– Пятиминутный перерыв, – объявил нараспев смотритель, захлопав в ладоши.

Стоящая на подиуме натурщица встряхнулась и накинула на плечи грязный пеньюар. Она развернула газету и углубилась в чтение, вдумчиво ковыряя спичкой в зубах. Студенты отложили палитры и небольшими группками собрались у мольбертов.

Анри же продолжал водить кистью, украдкой смахивая слезы. Все! Зачем продолжать это мучение, быть всеобщим посмешищем для этих великовозрастных школяров. Ведь мать предупреждала, что он никогда не станет тут своим, и она, как всегда, оказалась права. Они отвергли его робкие попытки наладить приятельские отношения, ясно дав понять, что им не нужна его дружба. Но почему? Почему они его так невзлюбили? Из-за того, что он калека? Нет. Их раздражала его юность, дорогая одежда и то, что каждое утро его доставлял к дверям мастерской экипаж, которым правил кучер в ливрее. Для них он был всего лишь любителем, капризным сынком богатой мамочки, занявшимся живописью от нечего делать. Если бы они только знали, чего ему это стоило! Но они не знали, а продолжать упорствовать теперь глупо. К черту все! Лучше уйти, так лучше для всех. В конце концов, можно же учиться дальше и получить степень магистра, мама так об этом мечтала…

– Да не обращай ты внимания на старого ублюдка!

Голос, внезапно раздавшийся за спиной, заставил Анри отвлечься от раздумий. Он развернулся. Перед ним стоял высокий молодой человек в потертом сюртуке, пестрых брюках и модном галстуке. Анри с самого начала выделил его из толпы студентов, главным образом из-за прекрасного роста, громкого голоса, южного акцента, манеры говорить, растягивая гласные, и черной бороды, закрывавшей большую часть щек и подбородка.

– Пусть себе орет, пусть гадости говорит, – продолжал южанин. – Ведь денежки-то ты ему за учебу выложил, разве нет? Ну и все! Выгнать тебя он все равно не может, а ты за свои кровные имеешь полное право плюнуть ему в рожу. Кстати, меня зовут Рашу – Анри Рашу. Может, пообедаем вместе у Агостины? А потом, если хочешь, я покажу тебе свою студию. Ничего особенного, но оттуда открывается замечательный вид на кладбище Монмартра. Ты был на Монмартре?

Когда Анри с новоиспеченным приятелем вошли в небольшой зал и тихонько пробрались к свободному столику в дальнем углу, в ресторане Агостины царило привычное оживление. Длинноволосые художники с Монмартра, облаченные в черные бархатные костюмы и огромные береты, о чем-то горячо спорили над внушительными порциями ризотто, размахивая скомканными салфетками. Здесь было душно. Здесь вызывающе пахло чесноком. Красивая волоокая брюнетка расхаживала среди столиков, подобно щедрой Юноне. Не обращая никакого внимания на царившую кругом суматоху, она неторопливо разносила тарелки с дымящимися яствами, на ходу отпуская шуточки, отвечая на реплики и смеясь неподражаемым сочным смехом.

– Это сама Агостина! – шепнул Рашу и затянулся трубкой, выпуская изо рта густые клубы дыма. – Раньше она была натурщицей.

Агостине Сагаттори было тридцать девять лет от роду, и она считалась живой легендой Монмартра. В шестнадцать лет она приехала в Париж с родной Сицилии без гроша за душой. Единственным ее капиталом была неземная красота. И через полгода Агостина превратилась в самую востребованную натурщицу столицы. За ее благосклонность боролись самые именитые столичные живописцы. Скульпторы, восхищенные совершенством ее бедер, с удвоенным усердием стучали долотом о мрамор. В течение двух десятилетий ее великолепная грудь и классический профиль становились подлинным украшением ежегодного художественного Салона, а на бесчисленных городских площадях она представала перед прохожими в образе то Дианы, то Демократии, то Духа Марсельезы. Она щедро дарила любовь и нежность в студиях, где ей доводилось позировать, даруя утешение многим художникам в черные дни. Когда же три года назад Агостина открыла ресторан, благодарные живописцы в память о мимолетных, но ярких романах предложили ей свои услуги. Желающих оформить стены оказалось так много, что, не желая обидеть никого из них, хозяйка попросила каждого расписать для нее по тамбурину, которые теперь висели аккуратными рядами. Количество этих небольших знаков внимания свидетельствовало о щедрости и широте души владелицы заведения.

Анри видел, как Агостина склонилась к одному из посетителей, рыжебородому скульптору, громким шепотом умоляя: «Ради бога, Роберто, не ешь ризотто. Я сегодня положила в него много чеснока, а тебе после чеснока снятся кошмары. Возьми-ка лучше пепперони. Это блюдо разгоняет кровь, так что сегодня вечером ты приятно удивишь жену. Она будет просто счастлива».

