Цитаты из книги «Родная речь. Уроки изящной словесности»

Этот тупик образован векторами времени. Трагедия чеховских людей – от неукорененности в настоящем, которое они ненавидят и которого боятся. Подлинная, реально текущая мимо них жизнь кажется им чужой, извращенной, неправильной. Зато жизнь, долженствующая быть, – источник, из которого они черпают силы для преодоления убийственной тоски повседневности: “Настоящее противно, но зато когда я думаю о будущем, то как хорошо! Становится так легко, так просторно” (“Три сестры”).

Этот профессиональный комплекс неразрывно связан с этическим – с проклятием, сопровождавшим Чехова всю жизнь: обвинениями в равнодушии и безыдейности. Упреки в безразличии Чехов выслушивал и от самых близких – от Лики Мизиновой, например. Но главное: то же твердила критика. Как выразился Михайловский, “что попадется на глаза, то он изобразит с одинаково холодной кровью”.

впоследствии, когда Толстой разворачивает свои историко-философские отступления об ужасах войны, тот же самый штрих дает прямо противоположный эффект: война – это, может быть, и красиво, но война убивает красивых людей и тем уничтожает красоту мира.

выходят воевать, как на парад где-нибудь на Царицыном лугу. И потому, кстати, так разительно чужеродно выглядит на поле битвы некрасивый Пьер.

обилие красивых мужчин создает эффект войны как праздника – это впечатление присутствует в романе даже при описании самых кровавых схваток.

хотя очень вероятно, что эпилог о семейственности и материнстве написан в идейной полемике с движением за эмансипацию, все же вторичность, “дополнительность” женщины рядом с мужчиной явственны во всем тексте “Войны и мира” – не женщины действуют на авансцене истории.

Сатира живет вопреки намерениям ее авторов. Будучи жанром от рождения ущербным, она не способна к гармоническим формам. Чтобы компенсировать природные дефекты, сатира заимствует чужие приемы – приключение, путешествие, фантастику, юмор. Современники видят в этих чужеродных элементах аллегорию. Они еще точно знают, кого имеет в виду автор под лилипутами. Но потомки часто увлекаются лишь наружной оболочкой сатиры: “Гулливер” становится детским чтением. Сатира возвращается в обычную литературу, честно отдавая долг жанрам, у которых она так много позаимствовала.

Некрасов действительно писал “по-народному”, но он писал не для народа, а от его имени. Пропасть между образованным наследником Пушкина и безгласными крестьянами не стала у́же.

не только новизной идей – идеи как раз были отнюдь не самостоятельны (раскрепощение семейной жизни по Жорж Санд и будущее по утопистам), но и новой формой – литературной смелостью, с которой Чернышевский отверг традиции и причудливо смешал жанры и стили в своей авангардистской попытке. Дело не только в формальном новаторстве “Что делать?”, но и в принципиально ином подходе, предполагающем создать произведение искусства по законам науки. Еще точнее – превратить искусство в науку.

В диалогах персонажи остаются одни, Чернышевский как бы теряет над ними контроль – тут герои идеально прекрасны, то есть таковы, какими их задумал автор. И как почти всегда случается с абсолютно положительными героями – они непереносимо скучны. Это правило действует, разумеется, не только для романа Чернышевского – но здесь оно весьма наглядно. Так, любовь Кирсанова к Вере Павловне бледна и убога по сравнению с его первой любовью – к проститутке Насте. Червоточина необходима, чтобы создать некую разность потенциалов, которая придает тексту энергию.