтейства о том, какой момент был бы наиболее благоприятен для начала морской войны⁷⁵