И так, деньги были положены в банк, под проценты и у отца убиенного хранилась книжка. Старик берег деньги для сына-калеки с тем, чтобы после его смерти деньги получил тот, кто будет «доглядывать» его. Прошло совсем немного времени и пришло освобождение от крепостного права. Свобода пришла, а земли нет. У дворовых ее не было, а помещик ею своих дворовых не наделил. Мой прадед по матери, Белов Евгений Васильевич сразу отделился от братьев, купил себе усадьбу, усадьба – крохотная, но своя: 5х10 саженей, построил домик. На огороде сажали только картошку, на другие овощи земли не хватало, не было и пахотной земли. У Евгения Васильевича было три сына и две дочери. Не стану останавливаться пока на судьбе детей, а вернусь к прадеду, Евгению Васильевичу и его братьям и сестре. Сестру Авдотью выдали замуж в село Некрасово. Младшего брата Николая Васильевича Белова призвали на военную службу и направили на Русско-Японскую войну, и погиб он при сражении под Мукденом. Как это произошло неизвестно, как неизвестна гибель огромного числа солдат. Теперь за смерть воина семья ничего не получила. Где их взять, коль число погибших так велико, что и казны царской не хватит?

 
Слова то, какие: Мукден, Порт-Артур
(В России таких не слыхали,)
Теперь и в деревне не сыщется дур,
Которые их бы не знали.
 
 
«Да, что там японцы, – кричали повсюду, —
Мы шапками их закидаем!»
Об этом твердили российскому люду,
На Дальний Восток провожая…
 
 
Вагоны снарядов, вагоны иконок,
Нательных крестов и орудий,
Чтоб в веру принять японцев, японок,
И иже, кто с ними прибудет.
 
 
Потом все узнали, что там не все гладко —
Ряды наши косят шимозы.
А наша пехота, да наши лошадки
Не гордость даруют, а слезы.
 
 
Эскадра в Артуре, эскадра в Цусиме,
Средь них был родной нам и близкий,
Белов Николай, (таково его имя),
Российский солдатик из Рыльска.
 

К этому времени прапрадед Белов Василий скончался. Жена покойного и его сестра, скрытно ото всех, наняли адвоката, дали ему доверенность на все деньги, лежащие в банке за погибшего на Кавказе Степана. Он их получил, половину взял себе, половину дал своим клиентам.

 
А на Руси, как на Руси,
Тому неси, тому неси,
Неси чиновнику, другому,
Неси последнее из дома.
И сколько ты их не проси,
Звучит одно: «Неси, неси!»
 

Полагаю, не без оснований, что в этом был замешан и мой прадед Евгений Васильевич, так как после этого его дела пошли в гору6 построил сапожную мастерскую, набрал 8 учеников и подмастерьев, среди них были и два его сына.

Когда калека пытался вернуть деньги, оказалось это невозможным. Он не простил обидчиков, проклял их и никогда не приближался к их домам. Мой прадед ходил на богомолье, часто посещал церковь, истово молился Богу. Умирая, роздал всем детям и внукам по десяти рублей золотом, С учетом многочисленности их, сумма была огромной по крестьянским меркам. И очень жалел, что смерть не дала ему возможности лично подшить валенки свату. Простил ли Господь ему тяжкий грех, обмана калеки? Думаю, нет… Белова Аграфена, жена прадеда, обделила свою дочь Анну (Евгеньевну), не дав ей золотой десятки, сказав: «Сколько ей не давай, все ей мало будет! Вот умру, все вам останется!» Кому конкретно и сколько, она не говорила. Умерла неожиданно (паралич). Зная, что у матери оставались деньги, и не малые, дети стали искать… Перерыли весь огород, разломали дом и перестроили его, но денег так и не нашли – как в воду канули Представьте, сколько проклятий прозвучало в адрес покойной, сколько смертных грехов было рождено этим?

 
Всегда наследство алчность будит:
Коль есть наследники, решение прими —
Никто тебя за это не осудит —
В покое проведешь оставшиеся дни.
 
 
Будьте заботливы – отец иль мать,
Не делайте детей своих врагами.
Добром по смерти будут поминать,
Когда меж ними все разделите вы сами!
 

