Нет, для неё всё это реально в порядке вещей? Вот эта вся х*йня, в которую вляпались все трое? Очевидно, по моему лицу, на котором отражается всё, что чувствую в этот момент, Катя понимает если не всё, то большую часть как минимум. Потому что говорит следом, понизив голос до шёпота:

– Я понимаю, что это всё не игрушки. И я попробую сама ей всё объяснить. Идёт?

***

Он кивает и выходит из квартиры, и только тогда ощущаю… облегчение. Всё это время боялась, что Илья просто заберёт Настю, а сейчас… Сейчас она плещется в ванной, что-то напевая, и от понимания, что в квартире есть кто-то ещё, и этот кто-то во мне так остро нуждается, мне впервые за долгое время хорошо.

Возможно, это неправильно.

С вероятностью в девяносто девять процентов – закончится чем-то болезненным.

Но сейчас мне хорошо, и я с такой жадностью делаю глотки воздуха, один за одним, что начинает кружиться голова.

Мы с Вадимом никогда не думали о детях, как о тех, кто может родиться в обозримом будущем. Нет, говорили, конечно, что такое возможно, но не строили никаких определённых планов. И даже когда я перешла рубеж тридцати пяти, всё равно эта вероятность была обсуждаемой, но не сбывшейся. Теперь у него была Майя. Именно ей предстояло рожать Вадиму детей, а не мне, оставшейся на обочине жизни за год до сорокалетия.

– Мам! – доносится до меня голос Насти, и мне не хочется протестовать. Не хочется убеждать её, что она не не должна меня так называть.

Я ничего не знаю ни об Илье, ни об их прошлом – его и этой маленькой девочки. Но теперь, когда они так быстро и безоговорочно ворвались в моё настоящее, мне начинает казаться, что именно так всё и должно было произойти.

– Что такое?

– А папа ушёл?

– Да. Поехал по делам. Хочешь, чтобы вернулся за тобой?

Даже дыхание задерживаю, когда жду ответа Насти. Кажется, любое слово может привести к тому, чего мне так отчаянно не хочется. Она вдруг поймёт, что жестоко ошиблась, расплачется и начнёт требовать, чтобы я вернула её папе.

– Нет. Я с тобой хочу.

Она начинает расхаживать по квартире с совершенно невозмутимым видом. Своего поросёнка держит подмышкой, а сама с интересом рассматривает всё – картины на стенах, статуэтки, книги. И наконец спрашивает, ткнув пальцем в одну-единственную фотографию, которую у меня так и не поднялась рука выбросить:

– Кто это?

На снимке я и Вадим во время медового месяца. На мне длинное белое платье и соломенная шляпа и я подставляю лицо солнцу, рядом – муж, улыбается и подмигивает фотографу. Даже сейчас могу вспомнить запах моря, вкус солёных капель, что долетали до берега и ощущение безграничного счастья.

– Неважно…

Быстро переворачиваю фоторамку, и подталкиваю Настю в сторону кухни. Мы же домой не просто так пришли, а чай пить, а значит – за стол.

Девочка усаживается на один из барных стульев, отказавшись усесться за столом. Ставит на стойку свою свинку и начинает о чём-то с ней переговариваться. Я почти не прислушиваюсь к её голосу, мои мысли сейчас направлены туда, куда совсем не следовало бы. На Илью.

Я почти не успела составить о нём никакого впечатления, но то, что видела, скорее оставило приятные ощущения, чем дискомфорт. Хотя, он напоминал мне ёжика – колючего такого, готового на любое слово сначала отреагировать, а потом подумать, стоило ли оно того. И волосы такие же – взъерошенные, будто торчащие в стороны иголки. Сразу как увидела его, поймала себя на совершенно неуместном желании, что хочется руку протянуть и вихры непослушные пригладить. А глаза у Ильи пронзительно-голубые. Яркие такие, но в то же время с оттенком холода. Словно пелена на них льдистая.

– А мы сейчас не просто чай будем пить, а кашу поедим. С фруктами. Любишь такую? – уточняю у Насти, уже поставив кастрюльку на плиту. Наливаю молока, только теперь понимая, насколько я сама голодна. Даже под ложечкой свербит от того, какой аппетит просыпается.

