Ночью мне опять снился Авдос – Авдеевка то есть. «Промка» эта проклятая, «Царская охота», «Три улицы», «Коксохим» … Вроде маленький городок – не больше моего родного в Заполярье. Только мой городок среди сопок я даже мелкий мог за двадцать-тридцать минут насквозь пройти, а в Авдосе накрутил не знаю сколько километров – и не ходил, а бегал там чаще.
Снилось, что снова иду по трубе с парнями – темнота, под ногами жижа вонючая, дышать нечем, а парни еще и курить умудряются. Высота трубы – меньше полутора метров, я не мерил точно, рулетки с собой не было. Мы с «Котом» – напарником моим – еще не так загружены, тащим только рюкзаки с «птицами» и сбросами, НСУ[3] в кофрах – антенны для «птичек», ну и автоматы у каждого, понятное дело. А вот штурмы, что идут впереди, тащат на себе еще и ящики с БК – согнувшись бредут по грязи. У них самый высокий – боец с позывным «Поэт», моего примерно возраста. Идёт по трубе, согнувшись вдвое – ему труднее всего. Мы прошли уже больше двух километров – все грязные и мокрые, конечно. Позади оставили самое хреновое место – где вода (или дерьмо?) была по пояс. Идем уже больше трёх часов. Скоро – выход наверх, к свету, где можно будет вдохнуть полной грудью. Но я – начинаю задыхаться. И – просыпаюсь.
Подушка опять вся мокрая – и даже бинты на голове намокли. Но это вроде не кровь – просто вспотел, как от кошмара. Вспоминаю, что рядом на койке лежит боец с позывным «Дега» – он был с нами тогда в трубе, только привезли его в нашу медроту вчера вечером. И он вроде тоже не спит, ворочается.
– «Дега», братское сердце, ты не спишь?
– Не, не сплю. Уснуть не могу, не поверишь.
– Слушай, а вот с тобой длинный парень такой шёл, «Поэт» – он где?
– А нету больше «Поэта». Мы ж тогда, как из трубы вышли с вами, должны были занять нашу прежнюю позицию в районе «Трёх улиц». Вы ушли на свою задачу, а нам нужно было только улицу перебежать – занять дом напротив. «Поэт» первым побежал, я за ним – но по мне их стрелок отработал, ранил в руку, сука. Пришлось ползти назад – там меня пацаны перевязали. А «Поэт» один в том доме остался – и тут мы танчик услышали, он тоже – и решил обратно к нам вернуться – подумал, наверное, что танчик по его дому сейчас отработает. Мы ему орём – останься там, заныкайся, тут снайпер похоже работает! Но он все равно побежал к нам – и уже когда в окно запрыгивал, пулю словил. Пацаны хотели затащить его в дом – но тут по нашей улице танк этот стал работать, мы в подвале укрылись. А когда парни вылезли из подвала – сказали, что «Поэт» – двести.
– Так это ж почти две недели назад было, почему ты только сейчас к нам попал?
– Так нам добро на эвакуацию не дали, я еще неделю в том подвале ныкался. А потом, когда разрешили – и мы пошли к точке – в нас влетел их камикадзе, мне обе ноги переломало, пришлось еще три дня лежать в подвале, пока меня пацаны не вытащили. Из нашей группы оттуда вернулись только я и «Псих» – «Заря», «Север», «Глухой», ну и Макс – погибли.
– Макс – это «Поэт»?
– Ага, он. А «Поэтом» его прозвали, потому что он стихи сочинял – еще до войны начал. Я одно запомнил, хочешь прочту?
– Давай!
«Дега» вообще не похож на любителя поэзии. Обычный такой мужик, сухой и как будто поломанный – тут вообще много таких. Сейчас он реально поломанный рядом лежит – ноги и рука перебиты. Но я по себе знаю, когда оттуда вернешься – после тяжелого боевого выхода – сначала молчишь, а потом на трёп пробивает. Надо с кем-то обязательно поговорить, иначе вообще крыша может поехать. Вот и он, похоже, только рад, что я его сам стал расспрашивать. «Дега» замолкает, что-то бормочет, шевеля сухими губами, а потом начинает тихо так, но неожиданно выразительно читать стихи:
Признаться стоит мне наверняка,
Что здесь усвоил эту аксиому -
Порой атака разъярённого врага
Не так страшна, как тут тоска по дому!
Пол пятого утра – почти не спишь.
От слез печали мокрая подушка.
"Моя родная, моя Жизнь, Малыш… "-
Хотел бы прошептать тебе на ушко.
Тревожно вена бьётся у виска.
Цевьё сжимаю крепко автомата.
А в мыслях строю замки из песка,
В которые заселимся когда-то.
Вернусь, моя хорошая, дождись!
Всегда я лишь с одной тобою.
