Цитаты из книги «Бабы, или Ковидная осень»

Стояла осень, совсем такая же, как когда-то – разряженная, но уже побитая, тревожная, похожая на наконец протрезвевшую после долгих летних загулов бабенку. Бабенка вовсе не раскаивалась в содеянном, она лишь сокрушалась о том, что расплелись ее некогда нарядные, зеленые и ароматные косы, а потом вдруг поредели да пожелтели. А так хотелось вечного праздника! Глядя на мир своими распутными глазами, она будто вымаливала у неба последний разудалый аккорд перед тем, как напившись до беспамятства, упасть на землю и замерзнуть до своего воскрешения.

Высушенные страхом перед неизвестностью, скованные все новыми и новыми ограничениями

а что они про нее знают? Про ее боль, тщетно скрывающуюся под некоторой долей снобизма, так или иначе присущего всем, кто к сорока сумел «устроить жизнь», боль, от которой она так и не избавилась за те семнадцать лет, что не жила в родном городе, не знают. Значит, ничего не знают. Ничего…

Темнота никогда не спящего, надушенного, как провинциальная барышня, города, самого лучшего города мира, который когда-то милостиво дал ей второй шанс; перегретый за день, еще теплый асфальт, лукавые огоньки редких машин, хмельная – то ли от вина, то ли от предчувствия невозможной любви голова и бездна загадок впереди. Вдруг, до какой-то острой, невыносимой тоски, ей все стало ясно. Ничего уже не будет. И не только у нее – вообще ни у кого. Если страх за считаные месяцы сумел распихать всех по норкам, дальше будет только хуже. Зачем людям май, если в нем нельзя, влюбившись в незнакомца с улицы, как когда-то она в своего Мишку, целоваться с ним до одури под крики толпы, сгрудившейся поглазеть на салют? Нельзя танцевать, склеившись в тесных объятиях, дышать возбужденно в лицо, пить из горлышко шампанское. Зачем женщинам красить губы, если их не видно под маской? Зачем вообще губы, если ими опасно целоваться?! А спрятанные в карманах, изъеденные антисептиком руки, зачем? Ничего уже скоро не будет. И Михаила Анькиного с его гипертонией и диабетом второго типа, возможно, тоже не будет… Останутся только утки на пруду. И чистое небо над головой с пролетающим в нем редким самолетом. А может, все, что сейчас происходит, не так уж плохо? Для близости нужен будет веский повод. Тем, кто еще одинок, придется изучить партнера, прежде чем лечь с ним в постель.

То тут, то там полыхали красным умело подстриженные местными таджиками клены, наливались горьким соком рябины, желтели разлучницы-астры, щетинились бордовые изгороди барбарисов.

Пахло прохладой речной воды, отсыревшими за ночные дожди, местами все еще зелеными травами, хвоей и прелыми листьями. Пахло костром и землей. Анна прикрыла глаза. Казалось, она думает о чем-то очень личном, сомнительном, но приятном.

Анна вновь остановилась и втянула в себя влажноватый, пряный, глубокий запах убегающего сентября – запах перезрелого яблока. – Чудо, да? – Прикрыв глаза, она с удовольствием потянула вверх руки, расправляя мышцы. – Такая драгоценность вокруг, не надышишься, не налюбуешься. Яна глядела на безмятежную Анну и ощущала, как в горле завозился мокрый ком – слезливая она стала в последние месяцы, сентиментальная… почти как свекровь. Свекровь Яны – баба самовлюбленная и всегда чем-то занятая, в последние полгода стала удивлять. Все чаще и чаще ее глаза стали увлажняться от старой, забытой, на трех аккордах, песни, от неожиданного поцелуя сына, от затянувшегося в теплом сентябре цветения розы в саду и много еще от чего, уже и не упомнишь. Хоть Яна и не видела, как старели в Кишиневе ее собственные родители, она понимала, что с возрастом даже самые толстокожие люди отчего-то чаще плачут.

«Имея рядом такую улыбку не страшно и на КТ пойти, и в бой за родную землю»

«Надо же! – глядя в спину соседки, думала она. – Столько лет существовать рядом с мужиком, который ее давно не любит… При этом еще уметь так радоваться жизни…»

Теперь эта тридцативосьмилетняя, привыкшая всегда быть при параде бывшая парикмахерша, выглядевшая максимум на тридцать, стала похожа на свою мать, измученную нищетой и желчным пузырем.