– Люблю.

Девочка поворачивается ко мне и вдруг выдаёт то, от чего замираю с пачкой хлопьев в руках:

– Ты ведь не та мама, что у меня раньше была? Другая же?

Самым верным будет сейчас объяснить, что я вообще не её мать. Ни та, ни другая. Почему же так болезненно сжимается сердце в груди от необходимости произнести эти несколько слов? Будто бы сделаю что-то непоправимое, если всё же развею надежды ребёнка.

– А если другая? – уточняю, засыпая овсянку в закипевшее молоко.

– Папа сказал, что та не вернётся никогда. Но я тебя когда увидела, поняла всё.

– Что именно поняла?

– Что мама ко мне вернулась. Только не та, а другая.

Она пожимает плечами и продолжает болтать с поросёнком. О том, как завтра мы пойдём в зоопарк, куда папа её так ни разу не сводил, хоть обещал. И о том, что хочет сшить свинке какую-нибудь одежду. Это всё выворачивает наизнанку, и мне приходится отвлечься на кашу, чтобы только не позволять мыслям одолевать меня каждую секунду.

Снимаю овсянку с плиты, даю немного остыть, раскладываю по тарелкам. Добавляю масла и достаю фрукты. Вадим их любит – персики, груши. И ягоды тоже любит. Сейчас в холодильнике килограмм клубники лежит, чудесной, спелой, от которой запах по всей кухне, когда нарезаю её дольками и кладу перед Настей. Она уже уминает овсянку с таким аппетитом, будто нет ничего вкуснее на свете. И я тоже принимаюсь за еду. Улыбаюсь, когда девочка делает вид, что кормит поросёнка. На этом пока завершаю нашу беседу. Всё совсем не так, как я себе представляла. Настя прекрасно отдаёт себе отчёт в том, что я не её мать, но пока не переговорю обо всём случившемся с Ильёй, не стоит ничего кардинально решать.

Девочке нужен кто-то близкий, а мне… мне нужен повод выжить. И думаю, что мы прекрасно сходимся в этих потребностях. Теперь бы понять, что именно думает обо всём этом её отец.

***

Впервые за то время, как жены не стало, я оставляю Настю с совершенно посторонним человеком. Просто выхожу из квартиры Персидских, когда Екатерина предлагает оставить у неё дочь, просто сажусь в лифт и спускаюсь на первый этаж.

И чувствую себя… спокойным. Как будто и впрямь Наська под присмотром родной матери, которая душу дьяволу продаст, чтобы её ребёнок был в безопасности. Сажусь в тачку и упираюсь лбом в сложенные на руле руки. Закрываю глаза – перед ними стоит лицо Кати. Жены моего шефа… Вашу ж Машу… Вряд ли Вадим погладит по головке за то, что случилось. А учитывая, что теперь мелкая явно будет требовать встреч с его женой…

Снимаюсь с ручника и выезжаю на оживлённый проспект. Ни черта не выходит думать обо всём этом здраво. Да и нет здравости ни капли ни в новообретённой маме Насти, ни в том, что я вообще позволил этому зайти так далеко.

Сюр, да и только.

С делами расправляюсь быстро, теперь нужно закинуть в офис несколько бумаг, и я могу возвращаться за Настей. Даже думать не хочу о том, что будет, если малая заявит мне, что останется жить у Персидских. Тогда точно рыданий будет столько, что соседи вызовут соцслужбы. Потому что я уже решил: с этим надо завязывать. Дальше будет ещё дерьмовее, и для Насти, и для меня. Чую это нутром.

Паркуюсь возле дверей офиса, машинально отмечая, что машина Вадима стоит чуть поодаль. Значит, время на то, чтобы быстро скинуть все дела и вернуться за дочерью, пока не стало поздно, у меня есть.

