5 сентября 1985 года

Молодая женщина сильно нервничала. Она слишком громко и слишком часто смеялась. Она была очень худа. Констанция. Тридцати лет. В ее поведении чувствовалось что-то странно мужское – такое часто можно заметить в девушках, побывавших в тюрьме. Сотрудница учреждения наблюдала, как она сражается с капотом, который не желал закрываться. А Натан следил за этой сценой, не выражая никаких эмоций и не отвечая на смешки и гримасы Констанции. Он сохранял сдержанность, был почти холоден, он повидал немало подобных учреждений, это был тертый калач. Констанция только что купила детское автомобильное кресло и не знала, как к нему подступиться.

– Давайте я вам помогу, – предложила сотрудница.

– Нет, я сама справлюсь!

В спешке она ответила резко, почти неприязненно.

Сотрудница согласно кивнула: ну-ну…

А это было не так-то просто. Склонившись к заднему сиденью, Констанция потянула ремень, поискала место закрепления, процедила что-то сквозь зубы, попробовала с противоположной стороны, потом еще раз; разумеется, это полный идиотизм, но если она не справится, значит она плохая мать. Она уже неоднократно чувствовала это по куче других поводов, и почти всегда, честно говоря, только потому, что не успела научиться. Вот ведь парадокс: она почти пять лет ждала этого момента, но не смогла сделать ничего, чтобы к нему подготовиться. За это время много чего могло произойти. Пока она надрывалась, пытаясь закрепить низ кресла в стальных пазах заднего сиденья, Натан видел только ее обтянутую штанами с узорами крепкую попку и слышал, как она чертыхается. Неожиданно Констанция обернулась, чтобы взглядом извиниться перед сотрудницей и попутно улыбнуться ребенку, который безучастно стоял позади. В правой руке у него болталась фигурка Грендайзера^[10], с которой он не знал, что делать. Он не ответил на ее призыв и продолжал смотреть на нее пристально и отстраненно, почти равнодушно. Или даже злобно, Констанция не знала, но уж точно не приветливо. Потрясенная холодностью ребенка, она вернулась к своей задаче; ничего, это нормально, они ведь еще совсем не знают друг друга.

Натана отобрали у нее, когда ему было всего полгода. Тогда Констанция ударила инспектрису из социальной службы, которая пришла проверить их жилищные условия. Девятидневный запрет на работу. Поскольку ребенок родился от неизвестного отца, а Констанция уже немного побывала в заключении там и сям, власти тут же отняли у нее сынишку и запретили видеться с ним; она обращалась к судье, умоляла, но досье у нее было длинное, и хотя она и надела рубаху с длинными рукавами, чтобы никому не демонстрировать синих вен на руках, это никого не обмануло. Натан был помещен в первое заведение, затем в приемную семью, она даже не имела права навещать его и не знала, где он находится. В течение полугода она осаждала органы опеки, чтобы вернуть себе сына. Была внимательна ко всему, отвечала на анкеты, опросники, ходила на собеседования, соглашалась сдавать анализы мочи и крови; это свелось к постоянным уловкам, потому что ей так и не удалось завязать с наркотой. В тот период она жила с Самосом – она так никогда и не узнала, как его звали на самом деле. Потом была касса аптеки на улице Лувенны; за это она схлопотала пять лет. Забавно, но это придало ей силы. Присутствие Натана теперь витало над ней, словно целительное дуновение. Благодаря этому ей удалось завязать, она смогла воспротивиться влиянию сокамерниц, которые и в заключении торговали наркотиками. Хотя ей это было совсем не по нраву, она предпочла спать с Моной, главной смотрящей в тюрьме, и благодаря ей обрела относительный покой. Время от времени она получала известия о Натане, иногда даже фотографию – и все вызывало у нее слезы. Мужиковатую Мону это трогало, она делала вид, что они по-прежнему вместе, но больше ничего не требовала от Констанции, так что они стали почти подружками, насколько это возможно в подобном месте. Через три года Констанция получила условно-досрочное освобождение. Шесть месяцев испытательного срока, без малейшего шанса забрать Натана. Она вернулась в департамент Сена-и-Марна, ей пришлось дважды сменить жилье, она познакомилась с одним или двумя типами, но, несмотря на это, не подсела снова на наркоту. Единственной целью ее жизни стало доказать, что она заслуживает, чтобы ей вернули сына. В конце концов она нашла квартиру по приемлемой цене и с комнатой для малыша. У Констанции не было никакого образования, так что она подрабатывала прислугой и ходила за покупками, отказавшись от всякой оплаты по-черному: ей нужны были договоры найма, счета, квитанции, чтобы иметь возможность все подтвердить, ничего нелегального, ничего, а это чертовски тяжкая задача, когда ты в самом низу социальной лестницы. Когда пришли инспекторы, она показала им только что заново выкрашенную детскую, кроватку и все такое, шкаф, одежки и даже игры. Пришлось снова сдавать анализы мочи и крови, и она, как стойкий и примерный солдат, сделала все, что от нее требовали.