Малыш, моя родная, моя жизнь!
Не может быть, я знаю, по-другому.
На последних строчках у «Дега» начинает дрожать голос. Я молчу, он – тоже. Потом понимаю, что надо всё-таки что-то сказать, отреагировать.
– Слушай, ну это у Макса почти как у Константина Симонова получилось, только по-другому, конечно.
– А кто это?
– Поэт такой был знаменитый, военный корреспондент в Великую Отечественную. Самое известное его стихотворение – «Жди меня, и я вернусь, только очень жди» – ты наверняка слышал его.
– Ага, там еще что-то было про «пройдут дожди» – мы в школе его учили. А он погиб на войне, Константин этот?
– Не, с ним всё в порядке было, он после войны еще кучу всего написал. И женился на знаменитой советской актрисе. Его, кстати, не Константином звали, а Кириллом – он просто букву «Р» не выговаривал, поэтому другое имя себе придумал, без «Р» – чтобы не картавить при людях. Только мама его всё равно Кирюшей называла. Вот «Жди меня» он как раз вроде этой актрисе и посвятил.
– А у Макса жену Аней звать. Эти стихи он ей полгода назад примерно написал. Ну и нам всем прочёл – мне понравилось, я даже выучил. Реально же эта тоска по дому куда хуже самой жести на «передке». Там то ты не думаешь ни о чем таком, а вот как стоит в «располагу» после боя вернуться – сразу грузиться начинаешь, как там твои – дома.
– Это да. Только знаешь, мне кажется, что им то еще хуже. Тем, кто ждёт. Вот мы сейчас с тобой лежим на койках этих, трындим – и всё вроде, нормально. Тебя вытащили из Авдоса, в госпиталь поедешь, потом домой наверняка отпустят поправляться. У меня вот тоже пуля как-то удачно попала, ну или черепушка железная оказалась. А те, кто у нас там дома остался – вот прямо в эту секунду могут думать, что мы с тобой помираем где-нибудь в страшных муках. Или вот когда ты в подвале больше недели ждал эвакуации – тебя ж как бы уже не было официально на белом свете. Пропал без вести на боевом задании в Авдосе – и все дела. Это мы с тобой знаем, что мы – живы. Что вернулись, хоть и покоцанные. Но там – дома – не знают. Вот ты своим звонил?
– Неа. Позже позвоню родителям – когда узнаю точно, что врачи скажут. Сейчас то что я им скажу? Меня там только старики мои ждут.
– Ну, главное, чтоб было кому дома тебя ждать.
– Ну Макса точно ждали. Жена и дети в Питере. Он еще всё хотел собаку с собой отсюда забрать, прибился к нашей «располаге», «Трасером» его назвали. Шелудивый пёс такой, но чем-то запал он Максу в сердце. Теперь походу не поедет «Трасер» в Питер. А Макс вернется домой в цинке – мы вытащили его оттуда, не оставили в Авдосе.
– А чем Макс до войны занимался? Не в баскетбол случаем играл, он у вас длинный такой был?
– Он водителем троллейбуса работал. Рассказывал, что нравилась ему это дело – ездишь себе по Питеру спокойно, у троллейбуса – один путь, где провода натянуты, и торопиться никуда не надо. Он как раз за рулем стихи сочинял. Ну а потом – мобилизация и всё такое. Ты ж тоже – мобик? Тебя то, как угораздило – ты вроде не рабочей профессии, вон даже про картавых поэтов знаешь?
– Ну стихи Константина Симонова в том же Питере наверняка и дворники могут знать. А я до мобилизации был учителем.
Стать учителем с детства я не мечтал. Как вообще можно мечтать о такой профессии, будучи советским школьником? Когда школа была местом, где можно болтать с друзьями, играть с ними на переменах в «козла» или «выше ноги от земли». Куда можно приносить вкладыши от жвачек, чтобы обменяться ими, а лучше – выиграть у других, раскладывая на парте или на полу и хлопая по ним ладонью, чтобы перевернуть за раз побольше (лучше, когда ладонь потная, тогда вкладыши к ней прилипают и их легче перевернуть). Или же – где можно обливать девчонок водой из использованных шприцев, которые ты с другими пацанами нашёл в помойке у морга (вымыл их дома, конечно, но весьма вероятно, что внутри всё равно осталась неизлечимая зараза – и все облитые тобой девчонки помрут в страшных мучениях). В общем, школа для меня была тем местом, где можно весело проводить время, куда даже хотелось вернуться после долгих летних каникул – но точно не «храмом знаний», жрецы которого – учителя.