Вхожу внутрь здания и тут же натыкаюсь взглядом на прелюбопытную картину – Вадим идёт к выходу из офиса, обнимая… какую-то совершенно невзрачную, коротко стриженную девушку. Даже не могу вот так сходу сказать, сколько ей лет – но дал бы от пятнадцати до сорока. Звездец…

В голове мелькает миллиард мыслей. Нет, я видел эту женщину в офисе пару раз, но как-то не придал ей значения. Казалось, скользнёшь по ней взглядом и тут же забудешь. Но сейчас…

Ни хера не понимаю в том, что происходит. Это любовница Персидского? У них с Катей свободные отношения? Или я чего-то в этой жизни не догоняю?

– О! Илюх, привет!

Вадим убирает руку с плеч девушки, и протягивает мне. Обмениваемся рукопожатиями, я мельком окидываю бесцветное создание взглядом. Нет, это хрень какая-то. Если Вадим изменяет жене вот с этим…

Впрочем, какая мне, к херам, разница? Только в ступор вгоняет, и всё. В целом, меня это не касается от слова «совсем».

– Я тут бумаги закинуть приехал, – демонстрирую Вадиму папку, которую держу в руке. Странно, только теперь понимаю, что сжимаю её с такой силой, что пальцы белеют.

– А! Да это ждёт до завтра. Завтра бы закинул. Кстати, ты Кате документы отвёз?

Он спрашивает об этом совершенно будничным тоном, словно речь не о его жене, и рядом – совсем не та, кого он снова обнимает. И я даже понять не могу, откуда в груди такая волна агрессии. Когда врезать хочется по роже собственному шефу на ровном, казалось бы, месте.

– Отвёз, да.

– Странно. Думал, она уже названивать начнёт.

Он усмехается, и эту мерзкую усмешку тоже хочется стереть кулаками. Протягивает руку, коротко прощаемся и разбегаемся. Несколько секунд смотрю им вслед, будто нужно это мне – убедиться, что эта безликая баба реально с шефом. Как будто он мог просто проходить мимо какой-то тёлки, схватить её в объятия и уйти, когда его дома ждёт Катя.

Снова перед глазами – её облик. Сначала светящийся, когда вспоминаю, как к ней Настя бежала, потом – вызывающий неконтролируемые желания, вполне себе такие мужские.

Млять, надо завязывать ещё и с этим, а то так скоро начну на едва знакомых баб бросаться, как голодный пёс на кость.

Быстро поднимаюсь на лифте в кабинет шефа, бросаю папку ему на стол и выхожу. Накрывает ощущением дерьмовым – даже не ощущением, желанием порыться в его вещах, чтобы найти хоть какую-то зацепку, связанную с женой. Фотографии там совместные, например, ну, такие, которые расставляют в рамках на столе. Или бумаги – ведь передал же он ей что-то, значит, могли сохраниться копии.

Пи*дец! Это реально полная херня, если думаю о том, как учинить обыск у Персидского. Я же всё уже решил – забираю Настю и мы едем домой. И точка. Продолжения у этой истории быть не должно. И не будет.

Я уже давно научился обрубать всё подобное на корню, так должно быть и в этот раз. Точнее, в этот – особенно.

Почему-то когда добираюсь до дома Кати, выбираю не лифт, а лестницу. Когда поднимаюсь по ней – медленно, будто мне некуда торопиться – считаю ступени. Первая, вторая… сотая. Всё потому, что гоню от себя мысли, так настойчиво лезущие в голову, словно у меня черепная коробка способна вместить больше, чем у остальных.

Перед глазами – жена Персидского, и то, как в её одежду вцепляется Настя. И глаза Кати, столько в них тепла, пусть и с нотками удивления. Столько готовности принять то, что ей навязал чужой ребёнок.

Добираюсь до двери в её квартиру, но вместо того, чтобы нажать кнопку звонка, сажусь возле стены на корточки и, откинув голову, закрываю глаза. А что если судьба существует? Эдакая сука, которая готова глотку порвать от смеха, когда подбрасывает людям свои сюрпризы?

Когда заболела Таня, я никак не мог смириться с её уверенностью, что так было нужно. Нет, она боролась, хотя, я видел, как тяжело ей это даётся. Сгорала с каждым днём, исчезала, но пыталась бороться. И часто повторяла, что это, мать его, судьба.