Ей очень помогло агентство «Хатцер» по найму на временную работу. Мадам Филиппон. Ее растрогала ситуация и сила воли молодой женщины. Все клиенты были очень довольны. Надо сказать, что Констанция вкладывала в работу все свое исступление, все свое упорное стремление вернуть себе Натана. Это стало ее навязчивой идеей.

И наконец ее усилия были вознаграждены.

Судья вынес вердикт.

Констанция могла забрать Натана.

Ей нужно будет проходить проверки, заполнять анкеты и новые опросные листы, терпеть внезапные визиты, но она получила право поехать за сыном. И оставить его себе.

Она принесла в агентство по временному найму цветы, недорогой букетик, но мадам Филиппон, которая купила игру для малыша Натана, расплакалась от ее поступка: у нее внук примерно такого же возраста…

Под взглядами сотрудницы и ребенка Констанция упрямо пыталась закрепить кресло. Она купила его с рук, такие штуки довольно дороги. И теперь размышляла, не нагрели ли ее, не продали ли недоукомплектованное кресло, – может, в нем чего-то недостает, и при мысли о том, что без этого чертова кресла она не получит права уехать с Натаном, ей стало не по себе, ее охватил панический ужас.

– Вы точно не хотите… – отважилась снова спросить сотрудница.

Готовая разрыдаться Констанция посторонилась, и та очень любезно все сделала.

– Смотрите, надо подвести ремень под кресло и… Держите, просуньте руку сюда, нет, поглубже, давайте, сейчас вы нащупаете небольшой выступ. Нащупали? Если вы на него надавите, то услышите щелчок. Попробуйте.

Констанция попробовала, и у нее получилось. Она снова стала хорошей матерью.

Она заговорщицки подмигнула Натану, который и глазом не повел. Он ведь не знает ее, эту девушку, а уж он стольких самых разных людей повидал, с чего бы он вдруг разулыбался ни с того ни с сего. Тут нужен повод.

В багажнике, куда Констанция поставила его чемодан, Натан увидел что-то в подарочной упаковке. Он был уверен, что это для него, и задумался, скоро ли она решится отдать это ему. Едва приехав за ним, она сунула ему Грендайзера, такую штуку, которая его никогда не интересовала; он ничего не сказал, однако ему не терпится от нее избавиться. Хорошенькое дело, если и в пакете что-то подобное…

Его усадили в детское кресло, он не сопротивлялся. Констанция вообще не знала, что надо делать.

– Спасибо за…

Сотрудница улыбнулась:

– Не забудьте пристегнуть ему ремень безопасности.

Вот черт!

Констанция нырнула в салон, схватила ремень, протянула его перед Натаном. Для этого ей пришлось склониться над ним, и они впервые оказались так близко друг к другу. Это продлилось совсем недолго, и оба поняли, что это ключевой момент, но не знали, как следует поступить. Констанция крупным планом видела его серо-карие глаза, каштановые волосы, растущие низко надо лбом, такие тонюсенькие… Он был так прекрасен, что ей стало страшно. Натан ощущал запах Констанции – духи, которых он не знает, какие-то девчачьи штучки, слегка сладковатые. Ему очень понравилось, но он не подал виду.