Продолжаю далее историю рода моего по материнской линии. Я закончил свое повествование – свадьбой между Максимом Васильевичем (моим дедом) и Беловой Анной Евгеньевной (бабушкой) Бабушка была абсолютно неграмотной, но невероятно красивой женщиной (со слов тех, кто ее знал) Максим Васильевич после женитьбы хотел перебраться в г. Рыльск, где ему, как фельдшеру, предлагали частную медицинскую практику. Должен сказать, что значимость фельдшера в дореволюционное время, в провинциальном, уездном городке, была невероятно высокой и выгодной в материальном положении. Мать Максима Васильевича упала в ноги сыну и молила его не делать такого шага, а когда он решительно отказался выполнить ее просьбу, она сказала, что проклянет его. Видимо перспектива, проклятия матери удержала сына от выполнения профессионального долга. Желание матери, скорее всего, диктовалось опасением провести остаток жизни в одиночестве. Уедет сын в Рыльск – что ей делать одной в деревне? Максим Васильевич стал, хоть и редко, но злоупотреблять спиртными напитками. Земли было мало, а кормить семью надо.

 
Земля, кормилица моя,
Ее всегда недоставало,
И вся крестьянская семья
О ней мечтала.
 
 
Крестьянин груб с детьми, женой,
Почтителен он с Богом,
А вот, любовь его с землей,
Нам говорит о многом!
 
 
Руками мнет, вдыхает запах,
Потом берется и за плуг.
И, кажется, землей пропах он,
Она – и счастье, и недуг.
 
 
Он за нее пойдет в огонь,
И будет смертно биться,
Родимую, ее не тронь,
Она его – землица!
 
 
Семья растет, растут сыны,
А где им взять наделы?
Ночь подойдет – и тяжки сны,
Чтобы такое сделать?
 

По окончании полевых работ он отправлялся с товарами, взятыми у местного купца Котельникова М. М., по югу России, Товар был простым, но нужным в крестьянском хозяйстве: косы, серпы, мыло, клеенка. Если у покупателя не было денег на покупку, товар продавался в долг, Покупатель в специальной тетради против своей фамилии ставил свою подпись, а если был неграмотным, то ставил отпечаток своего большого пальца правой рука. После уборки урожая и продажи его крестьянами, у тех появлялись деньги, чтобы рассчитаться за купленное в кредит.

Мой дед отправлялся вновь в путь, это называлось править долги. Такие поездки давали около 20—25 рублей дохода, а это стоимость двух коров по ценам того времени.

 
Повсюду возникал извоз,
Сезонная работа,
Крестьянский движется обоз,
Возьмут ли где-то, что-то?
 
 
Жара дурманящая, в воздухе пыль,
Катится деда подвода
Справа и слева – бурьян, да ковыль,
Чаша небесного свода.
 
 
Рот пересох, струйками пот,
Рубахой его вытирает.
Пора бы поесть, подтянуло живот,
Он о еде намекает.
 
 
Степь под Тамбовом, Царицын и Сальск,
К ним добирался сквозь степи,
А дома семейка его осталась —
Жена и любимые дети.
 
 
Вдали на пригорке большое село,
Продаст там клеенку и косы,
В калмыцкие степи его занесло.
Куда его только не носит.
 

Сложное материальное положение семьи Мелиховых, заставило и мою бабушку, Анну Евгеньевну, искать побочные заработки, и тут, она воспользовалась Божьим даром излечивать недуги страждущих людей. Теперь, будучи преклонного возраста, и являясь врачом- патологоанатомом, я понимаю, что бабушка использовала приемы лечебного массажа (я в детстве испытал его, когда она у меня лечила лакунарную ангину, после того, как все медицинские средства, рекомендованные врачами, облегчения не давали), многие травяные настои. Все это сопровождалось чтением молитв бабушкой и при полном отсутствии посторонних лиц, в том числе и родителей.

 
И дед Максим не досыпал,
И бабушка трудилась,
Ей Бог такое чувство дал,
Когда ему молилась —
 
 
Снимала хворь своей рукой,
Настоем и отваром,
Нарушен в доме был покой,
(Трудилась хоть недаром).
 
 
Она могла в глухую ночь,
Не предъявив условий,
Идти к больному и помочь
Всем лицам, всех сословий.
 
 
И слава по селу плыла —
Ее повсюду ждали,
Но с бедных денег не брала,
Богатые – давали!
 
 
Зерно, муку, пшено и мед,
Платки, отрезы ситца.
Коли от сердца, то берет,
От злобы – не годиться!
 
 
Бывало, скажет: «Бог мог дать,
И дал мне без оплаты,
С людей я деньги стану брать,
Дар заберет обратно!»
 

В селе не было акушерки, бабушка принимала новорожденных, и у бедных, и у богатых, а за это полагались подарки, чтобы дитя было живым и здоровым, Подарки порой были богатыми. Она ухаживала и за больными сыпным и брюшным тифом. Дед Максим так боялся, что она принесет заразу в дом, на что бабушка отвечала: «Все в руце божьей, не даст, не заболею!»

