Потом он отправился в ванную, где побрился над раковиной и влез под душ, правое плечо болело, от боксирования шальной осколок шрапнели сорвался с места, прорываясь к свободе. Или эта шрапнель – тревога. Душ был древним и напоминал ему сумасшедшие изобретения Руба Гольдберга с картинок в «Джорнэл». Ручки, трубки, вода то обжигающая, то ледяная, но неизменно плюющаяся. Он вытерся полотенцем, слишком маленьким по размеру, думая: я мог бы отремонтировать всю эту проклятую сантехнику, мог бы купить большие полотенца и новое нижнее бельё. Я мог бы сделать всё то, что пришлось отложить, когда в 31-м году ушёл в небытие банк на Кэнал-стрит – и забрал всё моё с собой. Я мог бы…

Пока он одевался, в комнату вторгся запах жареного бекона и послышались голоса снизу: тонкий голосок Карлито и глубокий протяжный голос Розы. Роза улыбнулась, когда он вошёл в кухню, пряди распущенных чёрных волос падали ей на брови, мальчик же встал со своего стула и обнял его. Оба были в свитерах, спасаясь от утренней прохлады. В отсутствие шарфа её шея выглядела длиннее на дюйм, а то и больше.

– Деда! Смотри, беконь!

– Бе-кон, – сказала Роза. – Не конь. Скажи, малыш: бе-кон.

– Бе-кон. Бе-кон, – он засмеялся, отпрянул от Делани и сел на свой стул. – Бе-кон.

Роза перевернула бекон на тяжёлой чёрной сковороде. «Вот же какой умный ребёнок, – сказала она, повернувшись к ним спиной. – Ты умница, Карлито».

Делани смотрел во двор, пока Роза вытряхивала бекон на лист газеты, разбивала в сковороду яйца и поливала их горячим жиром. Снега во дворе уже не было, кроме того, что лежал на обёртке оливкового дерева мистера Нобилетти. Кусты выглядели худосочными и едва живыми. Краска над окном пошла пятнами, а на стене за кухонной плитой начала отставать. Я мог бы как следует всё покрасить, а не заляпать как попало. Кухню целиком, спальни, всё вообще, выкрасить светлым, чтобы ожило… Роза налила в его чашку кофе и вернулась к плите. У неё были очень тонкие запястья, но руки у неё, судя по всему, сильные. Пронизанные сухожилиями и мускулами под оливкового цвета кожей. Делани отхлёбывал чёрный сладкий кофе и удивлялся собственному сердцу. Такой чёрный и крепкий кофе не может пойти на пользу, думал он. Но он такой вкусный. Вкус, прямо как… чёрт, прямо как в Вене. В набитой кофейне с Молли они лопали сладости, транжиря стипендию от Эндрю Карнеги и Таммани-Холла, и он увидел, как входит Густав Малер с Альмой, гордостью и мучением своей жизни. Молли затрепетала от волнения, желая подойти к Малеру, поблагодарить его, обнять, но не сделала этого: не хотела глупо выглядеть и провоцировать Альму на ревность, и она всё равно отправила ему записку на своём далёком от совершенства немецком, и сказала Делани, что у неё будет ещё неделю бешено биться сердце.

Затем перед ним внезапно оказалась яичница с беконом, Роза выключила плиту и села за стол, спиной к двору. С тех пор как Карлито появился в его вестибюле, прошло пять дней и четыре дня – с момента встречи с Розой Верга, но впервые за много лет Джеймс Финбар Делани испытал ощущение семьи.