Путешествие прошло не слишком хорошо. Триста километров в машине до Мелёна.

– Сейчас остановимся и съедим пиццу, хочешь?

Но Натан предпочел бы «Макдак». Она говорила об их жизни, обо всем, что они будут делать теперь, когда они снова вместе. Навсегда. Но ребенок только критиковал: купленные ею конфеты, диски, которые она выбрала… Когда к полуночи Констанция прибыла в Париж, нервы у нее были на пределе. Вдобавок она поняла, что забыла отдать ему подарок, так и оставшийся в багажнике.

А вот Натан добрую часть пути только об этом и думал.

Когда они добрались до дому, он уже спал глубоким сном.

Констанция с удовольствием представляла, как они впервые окажутся в своей квартире. Она воображала, как Натан войдет в свою комнату, увидит мебель, игрушки, – а он крепко спал у нее на руках. Ему следовало бы сходить в туалет, почистить зубы. Если он этого не сделает, значит я плохая мать. Но она просто раздела его и укрыла одеялом, так что он даже не проснулся. До чего же утомительной была дорога! Ни от кого другого она не стерпела бы и десятой доли. Иногда было просто невыносимо, эта история с пиццей, с гамбургером… Констанция упрекнула себя за это. Ребенок имеет право… Именно это говорил ей судья, когда она требовала, чтобы ей вернули сына.

Уже поздно. Завтра они целый день будут вместе, она все распланировала: кино, пикник, но теперь она во всем сомневалась.

Констанция откупорила бутылку бордо. Как же она устала…

* * *

Теперь Васильев приходил два раза в неделю. Господин де ла Осрей продолжал говорить ему: «Ты не слишком часто приходишь…» Теви хихикала в кулачок. А Рене неловко оправдывался. Тем летом столбик термометра иногда поднимался очень высоко, и Теви приходилось проявлять чудеса изобретательности, чтобы проветривать дом, чтобы Мсье – который, впрочем, ни на что не жаловался – легче дышалось. «Мы часто ходим в парк, – рассказывала Теви. – Мсье очень нравится читать там новости». Васильев уже давно не видел у Мсье такого количества газет. Прежде весь его кабинет был ими завален, затем интерес к ним прошел, а теперь вернулся.

Если взглянуть со стороны, Васильев был удивлен тем, какое место занимает молодая сиделка в этой квартире. Все свидетельствовало о ее присутствии: новые подушки, порядок в спальне Мсье, а еще – новые лампы. «В этой гостиной вообще невозможно было что-нибудь увидеть, вы согласны?» И амулеты. Совсем немного, но – Теви со смехом признавала это – она очень суеверна. Она окружала себя множеством самых разных фетишей, это сильнее ее. Так что коробочки с бетелем в форме птичек, позолоченные дарохранительницы, головы апсар^[11] или керамические копии головы Авалокитешвары из храма Плаосан^[12] совсем заслонили коллекцию Мсье: бронзовые статуэтки XIX века, алебастровые пепельницы и деликатно-фривольные гравюры. Предрассудки Теви забавляли Рене и развлекали Мсье. Например, ей не особенно нравилась эта квартира. Не то чтобы она была неудобной, но на лестнице нечетное количество ступенек, «а это приводит в дом призраков». Теви и сама смеялась над своими суевериями, что не мешало ей в них верить. Однажды вечером – Рене уже не мог припомнить, с чего вдруг они коснулись этой темы, но начал точно не он – Теви заверила его, что мужчине никогда не следует спать с женщиной, у которой выбрит лобок: «Это верный путь к серьезным проблемам». Рене покраснел, а она нет.

Когда зашел разговор о деле Мориса Кантена, Теви убежденно сказала, что тот наверняка не умер бы, если бы согласился нанести на тело сакральные татуировки.

– Не уверен, что татуировки могут быть надежной защитой от сорок четвертого «магнума», – рискнул возразить Васильев.

– А вот об этом, Рене, вы ничего не знаете!

Он спросил, задумывалась ли она о том, чтобы защитить себя сакральной татуировкой. Теперь покраснела она, так что Рене не знал, куда деваться… С тех пор наличие татуировок где-то на теле Теви не на шутку волновало его. Он не мог заставить себя не думать о том, что они должны быть расположены в каком-то сокровенном месте, и это всерьез его будоражило.