И что удивительно, тифами переболело все село, за исключением семьи Мелиховых. Бабушка заразы домой не принесла. Впрочем, забегая вперед, скажу, что она за свои прожитые 104 года никогда ничем не болела, не было у нее ни насморка, ни простудного заболевания. Бывали случаи, когда заработки иссякали, тогда собирали мою мать, Наталью (она была малым ребенком), и направляли к Беловым. Обували в разбитые ботинки, зная, что дед Евгений не отпустит внучку, не починив их. Мать моя была смышленым и льстивым ребенком. Приходя к своим дедушке и бабушке, она никогда не начинала с просьб, а начинала с того, что предлагала бабушке и дедушке поискать в их головах (по-видимому, насекомых). В крестьянских семьях тогда это было принято. Занимались этим, перебирая и разглаживая волосы и тогда, когда в головах и не было насекомых. Надавав ей за заботу орехов, жареных семечек и конфет, ее отправляли назад, домой, дав требуемую сумму. Истине ради, возврата сумм не наблюдалось. Семья Мелиховых, кроме родителей, насчитывала пятеро крепких и здоровых детей: двух сыновей, Ивана и Михаила, и трех дочерей – Пелагею, Наталью и Ирину. Дети взрослели. А тут подошла и революция, и вслед за ней гражданская война… Сыновья Иван и Михаил пошли в Красную армию (уговорил их сделать это мой отец – Котельников. Петр Иосифович). А старшая дочь Пелагея вышла замуж за офицера царской армии. Дед, как один из самых грамотных на селе, был избран старостой. Тут ему пришлось довольно туго, слишком уж часто менялась власть на селе. Когда в село входили красные, дочь Пелагея бежала из села Пушкарное в село Жадино со своими пожитками, а дед ходил «козырем», два сына в Красной армии – это факт. Когда приходили белые, защиту оказывала родня со стороны зятя, белого офицера. Иногда бывало и так, что приходили такие, каких ни к красным, ни к белым отнести было нельзя. Об одном таком случае, я и расскажу, он произошел в 1919 году в январе месяце

 
Ну, и беда, ну, и беда,
Сегодня – комиссары,
А завтра – белые сюда, —
Иди на правеж старый!
 
 
Чего услышать довелось
И довелось увидеть,
То бросит в пот, то бросит в дрожь,
Куда тут – ненавидеть!
 
 
И те свои, и те – свои,
Крещенный русский люд,
Меж ними зло, идут бои,
Расстреливают, бьют.
 
 
Сыны за красных – дай ответ,
Когда ворвется белый, —
«Куда послал их старый дед?
Жить, может, надоело?»
 
 
Рывком откроет красный дверь,
Кричит на старика:
«Где зять твой, белый офицер?
Не хочешь ль кулака?»
 
 
Вот и вчера пришли сюда,
В холодный зимний вечер,
Такие злые господа.
А потчевать их нечем:
 
 
Пошарили в печи шестом,
Заглянули в камору,
Ну, что найти в ларе пустом?
Еду не сваришь скоро!
 
 
«Ты староста, скажи-ка нам,
Кто белый здесь, кто красный?»
«Хоть поищите по домам,
Искать их здесь напрасно!
 
 
И тех, и тех сегодня нет,
Друг с другом где-то бьются»…
«Ты не лукавишь, старый дед?
Что отлегло?» Смеются.
 
 
Тащили в избу самогон,
Тащили хлеб и сало,
Село обшарили кругом —
Повеселее стало.
 
 
Напились здорово, ушли,
Потом опять явились,
Мужчину хилого нашли,
Куражились и били.
 
 
Сначала он кричал, стонал,
Куда бедняге деться?
Потом лишь головой мотал.
(Заставили раздеться)
 
 
За что пытали? Он – не их?
Он не стрелял, не бился,
Отстал, возможно, от своих?
И от врагов не скрылся?
 
 
Луна сквозь облака плывет,
Высокий снег и топко.
На речку выбрались на лед —
Вон к проруби и тропка.
 
 
Столкнули в прорубь. Он нырнул,
Мгновенье – появился,
Он долго, долго не тонул,
За лед хватался, бился,
 
 
Потом нырнул, и его нет…
Дед потом обливался.
«Не хочешь ли поплавать дед?» —
Бандит, сказав, смеялся.
 
 
Но, видно, что не вышел срок
И деда отпустили…
Вернулся дед и занемог,
И говорить не в силах.
 