А я не верил. Не хотел верить, и мысли не допускал, что всё предрешено. До этого момента. Может, эта сволочь иногда не только задницей к людям поворачивается? Но и вот так, как сейчас, когда всё может измениться в совсем иную сторону? Когда у Насти снова может появиться мама, а у меня… Ведь не зря же они с Персидским расходятся? Или я что-то не так понял?

Нет, об этом даже думать нельзя. Я же дал себе обещание, что у меня больше не будет женщины и собираюсь его выполнять и дальше.

Поднявшись на ноги, нажимаю кнопку звонка, и жду. С минуту, как минимум, и в голову, на смену неуместным мыслям, приходит тревога. Она поднимается из нутра, понуждает начать прикидывать варианты того, почему мне могут так долго открывать. А ещё Настя перед глазами стоит, со своим поросёнком подмышкой. Маленькая и беззащитная. Я же её, б*я, одну оставил с незнакомой бабой…

Когда поднимаю руку, чтобы начать колотить в дверь, раздаётся скрежет в замке, и на пороге появляется Катя. Такая… домашняя, заспанная. Стоит, смотрит на меня с лёгкой улыбкой на губах и как будто бы виноватым видом.

– Т-чш! – произносит, распахивая дверь шире. – Мы уснули. Который час?

– Почти девять вечера.

– Заходи.

Кивает в приглашающем жесте, и я снова оказываюсь в прихожей, где пахнет домом и почему-то клубникой.

Стаскиваю кроссовки и заглядываю в приоткрытую дверь, ведущую в спальню. Настя лежит, раскинув руки, укрытая до пояса пледом, и спит. Давно такой умиротворённой её не видел, а в последнее время у нас вообще со сном проблемы. Хоть и не плачет, не шумит, не носится ночью, но знаю, что спит мало.

– Пойдём в кухню, – шепчет Катя, осторожно закрывая за мной дверь. – Кофе выпьем.

Я рядом с ней вообще с логикой дружить перестаю и то, на что настроен был железобетонно, вдруг начинает казаться неважным. Ненужным. Неправильным. Иначе никак объяснить не могу, что вместо того, чтобы забрать дочь и уехать, я прохожу следом за Катей и присаживаюсь на край барного стула.

Она начинает возиться с кофемашиной. Всё делает быстро, хотя в движениях заметна нервозность. Наблюдаю за ней – могу себе позволить, особенно сейчас, когда между нами молчание. Наконец ставит передо мной чашку эспрессо. Странно, а я ведь не говорил, что предпочитаю именно его. Сама устраивается напротив, отпивает глоток своего кофе. На меня старается не смотреть.

Нас разделяют только барная стойка и тишина. А меня оглушает вовсе не она, а накрывшее с головой ощущение какой-то безмятежности и спокойствия. Только слышу, как тикают стрелки на часах. И так хорошо становится, будто вернулся туда, откуда ушёл много лет назад – домой.

– Чего Наська тебе поведала? – тихо интересуюсь, принимаясь за кофе.

– Да ничего. В основном про свинку болтала. Одежду ей сшить хочет.

Катя улыбается шире, прячет улыбку за новым глотком, и я тоже не выдерживаю и усмехаюсь.

– И всё?

Улыбка сходит с лица Кати, она смотрит на меня серьёзно. И мне почему-то не по себе.

– Про маму ещё говорила. Ты не переживай, она нас не спутала. Просто называет меня «другой» мамой.

Мда, легко сказать «не переживай». Только что теперь со всей этой хренью делать – не представляю. Всё же ясно как дважды-два, почему тогда я вообще себе позволяю какими-то вопросами задаваться?

– Вообще мне неудобно перед тобой. И перед Вадимом тоже. Сам не знаю, чего в Наську вселилось вдруг.

При упоминании имени Вадима Катя вздрагивает, но тут же быстро берёт себя в руки. Я цепко слежу за ней – за каждым её жестом и взглядом. За каждым оттенком эмоций.

– Да ничего страшного. Наоборот, мне приятно с ней время было провести.