Они называли друг друга по именам, но оставались на «вы».

Они разговорились о Морисе Кантене не потому, что в его деле появились какие-то новости, а потому, что господин де ла Осрей когда-то был с ним знаком.

– Дело было в «Жокей-клубе», за ужином, уж не помню, по какому случаю… Презабавный человек. Он бесконечно долго рассказывал нам про сафари, в котором даже не участвовал…

Визиты Васильева подчинялись ритуалу, во многом обязанному Мсье, но также и Теви. Оба были чрезвычайно привержены постоянству, привычке, установленному порядку. Сперва за рюмочкой чего-нибудь они болтали о пустяках, затем ели лапшу или овощной суп, после чего усаживались за большой стол в гостиной и играли в «желтого карлика»^[13]. Теви выигрывала чаще других. Рене предполагал, что она жульничает; он никогда не пытался проверить, но ему даже нравилось, что она плутует. Когда это было незаметно, он позволял ей выиграть, а она очень радовалась, потому что победа доказывала справедливость ее предрассудков и верований.

В тот вечер Мсье вернулся к делу Мориса Кантена.

– Я уже давно им не занимаюсь, – сказал Рене.

– Еще одна история, преданная забвению, – произнес Мсье.

– Преданная забвению, – повторила Теви. Мысленно она всегда отмечала новые для нее выражения: повторение помогало их запомнить. Затем она пыталась использовать их, что не всегда бывало уместно, и Рене с извиняющейся улыбкой ее поправлял, а Теви никогда не обижалась.

После партии в «желтого карлика», когда Мсье засыпал, они оставались вдвоем в гостиной и болтали, так что, бывало, Рене уходил довольно поздно.

– Благодаря Мсье, – сказал Васильев, – вы знакомы с моей семьей на все сто, но никогда ничего не рассказываете мне о своей.

– Это не слишком интересно.

Однако Рене ждал продолжения, и молодой женщине пришлось добавить:

– Я хотела сказать, все совершенно банально… Семья есть семья. В Камбодже или во Франции это всегда почти одно и то же, верно?

Она явно не хотела распространяться на эту тему, вновь заговорила о Мсье, о нынешней партии в «желтого карлика», и это напомнило Васильеву, что он хотел кое-что предложить.

– Я тут подумал… – сказал он. – Может, как-нибудь вечерком мы могли бы сфотографироваться все вместе, что скажете?

– Сфотографироваться?

– Да, чтобы сохранить воспоминание об этих вечерах Мсье. Чтобы потом, когда… Ну, вы меня понимаете…

– О нет! – ответила Теви.

Вид у нее был такой возмущенный, что Васильев забеспокоился, уж не оскорбил ли он ее чем-нибудь.

– Сфотографироваться втроем – нет, это невозможно! Это приносит несчастье. Если мы это сделаем, один из нас троих вскоре умрет!

Оба подумали об одном и том же – о возрасте Мсье, – и их разобрал безудержный смех. Это был отличный вечер. Впрочем, все вечера были приятными, если не считать того, что два раза в неделю Рене ел что-то другое, а не консервы и быстрозамороженные продукты.

Когда Теви провожала его к дверям, Васильев осмелился:

– Скажите, Теви… Мсье не заговаривается?

А поскольку Теви нахмурилась, услышав незнакомое выражение, он покрутил указательным пальцем у виска.

В тот вечер дважды, когда речь заходила о Морисе Кантене, Мсье говорил, словно только что вспомнил:

– Знаете, я ведь прежде был с ним знаком. Как-то мы встретились за ужином в «Жокей-клубе». Он бесконечно долго рассказывал нам про сафари, в котором даже не участвовал…

Теви тоже об этом вспомнила. Однако не сказала Рене, что заметила у Мсье и множество других признаков. Она ограничилась тем, что снова хихикнула, прижав кулачок к губам.

– Да, иногда слегка «заговаривается»…

Уходя, Васильев наклонился и поцеловал ее в щеку.

* * *