С каждым днем Максим Васильевич слабел, все чаще оставался дома, а в теплое время года сидел в саду и курил самокрутку. Наступил день, когда он уже не смог скрутить ее и попросил сделать это дочь Наталью. Та скрутила, раскурила и дала отцу, он потянул и бросил со словами:

«Больше уже не надо!»

Дочь, не поняв отца, сказала:

«Вот и хорошо! Мать больше не будет ругать за табак!»

На что, он ответил:

«Да, больше ей не придется меня ругать!»

В этот день он умер. Причина смерти предположительно – рак пищевода. Было это в 1921 году.

Бабушка Анна Евгеньевна (Белова) после смерти мужа оставалась с младшим сыном Михаилом. А потом, в 1930 году вместе с его семьей поехала в гор. Керчь. Михаил Максимович устроился работать в селе Тобичик, а бабушка осталась с дочерью. Долгие годы она жила, как член нашей семьи. Она мне запомнилась сухой, чрезвычайно подвижной старушкой. Сколько я ее знал, у нее не было зубов, но черты лица оставались красивыми, несмотря на западение рта. Ела она пищу такую, как и все. Ножом при приеме пищи не пользовалась, эту роль выполнял довольно длинный ноготь большого пальца правой руки. Бабушка никогда ничем не болела. Никаких несварений желудка или еще каких-нибудь расстройств. Не знала она и простудных заболеваний. Изо всех внуков самым любимым был Виталий, мой брат, а самым нелюбимым я. Чаще всего меня звала —«Германцем!» Всю свою сознательную жизнь я помню ее, копошащейся у плиты. Ее коронными блюдами были борщ, рассольник, каши, в том числе и тыквенная, а также картошка во всех видах, из пирожков, которые она пекла, предпочитала с тертым маком и горохом. Нередко она готовила и галушки. К спиртному относилась хладнокровно, но пару рюмок выпить могла. Часто вспоминала проделки выпившего мужа. Я запомнил несколько. Они потрясающи. Случалось это тогда, когда дед отправлялся на ярмарку. Распродав нехитрое крестьянское добро: холсты, часть зерна, да приложив к ним деньг полученные за работу у купца Котельникова, при торговле товарами (извоз), дед покупал ситец женщинам на сарафаны, деготь, обувь, потом отправлялся в трактир. Там покупал две бутылки водки, заказывал самовар чаю, крендели к нему. Сало и хлеб всегда были при нем в достаточном количестве. Одну бутылку водки и самовар чаю он выпивал в трактире, вторую прятал в санях и выпивал на половине пути. А после… Его водили черти. Однажды по пути он увидел знакомого парнишку, позвавшего его. Дед пошел за ним, а уж вернуться назад не смог. Только на следующее утро, его, трезвого вызволяли из болота, бросив ему связанные вожжи туда, где он сидел на большой купе (кочке). Как он туда забрался, никто понять не мог, ведь вытаскивать пришлось, бросив ему конец от вожжей. То его ночами кружило от одного села к другому, то он шел с приятелями, игравшими на гармошке – и оказывался одиноким в лесу Отрезвление наступало, после наложенного крестного знамения. Одному случаю, сама бабушка была свидетельницей. Возвращаясь из Рыльска, они подъехали к копани (так назывались глубокие ямы неподалеку от берега реки, в которых вымачивалась конопля, чтобы не травить воду реки ее настоем. Около копани стояли «копицы» (небольшие копны) уже извлеченной конопли. Дед снял с головы картуз, раскланялся перед «копицами», говоря:

– Здравствуйте, господа общественники! – И возмущаясь их молчанием, добавил в сердца – Да я вас, хамы, сейчас!.. Размахнувшись кулаком он нанес удар по копице…

Бабушка до слез смеялась, сидя на возу.

Дрова рубила бабушка сама, отобрать у нее топор было невозможно. Только она затапливала печь, или плиту. Вспоминается, чуть не ставший трагичным случай. Нас было двое дома. Дров было мало, плита едва теплилась. В квартире холодно – хоть собак гоняй! Я расколол толовую шашку, без взрывателя на меленькие кусочки и подбрасывал по одному в плиту, они плавились и горели огнем, выделяя черный дым. Бабушка решила весь тол бросить в плиту, я едва успел его выхватить, воскликнув: «Бабушка не делайте этого, если его туда бросить весь, то ни нас с вами, ни дома не будет» После этого они ничем, кроме артиллерийского пороха не пользовалась, разжигая им плиту. Вспоминается случай, когда толовой шашкой она хотела постирать белье, и удивилась, что мыло не мылится.

Сопровождала нас во всех поездках по городам и весям.