– Угу.

Мы молчим некоторое время, я так и продолжаю пить кофе и слушать тишину, сидящая напротив Катя молчит. И кажется, так можно сидеть вечность, по крайней мере, мне до какого-то слепящего отчаяния нужно продлить эти мгновения.

– Ладно, я Настю сейчас заберу и мы домой поедем. Спасибо за всё.

В противовес того, что желаю сделать на самом деле, поднимаюсь из-за стойки и вижу в глазах Кати то, что выбивает почву из-под ног. Даже дыхание задерживаю, когда понимаю, что это растерянность, такая острая, будто её накрыло смертельным страхом.

– Может до утра оставишь? А я утром её к тебе привезу, куда скажешь, – выдавливает она из себя.

И мне очень хочется сделать то, что она просит. И самому остаться тоже хочется. Сидеть вот так часами, говорить ни о чём или просто молчать, но я снова, мать его, делаю совершенно противоположное. Ведь мне нужно всё это прекратить. В эту самую минуту.

– Нет. Я забираю её сейчас и мы едем домой.

Выхожу из кухни быстро, будто боюсь, что вся моя псевдо-уверенность в том, что поступаю правильно, полетит к чертям, если я останусь рядом с Катей хоть на минуту. Настю поднимаю на руки, и она сквозь сон вцепляется в мою футболку. Теперь быстро обуться и уйти – это будет самым разумным.

Катя распахивает передо мной дверь, я стараюсь не смотреть на Персидскую, хватает и того, что перед мысленным взором – её глаза, полные растерянности.

– Спасибо, – произношу тихо, выходя из квартиры. И снова – к лестнице, чтобы не стоять и не ждать чёртов лифт. Только от этого ни хрена не легче.

Раз, два, три… десять ступеней. И на каждой – затылком чувствую взгляд Кати, которая смотрит с лестничной клетки в проём на то, как я ухожу.

***

Долго стою у окна на лестничной клетке и смотрю на закат. Илья уехал минут десять назад. Я не знаю, зачем это делала, но наблюдала за тем, как он выходит из подъезда, как укладывает спящую Настю на заднее сидение в машине, как садится за руль. Не сразу отъезжает, будто бы ему нужна пауза решить уедет он или останется.

Усмехаюсь своим мыслям. Если он о чём-то и думал, сидя за рулём пару минут, то совсем не об этом. А я… я в таком раздрае, что сложно что-то понять. Чего внутри больше – сожаления; радости от того, что познакомилась с чудесной девочкой Настей, потребность в которой стала такой большой за какие-то считанные часы; желания, чтобы эта ночь прошла, и я смогла бы набрать номер Ильи и попросить привезти ко мне дочь ещё раз – не знаю. Но чувствую, что уже не смогу без этого ребёнка, который так просто и легко стал называть меня мамой.

Сразу после того, как посмотрели сегодня мультики, пока ждали её отца, задремали в обнимку на диване. Сначала уснула Настя, а я ещё несколько минут лежала и делала то, что обычно делают мамы со своими детьми – вдыхала аромат её волос, гладила по голове, нашёптывала какие-то глупости, чтобы только её сон был спокойным. И впервые за тридцать девять лет своей жизни поняла, что это такое – когда рядом с тобой ребёнок. Не чужой, а твой. Хоть ты совсем не его биологическая мать.

Но эта огромная потребность в нём… её не спутать ни с чем. Оттого так остро полоснуло по сердцу законное желание Ильи забрать Настю. Оттого такой же острой была необходимость просить его о возможности снова увидеться с малышкой.

Возвращаюсь в квартиру, и тут же натыкаюсь взглядом на забытого поросёнка, который так и сидит там, где его устроила Настя на просмотр мультиков – в одном из кресел в спальне. От этого в груди рождается такое острое ликование, что хочется смеяться. Вот и повод снова увидеть девочку – розовая мохнатая Катя. Но улыбка быстро гаснет, стоит только найти глазами документы от Вадима, что я так и оставила брошенными на обувницу, когда только поднялись в квартиру с Ильёй и Настей.