Хотя сейчас я понимаю, что с учителями мне повезло. Нормальные были у нас учителя – особенно две сестры, Лана и Лена Анатольевны. Лана – старшая – была у нас биологичкой, она ходила по нашему заполярному городку в пончо и явно была не с этой планеты. Младшая – Лена – преподавала русский язык и литературу, одевалась скромнее старшей сестры, но зато она была молода, носила короткие юбки на стройных ногах и покрывалась румянцем, когда – явно волнуясь – рассказывала нам о поэтах серебряного века так, будто была с ними знакома (и пила с ними абсент, дыша духами и туманами, кутаясь в тонкую шаль в «бродячей собаке»).
Еще у нас были:
– сухая строгая математичка, которую наши отличницы боялись настолько, что падали в обморок, когда она вызывала их к доске (хотя они-то точно знали ответ!).
– чокнутая географичка, которая отличалась пугающими переменами настроения и в итоге уехала в «дурку».
– и пьющий грустный историк. О том, что он пьет, я узнал только на выпускном – когда он набрался настолько, что нам с пацанами пришлось белой ночью нести его домой.
В общем, о профессии учителя я не мечтал. Я хотел стать лётчиком. Причём обязательно – военным. Как «Маэстро» из фильма в «В бой идут одни старики». Чтобы обязательно с орденом на груди лихо запрыгивать в свой самолёт, кричать «от винта!», взлетать в чистое голубое небо, лихо бить там врагов Родины, а вернувшись с задания – можно и песню с товарищами спеть. Причем в моих детских мечтах возвращаться с боевого вылета было и не обязательно – уж очень красиво и героически гибли лётчики в советских фильмах. Я представлял, как иду на таран вражеского самолёта, ну или уже подбитый, направляю свой горящий самолет во вражеский эшелон – а потом темнота и откуда-то сверху я вижу, как боевые товарищи поют на моей могиле «смуглянку» – не поёт только стройная девушка, что стоит отдельно от всех, а из её голубых глаз льются слёзы. Эти слёзы – по мне.
В детстве я вообще часто представлял, как погибаю в разных – чаще героических ситуациях – и как скорбят по мне родные, друзья и симпатичные девчонки. Наверное, мне казалось, что только лишившись меня, они поймут – кого потеряли. И что не надо было ругать этого парня за потерянный ключ от дома или за «кол» по поведению. Не надо было друзьям-товарищам бить его по жопе завязанным в узел мокрым полотенцем в раздевалке бассейна. А девчонкам – надо было раньше самим понять, что они ему нравились – и не вести себя, как дуры.
Но несмотря на все попытки героически погибнуть – а у каждого нормального пацана их в детстве должно быть несколько (например: упасть в колодец, прыгнуть с крыши на крышу строящегося дома, провалиться под лёд на рыбалке, съехать с крутой сопки на велике или сломать на ней лыжи, зайти в чужой двор в начале 90-х) – я умудрился закончить школу. В армию идти точно был не вариант – старшего брата как раз комиссовали со «срочки» с пробитой головой, он не прослужил и года. Надо было срочно куда-то поступать. Пойти учиться на военного лётчика я к тому моменту уже раздумал – из-за пристрастия к чтению зрение испортилось. Поэтому на уроках, чтобы рассмотреть доску с заданиями, приходилось надевать дебильные очки – вне класса я их, конечно, не носил. Лётчик никак не может быть в дурацких гражданских очках – я это осознавал весьма чётко. Да и героически погибнуть в ясном синем небе мне уже почему-то не так и хотелось.
Кажется, это Лена Анатольевна – наша литераторша со стройными ногами, на которые в старших классах я отвлекался всё больше – посоветовала мне идти в педагогический. Сказала, что у меня язык подвешен и склонности явно гуманитарные – а там пацанов берут вообще, по сути, без экзаменов. Я сначала не принял этот вариант всерьез. Остальные знакомые пацаны – те, кто еще не сторчался от наркоты или не попал под обаяние многообещающей, но короткой криминальной жизни – решили поступать на какие-то технические специальности – в Горный, в Политех и тому подобное. Мне инженером становиться не хотелось – да и все эти цифры с формулами всегда казались скучными. Поэтому, посоветовавшись с мамой, я решил-таки поступать в «Пед». И даже заранее определился – буду учиться на историка.
Почему на историка? Точно не благодаря урокам истории в школе. Там нас заставляли учить какие-то тупые даты – в каком году была Бородинская битва, когда заговорщики убили императора Павла Первого… Как будто это реально важно и что-то значит. А мне было куда интереснее узнать, правда ли, что над головой Кутузова летал орёл (или же там в Бородине летали вороны, но как предзнаменование победы для летописцев они не сгодились) и почему Павла Первого так легко смогли задушить в его же спальне шарфом (у него там в Инженерном замке совсем охраны не было?).