Роза написала ему список вещей, необходимых для Карлито и по хозяйству, написан он был по-английски, торопливо и с наклоном: ботинки и свитер (она написала «свитир») и нижнее бельё для Карлито; полотенца и простыни; продукты. Он вытащил сорок долларов из небольшого ящичка, который хранил в столе, но сейф открывать не стал. «Ах, да, игрушки, – сказала Роза. – Мальчику нужно что-то, с чем он может, как бы это сказать поточнее? Играть. Ему нужно с чем-нибудь играть. Он же мальчик». Её глаза смотрели широко и серьёзно; выглядело это несколько комично. Делани улыбнулся, передавая ей деньги. Затем он вспомнил Грейс в трёхлетнем возрасте, в постель она отправлялась с плюшевой обезьянкой, интересно, делают ли их до сих пор? Он сам найдёт такую. Для бейсбольного мяча было слишком холодно, но он подарит мяч мальчику в марте на день рождения. Он сказал Розе, что идёт в больницу святого Винсента на так называемый обход и собирается вернуться около часу дня. Моника была в курсе. Он вошёл в кухню, чтобы попрощаться с Карлито.

– И ещё одно, – сказала Роза, нахмурив бровь, через её лоб протянулась вертикальная линия.

– Да?

– Этот костюм. Вы его носите уже пять дней подряд.

Он посмотрел на костюм, помятый и бесформенный, стрелок на брюках не было.

– У меня есть ещё один, – сказал он. – Но он недостаточно тёплый для зимы.

Она посмотрела на него с изумлением и жалостью.

– Вы же доктор.

– Я знаю, Роза, и я…

– Вы должны одеваться хорошо, – она улыбнулась, не показывая зубов. – У вас есть кальсоны?»

– Да, есть, – ответил Делани.

– Тогда наденьте их, а сверху другой костюм.

– Они колются, – сказал Делани.

– Я так всё отстирала, что там нечему колоться.

Он улыбнулся. «Как скажешь, Роза».

Карлито сидел на стуле, размахивая зажатой в кулачке ложкой. Свободной рукой он пытался снять крышку с сахарницы.

– Он настоящий ирландец, этот мальчик, – сказала Роза, улыбаясь уже во весь рот. – Он хочет насыпать сахар на масло, намазанное на хлеб! Вот почему у ирландцев самые плохие зубы в Нью-Йорке!

– Я скоро вернусь, – сказал Делани.

Он быстро поднялся по лестнице, фыркая на ходу от смеха, вошёл в спальню и закрыл за собой дверь. Расшнуровал ботинки, снял помятый костюм и положил его на кровать. Он пошарил в нижнем ящике комода и нашёл тщательно сложенный фланелевый комбинезон. Он ещё застёгивал на нём пуговицы, когда дверь распахнулась и вбежал хохочущий Карлито, размахивая ложкой. За ним гналась Роза. Затем она внезапно остановилась, посмотрела на Делани и рассмеялась.

– Вам бы не следовало идти в госпиталь в таком виде! – сказала она.

– Кыш отсюда!

Карлито забежал за спину Делани, а за ним – Роза, нагнувшись, чтобы изловить малыша. Когда она выпрямилась, её левая грудь задела руку Делани. Мягкая и полная. Она остановилась, неуверенно посмотрела на него, а затем поспешила за Карлито. В комнате остался запах свежести. Что-то цветочное.

Циммерман был в холле на первом этаже, когда Делани спустился с лестницы в своём летнем костюме, почёсываясь из-за комбинезона. Циммерман был одет с учётом ветра с реки. Дверь была открыта, и было видно Монику, склонившуюся над столом с бумагами.

– Есть разговор, – сказал Циммерман.

– Заходи, но давай по-быстрому. У меня сегодня обход.

Делани первым вошёл в свой офис и закрыл за ними дверь. Циммерман снял шляпу и шарф. Глаза его метались по тесному пространству.

– В общем, он ушёл, – сказал Циммерман.

– Я тебе об этом и говорил, когда мы виделись.

– За ним пришли около пяти, трое, у них были носилки с плотным одеялом, вынесли через боковую дверь.

– В каком он состоянии?

– Вполне приличном, учитывая обстоятельства.

– Он всегда был тупоголовым сукиным сыном.

– Как говорят у нас в Нижнем Ист-Сайде, у него бандитские замашки.

