Цитаты из книги «Лев Толстой: Бегство из рая»

Но, по-видимому, такая позиция устраивала Толстого. Он ни разу не попытался щелкнуть Черткова по носу и защитить свою жену. Он мог только объясняться с В.Г.: почему в том или ином случае он недостаточно жестко действует по отношению к жене и родным – в отказе от собственности, от литературных прав, в передаче В.Г. своих дневников и т. д.

Это был момент неприятной истины. Вдруг отлетели в сторону и рассыпались в прах проблемы, еще вчера казавшиеся самыми важными: дневник, который Толстой безуспешно прятал от жены; завещание, тайно подписанное им в лесу; вражда С.А. и Черткова; якобы «роскошная жизнь», которую отец вынужден был вести в Ясной Поляне. На повестке остался один-единственный вопрос: что делать двадцатишестилетней незамужней девушке с такой же мол

Астаповская трагедия началась не в Астапове, а в поезде от Козельска. «В четвертом часу отец позвал меня, его знобило, – писала А.Л. Толстая. – Я укрыла его потеплее, поставила градусник – жар. И вдруг я почувствовала такую слабость, что мне надо было сесть. Я была близка к полному отчаянию. Душное купе второго класса накуренного вагона, кругом совсем чужие, любопытные люди, равномерно стучит, унося нас всё дальше и дальше в неизвестность, холодный, равнодушный поезд, а под грудой одежды, уткнувшись в подушку, тихо стонет обессиленный больной старик. Его надо раздеть, уложить, напоить горячим… А поезд несется всё дальше, дальше… Куда? Где пристанище, где наш дом?»

Князь относится к жене «цинически». Фактически он непрерывно физически насилует ее, не испытывая ни малейшего интереса к душевной стороне ее личности. И потому она задумывается: «Неужели только в этом наше женское призвание, чтоб от служения телом грудному ребенку переходить к служению телом мужу? И это попеременно – всегда! А где же моя жизнь? Где я? Та настоящая я, которая когда-то стремилась к чему-то высокому, к служению Богу и идеалам?»

«Если бы открыто сделал это, были бы просьбы, осуждения, споры, жалобы, и я бы ослабел, может быть, и не исполнил бы своего решения, а оно должно быть исполнено. И потому, пожалуйста, простите меня, если мой поступок сделает вам больно, и в душе своей, главное ты, Соня, отпусти меня добровольно и не ищи меня, и не сетуй на меня, не осуждай меня».

Толстой вынашивал свой уход в голове двадцать пять лет как великое произведение. Он неоднократно редактировал его и даже, как видим, на бумаге. Но в конце концов он совершил его спонтанно и как будто не вовремя. Ну не уходят в леса, когда за окном стоит промозглая осень, переходящая в зиму. Но в письме были и другие слова.

Мировоззренческая проблема ухода Толстого, с одной стороны, столь сложна (об этом написаны десятки исследований крупнейших философов и богословов), а с другой – столь прозрачна и величественна, как глубоководное озеро, что остается только поражаться, как Толстой сумел в нескольких словах выразить ее в письме июля 1897 года. В этом принципиальное отличие гения от таланта. Гений способен самый эксцентрический поступок, связанный с семейными конфликтами, превратить в Смысл, над которым будут задумываться поколения. Они будут разгадывать это как «шифр», обставляя всевозможными «концептами». Они будут примерять этот поступок на свои судьбы, обсуждать, иногда повторять, но всегда неудачно.

Трудно сказать, насколько серьезным было это решение. Суицидальные припадки случались с С.А. постоянно, но всякий раз заканчивались ничем. Так или иначе, она написала в записной книжечке, что «не в силах более решать всё одна в семейных вопросах» и поэтому уходит из жизни. Но ведь и в самом деле после отречения Толстого от собственности все семейные заботы ложились только на ее плечи. При этом муж лишал ее источника финансирования, каковым являлись не старые, а именно новые сочинения, которых ждала читательская публика. Наконец, письмо с отказом означало публичное признание семейного разногласия. С.А. «почувствовала всю несправедливость этого поступка относительно семьи и почувствовала в первый раз, что протест этот есть новое опубликование своего несогласия с женой и семьей».

Обладать «исключительными правами» на такого человека было нельзя. «Не делиться» со всем миром было нельзя. Нужно было смириться. Нужно было договариваться с Чертковым. Нужно было согласиться стать одной из фигур возле великого старца. Невзирая ни на что. Ни на 9 детей. Ни на хозяйство. Ни на собственное уязвленное самолюбие. Нельзя сказать, что жена Толстого этого не понимала. Вообще это большое заблуждение, что С.А. чего-то такого совсем не понимала. Но ее непростой характер, особенности ее воспитания и, наконец, женская обида на то, что муж, проживший с ней бок о бок тридцать лет, уходит «готовеньким» к другим людям, не позволили ей взвесить все «за» и «против» и принять разумное решение. Внешне смириться всё равно пришлось.

«Какая видимая нить связывает старые дневники Левочки с его „Крейцеровой сонатой“, – восклицает С.А. в дневнике. – А я в этой паутине жужжащая муха, случайно попавшая, из которой паук сосал кровь».