Весело болтая с клиентом, она то и дело шутливо подталкивала его локотком. Затем, все еще смеясь, обратилась к новым посетителям:

–А, bambini^[1]. – Все студенты, безотносительно их возраста и роста, были для Агостины bambini. – Что, проголодались? Кушать хотите? Ладно, сейчас принесу минестроне. А потом ризотто, какого вы в жизни не пробовали. Это как музыка. Так и играет во рту.

Завсегдатаи заведения Агостины уже давно привыкли к ее лирическим сравнениям. Они стали так же привычны, как и иссиня-черные распущенные по плечам волнистые волосы хозяйки.

– А потом я вам принесу…

– Неси все, что есть. На твое усмотрение, – оборвал ее Рашу, который к тому времени уже успел основательно проголодаться. – Ты же все равно сделаешь по-своему.

Через минуту он замолчал, полностью поглощенный процессом жевания. Анри же был слишком взволнован, чтобы есть. Это было замечательное место. Он еще никогда не был в столь необычном ресторане. Все эти удивительные пряные запахи, несмолкающий шум, куча размахивающих руками художников, переругивающихся через всю комнату, о чем-то жарко спорящих…

В какой-то момент в поле его зрения попал коренастый старик благообразного вида с трубкой во рту, о чем-то увлеченно говоривший с бородатым блондином, выделявшимся изящными чертами лица.

– Старик с седой бородищей – это Писсарро, – проговорил Рашу с набитым ртом. – Он импрессионист. А тот второй – Тео Ван Гог. Он держит галерею на Монмартре. – Тут он заметил нетронутую тарелку Анри и угрожающе зашептал: – Черт побери, быстрее жуй ризотто, а то Агостина тебя просто возненавидит!

Покончив с едой, студенты отправились на улицу Ганнером, где находилась знаменитая студия Рашу.

– Ну как тебе этот вид?! – торжествующе воскликнул Рашу, распахивая окно и обводя широким жестом панораму из надгробных плит, склепов и статуй плачущих ангелов. – Все равно что поселиться в зале скульптур Лувра, а? Ты представить себе не можешь, какой эффект зрелище производит на девиц. Особенно крематорий. Они обычно сначала пугаются до смерти, но зато потом становятся такими страстными!.. – Он указал на старую кушетку, застеленную псевдовосточным узорчатым покрывалом. – Я и кровать специально поставил так, чтобы вся красота была видна.

Затем он небрежно сорвал с гвоздя висевшую на стене мандолину и затянул популярную на Монмартре балладу под названием: «В любви тебе равных нет!»

Со временем у Анри вошло в привычку сразу после занятий отправляться на обед с Рашу, а затем проводить остаток дня в его студии. Там он рисовал, подтягивал припевы фривольных песенок, наблюдал за похоронными процессиями, вечно тянущимися под окнами, временами пропускал стаканчик с возницами катафалков, кладбищенскими сторожами и работниками крематория, которые то и дело заглядывали в студию, чтобы попозировать для очередного портрета, а заодно и распить бутылочку-другую винца и перекинуться шуткой с художниками.

– Знаешь, – обронил как-то раз Рашу, пристально разглядывая Анри, – ты вообще-то нормальный парень. Конечно, слишком молод, – снисходительно добавил он с высоты своих двадцати двух лет, – однако не глуп, совсем не глуп. И ты здорово рисуешь! Хоть этот старый ублюдок Бонна и утверждает обратное.

Для Анри это признание было величайшим комплиментом. Его душа переполнилась благодарностью к красавцу-великану, вызвавшемуся быть его другом.

– Рашу, если бы ты только знал…

– Да пошел ты!..

Столь экспансивный ответ должен был наглядно продемонстрировать богатому мальчику, что студенту не пристало опускаться до телячьих нежностей. Настоящая мужская дружба должна основываться на грубости и не чураться бранных словечек.

– Проблема в том, – продолжал Рашу, не обращая внимания на недоумение Анри, – что ты слишком застенчив, чересчур вежлив и, черт побери, опрятен. Только посмотри на свои ногти! Черт возьми, грязь под ногтями еще никому не повредила. И вообще, ты должен почаще ругаться, говорить что-нибудь типа «черт побери», «я плюну тебе в рожу». Будь как все, и тогда от тебя перестанут шарахаться.

В течение нескольких недель Рашу старательно посвящал Анри в тонкости поведения настоящих студентов-художников.