Они постояли в тишине несколько неловких секунд, пока Циммерман разглядывал дипломы и сертификаты, висевшие на стене в рамках.

– Вы учились в университете Джонса Хопкинса?

– Да, – сказал Делани.

– Господи Иисусе, – сказал Циммерман, посмотрев на Делани как-то по-новому. – Как вы умудрились туда попасть?

– Сдал экзамены, – ответил Делани. – Остальное было вопросом удачи и финансовых ресурсов Таммани-Холла. Папа был в лидерах профсоюза и имел кое-какие накопления.

– Будь я проклят. Вы никогда об этом не упоминали. Надо же, Джонс Хопкинс…

– А ты и не спрашивал.

– А когда хоть это было?

– Закончил в 1913-м. Давным-давно. До войны. Ты тогда, наверное, только-только родился.

– На пару лет раньше. На Аллен-стрит, дом 210. Мой папа был социалистом, привечал выходцев из Минска и ненавидел демократов.

– В этом он не был одинок.

Циммерман всё ещё пялился на дипломы.

– Можно вопрос? Не отвечайте, если не хотите.

– Как я оказался врачом общей практики на улице Горация?

– Ну да.

Теперь Делани посмотрел на диплом Джонса Хопкинса в рамке.

– Я хотел стать хирургом и какое-то время даже был им, буквально пару лет. А потом началась война. За несколько недель до её окончания меня ранили, – он повернулся к Циммерману и начал сгибать и разгибать правую руку. – Тут было всё порвано, и я потерял силу. Силу, которой должен обладать любой хирург. Но чувствовать я не перестал. Я способен обследовать пациента. У меня просто нет силы. Потому я решил пойти в терапевты. Вот и всё.

– Это ужасно.

– Вовсе нет. Полно ребят, которых я знал лично, жалеют, что у них нет этой проблемы, правда, все они умерли. Здесь же я могу помочь огромному количеству людей. И в каком-то смысле это мои люди. И потому… – он глянул на часы. – Ой, Джейк, мне пора идти.

Циммерман помедлил, затем прокашлялся.

– Я хочу сказать вам кое-что ещё, – сказал он.

– Знаю, – сказал Делани. – Говори.

– Я оставил себе деньги, – признался Циммерман. – Деньги, что дал мне Эдди.

– Ты их заработал.

– Я ведь не для себя. Мои родители, в эту проклятую Депрессию, они…

– Не объясняй, Джейк.

– У меня будет полная задница неприятностей, если…

– Остановись. Давай пройдёмся до больницы.

Циммерман выдохнул, напряжение его уходило.

– Не могу. Мы договорились с коллегой-интерном зайти перекусить.

Делани открыл дверь.

– Я провожу вас до угла.

Закончив обход в больнице святого Винсента, Делани шёл по западной стороне Шестой авеню, над ним нависала эстакада надземки, вдалеке маячила башня Джефферсоновского суда. На углу Десятой улицы пестрел окнами магазин игрушек. «Игрушки МакНиффа». Владел им Билли МакНифф, открывший заведение в 1928 году спустя три недели по выходе из тюрьмы – на откат, полученный от одного из своих друзей-подельников по ограблению, вину за которое Билли взял на себя. Окна магазина стали матовыми от морозных узоров. Делани вошёл. Маленькая лавка была пуста.

– Привет! Билли, ты тут?