– А теперь представь, что мы с тобой спорим, – предложил он однажды, когда за окном стоял теплый и пасмурный мартовский день. – Ну, скажем, о Рубенсе. И вот я говорю: «Рубенс – самый великий живописец изо всех». Ну и что бы ты мне на это ответил?

– Ну, я бы сказал, что не уверен…

Ответ Анри огорчил Рашу. Тот скорбно уставился на друга, затем решительно замотал головой.

– Нет, нет и нет! – произнес он наконец таким тоном, словно обращался к дебилу. – Ты должен сказать: «Рубенс? Да пошел он в задницу! Черт возьми, он просто ничтожество, его мазня годится только чтобы ею подтираться!» Понял? Тогда всем сразу станет ясна твоя точка зрения. – Он смотрел на своего протеже сверху вниз, и его маленькие темные глазки были полны невыразимой нежности.

Анри подспудно чувствовал, что наставник подобным образом готовит его к вхождению в студенческую компанию. И он не ошибся. Наступил день, когда Рашу небрежно обронил:

– Сегодня идем в «Нувель». Я хочу познакомить тебя со своими друзьями.

«Новые Афины», или «Нувель», как называли кафе завсегдатаи, оказалось шумным и прокуренным заведением на площади Пигаль, где обычно собирались художники. Друзьями Рашу оказались студенты из ателье Бонна – Франсуа Гози, Луи Анкетен и Рене Гренье. Как и Рашу, они жили на Монмартре. Скорее всего, они согласились встретиться с «богатым дилетантом» только ради того, чтобы угодить Рашу, который пользовался особым авторитетом в студенческой среде.

Они холодно поздоровались с Анри, после чего демонстративно забыли о его существовании, как ни в чем не бывало продолжив прерванную беседу. Анри же ничего не оставалось, как молча потягивать пиво.

Это могло показаться странным, но именно его молчаливость в конце концов разрушила их предубеждение. Как и всем любителям поговорить и прихвастнуть, им требовалась аудитория – любая аудитория. А в лице Анри они нашли благодарного слушателя, с готовностью внимающего историям их любовных похождений и невзгод, в основе которых неизменно лежали причины денежного характера.

Гози оказался первым, кто решил воспользоваться расположением Анри. Меньше чем через месяц после первых посиделок в «Нувель» студент как ни в чем не бывало подошел к нему в ателье во время перерыва.

– Ни за что не догадаешься, что со мной приключилось вчера вечером! – начал он с видом человека, которому только что довелось пережить нечто незабываемое.

Гози был молодым человеком болезненного вида с наивным взглядом. Он очень заботился о внешности, которая, сказать по совести, оставляла желать лучшего, и явно недооценивал свой талант, которым он, кстати, обладал. Помимо всего прочего он питал страсть к ярким жилетам, на которые тратил большую часть скудных средств, и был непоколебимо уверен, что ни одна женщина не может устоять перед волевым взглядом и надушенной бородой. Поэтому он мог часами простаивать перед зеркалом, тренируя гипнотический взгляд, и регулярно мариновал нелепую бороду в розовой воде.

– Возвращаюсь я домой, – продолжал он, воодушевленный вниманием Анри, – и решаю заскочить в небольшое бистро на углу. И представляешь, что я там увидел?

Он увидел молодую женщину неземной красоты – она безутешно рыдала. Разумеется, он подсел к бедняжке и стал расспрашивать о ее горе. Между двумя всхлипами она доверилась ему, поведав печальную историю, как домовладелица выставила ее на улицу, потому что она не смогла вовремя заплатить за комнату. Гози, понятно, проникся сочувствием к несчастной. Его гипнотические взгляды и тончайший аромат бороды, которую он вплотную придвинул к носу незнакомки, способствовали тому, что между ними вспыхнуло взаимное влечение. Они ушли из бистро и вскоре оказались в комнате у Гози, где их во всех отношениях перспективная дружба мгновенно переросла в пылкую любовь. В ту поистине незабываемую ночь Бабетта – так ее звали – была неподражаема: она оказалась женщиной бесконечного обаяния, исполненной пылкой страсти и не чуждой некоторой изысканной развращенности.

И все было бы расчудесно, если бы не одно но: как назло, Бабетта вошла в жизнь Гози в ужасно неподходящее время.

– Понимаешь, я только позавчера купил вот этот жилет, – он ткнул пальцем в великолепный жилет лимонно-желтого цвета, – так что…

Анри все понял. Он осторожно достал из кармана золотую монету в двадцать франков, которую Гози принял у него как бы с неохотой, но по всему было видно, что он очень даже доволен таким поворотом событий.

Через неделю настал черед Анкетена обращаться.