Ответа не последовало, и он принялся разглядывать пыльные игрушки в корзинах. Металлические машинки ярких цветов, по большей части «бьюики». Гладкие розовые мячи-спалдинги, ожидающие летних баталий в стикбол. Куклы с подвижными глазами, замершие в параличе. Роликовые коньки. Санки «Флексибл Флаер», съезжать на которых с горки оказалось не по карману никому из местных. Наверняка краденые, подумал Делани. Где-нибудь подальше от Даунтауна. Вот пыльные коньки. Маленькая пожарная машинка с жёлтой лестницей наверху. И наконец, то, что он искал: полная корзина плюшевых мишек. Он вспомнил статью в «Таймс», в которой несколько педиатров в один голос уверяли, что плюшевые медведи дают детям ощущение безопасности. Плюшевых обезьянок не было, но это, пожалуй, к лучшему. Они бы напомнили ему о маме этого малыша. Ах, Грейс, чёрт бы тебя побрал. Мы ведь вместе с тобой должны были рыться на этой свалке, рассматривая игрушки, и ты могла бы просто ткнуть пальцем в то, что любит твой малыш, а я бы заплатил. Ты могла бы рассказать мне о нём то, чего я не знаю. А потом уже ехала бы за своим проклятым муженьком, твоим последним озарением утопии. Ты могла бы заодно и ему привезти плюшевого мишку. А я бы позаботился о мальчике.

Внезапно дверь распахнулась, впустила в помещение холод и с грохотом захлопнулась: вошёл Билли МакНифф.

– Привет, Док, – сказал он с удивлением. – Какого чёрта ты здесь делаешь?

– Подарочки подыскиваю, – сказал Делани.

– У нас полно. И цены хорошие. После Рождества всё на десять прóцентов дешевле. Для кого? Мальчику или девочке?

– Мальчику.

МакНифф был небольшого роста, жилистым, и казалось, что он подпрыгивает даже тогда, когда спокойно стоит на месте. Лицо у него было грубо отёсанное, без мускулатуры и губ, будто бы череп. Кожа его казалась напылённой на кости из пульверизатора. Пока он подходил к Делани, изо рта и от тела его всё сильнее пахло ромом. Понятно, из салуна напротив. МакНифф вытащил ракетку с мячиком на резиновой ленте, прибитой степлером.

– Ходовой товар, – сказал МакНифф. Глаза его были совсем стеклянными, он принялся подбрасывать мячик на ракетке, из шести попыток три промазал. – Дети очень любят.

– Я куплю это, Билли, – сказал Делани. – И плюшевого мишку.

– Кто он? Поклонник Тедди Рузвельта?

Делани не хотел вступать в долгие разговори и коротко ответил: «В данный момент – нет».

МакНифф начал упаковывать игрушки в газету «Дейли Ньюс».

– Наверное, это твоему внуку.

– Угадал.

– А мама в отпуске?

– Типа того.

– Когда вернётся?

– Билли, просто заверни товар. Без допросов, пожалуйста.

МакНифф засмеялся, показывая коричневые редкие зубы.

– Прости. Привычка с юности.

– Сколько я должен? – спросил Делани.

Улица была заполнена детьми, вырвавшимися из съёмных квартир.

Из-за угла возник Ноко Кармоди в серой шляпе и длинном синем пальто с бархатным воротником. Он улыбнулся, обнял Делани и спросил, как его дела и не нужно ли ему что-нибудь.

– Ну, если честно… – Делани сделал паузу. – Если честно, то мне кое-что нужно. У тебя есть специалист по паровому отоплению?

– Конечно. Мой свояк Джимми Спиллейн. Прислать его к тебе?

– Когда он будет свободен, Ноко, – сказал доктор. – Мне нужна смета.

– Сделано.

Ноко вытащил ручку и блокнот и записал, чтобы не забыть. Точно так же делал Большой Джим, когда совершал свои собственные «обходы» на манер больничных. Затем Ноко пристально посмотрел на Делани.

– Ты в порядке? – спросил он.

Делани улыбнулся. «Лучше, чем сам мог себе представить».

– Эта Роза Верга та ещё штучка, а? Тощая как рельса, но, если что, скрутит и грузчика. Реальная шпана.

«Шпана» в лексиконе Ноко Кармоди было высшей похвалой. Ноко глянул на свои часы.

– Скоро увидимся, – сказал Делани, приняв услышанное к сведению. – Возможно, у Анджелы. Мальчик любит багетти.

– Он разве виноват? Ты же не собираешься кормить его, прости Господи, ирландской едой? – он сделал паузу, затем вспомнил: – Ладно, мне пора, пойду подкупать судью.