– О, я потерял ее! – страдальчески стонал он. – Такая девушка! Богиня! – В отличие от Гози, имевшего обыкновение порочить бросавших его подружек, Анкетен при расставании был склонен их идеализировать. – Мне не следовало водить ее в Лувр!

Анкетен был красавчиком-блондином. Девицы обычно оглядывались на энергично жестикулирующего белобрысого молодого человека в поношенном цилиндре. Его отношения с женщинами не складывались, по большей части из-за иллюзий, что он питал на их счет. Анкетена ужасали их невежество и глупость, и он честно пытался хоть немного просветить своих любовниц. Пытаются же некоторые мужчины привить подружкам представление о благочестии – увы, с тем же успехом. Он блистал перед ними образованностью, когда требовалось просто промолчать. Или же тащил бедняг в Лувр, дабы приобщить их души к шедеврам высокого искусства, в то время как сами девицы предпочли бы остаться дома и заняться чем-нибудь, с их точки зрения, поинтереснее.

– Я потерял ее в зале фламандских примитивистов, – вздохнул Анкетен. – Никогда больше не пойду в этот проклятый музей.

Излив таким образом душу перед Анри, он почувствовал себя гораздо лучше. А неделю спустя уже упорно работал над приобщением к прекрасному молоденькой прачки, с которой совсем недавно познакомился на танцах.

Рене Гренье последним из всех преодолел предубеждение перед Анри. Но в конце концов и его холодная сдержанность постепенно переросла в подлинное дружелюбие. Однажды он даже пригласил Анри в свою небольшую двухкомнатную квартирку на улице Фонтен.

– Видишь вон то окно? – Он указал на противоположную стену внутреннего дворика. – Студия Дега! Иногда даже видно, как он курит или читает газету.

Анри в этой компании почувствовал себя своим. Теперь у него появились друзья, самые настоящие друзья!

И вот как-то раз июньским утром профессор Бонна прибыл в мастерскую в на редкость хорошем настроении. Узкое лицо профессора светилось от счастья, когда он объявлял, что из-за большого объема работы не имеет более возможности проводить занятия и вынужден расформировать класс.

– Но вам не стоит унывать, – заверил он ликующих студентов. – Я договорился с коллегой по Академии, профессором Фернаном Кормоном. Он готов предоставить места тем из вас, кто пожелает продолжить учебу.

Студенты бурно радовались внезапной свободе.

На углу бульвара Клиши Франсуа Гози взобрался на фонарный столб и посылал воздушные поцелуи вслед каждой женщине, а Рашу, закинув руки за голову, исполнял танец живота под аккомпанемент восточных мотивов, извлекаемых Луи Анкетеном из гармоники. Рене Гренье как раз пускал шляпу по кругу, когда два усатых жандарма прервали представление на том основании, что оно было непристойно и наносило вред общественной нравственности.

– А еще вы мешаете движению, – добавил один из жандармов, подкручивая ус. – А если все вдруг начнут плясать посреди улицы?

Все закончилось благополучно, и после витиеватых извинений, заверений в патриотизме и приглашения пропустить вместе по стаканчику винца они расстались друзьями.

После веселого застолья у Агостины студенты направились в «Нувель», где в столь ранний час почти не было посетителей. Обезумевшие от счастья и воодушевленные ударившим в голову кьянти, они кричали до хрипоты и лезли целоваться с кассиршей, Косой Терезой, которую, наверное, последний раз целовали родители в далеком детстве. А потом добрели до любимого столика и притихли, не зная, чем бы еще заняться.

И тут Рашу предложил пойти в бордель.

– Черт побери! Гулять так гулять! – выкрикнул он, стукнув кулаком по мраморной столешнице. – Послушайте, я знаю одно местечко неподалеку, где полно хорошеньких девочек. Все как на подбор, просто картинки, голенькие совсем. Так как насчет того, чтобы развлечься? – И тут же добавил: – Вовсе не обязательно ложиться с ними в постель. Мы просто выпьем в женской компании.

– Отличная идея! – икнул Анри. – Идемте!

– Идея-то неплоха, – согласился Гренье. – Но во сколько это обойдется?

– Да, во сколько? – хором подхватили Гози и Анкетен.

Несмотря на бесконечные разговоры о девочках и одержанных победах, студенты все-таки чувствовали подспудное отвращение к продажным женщинам и самим интерьерам из красного плюша, где проститутки занимались своим ремеслом.

– Да какого черта думать о деньгах в такой великий день? Выпивка за мой счет! – взревел Рашу, которого в подпитии всегда тянуло на подвиги.

Так в споре была поставлена точка. Шумной толпой студенты покинули кафе и погрузились в фиакр.

– Эй, кучер! – выкрикнул Рашу. – Вези в «Серого попугая», улица Стэнкерк.