Мне казалось, что это заговор какой-то – преподавать историю в школах так, чтобы она казалась максимально скучным предметом. Чтобы, зубря даты, мы не знали самой истории – а она, как известно, всегда повторяется. А если ты не знаешь истории – то рано или поздно обязательно наступишь на какие-нибудь заранее припрятанные судьбой в тёмном углу грабли. В общем, история казалась мне тайной, которую тщательно скрывают от всех либо зловещие масоны, либо недалёкие руководители народного образования (а они вполне могут в итоге оказаться и зловещими масонами).
В педагогический я поступил и правда легко – парней туда брали без разбору. Правда, оказалось, что в ВУЗах будущих историков тоже учат как-то странно. Опять эти тупые даты, скучнейшие чужие исследования на сотни страниц, никому не нужные рефераты и курсовые. А так хотелось быть причастным к тайне – совершить научное открытие, копаясь в архивах, недоступных для простых смертных, исследуя документы, покрытые пылью веков. Вот смог же историк Кнорозов расшифровать письменность народа майя, не выходя из своего ленинградского кабинета? А немецкий торговец Шлиман, не имевший никакого научного образования, умудрился найти Трою, просто внимательно прочитав «Илиаду» Гомера! Вот и я так хотел. Но со временем пришлось признать – открытий в истории мне не совершить. От многостраничного описания кораблей ахейцев у Гомера меня сразу тянуло в сон, и майя со своим календарем всех зазря напугали так и не случившимся концом света. А на сиамских кошек, так любимых Кнорозовым, у меня всегда была аллергия.
Та – прежняя – история явно проигрывала истории нынешней. Моё поколение оказалось свидетелем развала страны, передела экономики и всего общества в бандитских 90-х, непонятной войны на севере Кавказа. Столько событий происходило вокруг – а я сам был только их свидетелем, но не участником. А поучаствовать в чём-либо очень хотелось. Для студента-историка возможностей открывалось тогда немного – поэтому я чуть не стал «скином».
В заграничных фильмах типа «Ромпер-Стомпер» или «Американская история Х» патриотично настроенные белые парни с синими фашистскими наколками избивали чёрных парней в цепях и широких штанах (там, правда, в концовке всё плохо для белых героев заканчивалось – но кто их запоминает, эти концовки). В «Брате» Балабанова герой нашего времени Данила Багров кратко и по делу даёт отпор кавказцам, отказавшимся платить за проезд в трамвае (теперь фразу Данилы про «не брат ты мне, гнида черно…ая» почему-то вырезают при показе фильма на телеканалах, а тогда – не вырезали).
Бороться с афроамериканцами, как это делали в заграничных фильмах, у нас было затруднительно – афророссиян было немного и вели они себя вполне культурно. А вот кавказцев вокруг хватало с избытком – и они казались угрозой. Как-то само собой получилось, что я обрился практически наголо, купил себе ботинки-гады на толстой подошве. Но на «бомбер» – чёрную куртку с оранжевой подкладкой – всё не решался. В пьяных студенческих компаниях я слышал о «скинхедах» – что, если у кого из них ботинки с красными шнурками – значит, это бывалый боец, который уже пролил чью-то кровь.
И однажды однокурсник познакомил меня с реальными «скинами» – их группировка называлась «Шульц». Я ожидал встретить тех самых, с красными шнурками – а попал в странную компанию, где были парни-студенты (и не все бритые наголо), пацаны-«пэтэушники» из околофутбольного движения и девушка-блондинка с немытой головой. Реально странная компания. На встречах в бабушкиных квартирках они рассказывали о «белой силе», о Перуне и Дажьбоге, о том, что пора дать отпор засилью «чёрных». А потом взяли меня на акцию – для проверки.
Только напасть решили почему-то не на бандитов в кожаных куртках, что держали все рынки, а на обычного продавца арбузов. Налетели на него всей толпой и стали пинать лежачего. Он пытался прикрывать лицо руками, но почему-то молчал – и даже не звал на помощь. «Шульцы» были очень заняты – поэтому сразу не заметили, как я развернулся и дал дёру. Бежал долго – и казалось, что хотел убежать от самого себя. От мысли – как вообще мог оказаться в том месте, зачем я туда пошёл? Когда остановился – посмотрел на ботинки – крови на них не было. «Бомбер» я так не купил, волосы отрастил, ботинки – оставил (на другие денег не было).
На последнем курсе института я встретил свою будущую жену. Влюблялся то я часто – но почему-то всё время не в тех. Наверное, это какое-то врождённое генетическое нарушение – те девчонки, которые сами первыми проявляли ко мне интерес и порой весьма настойчивый – меня не волновали и не влекли. И наоборот – те, кто смотрел мимо меня, либо же многообещающе смотрел на моих друзей или однокурсников – заставляли меня сходить по ним с ума. На студенческих попойках ситуация, конечно, менялась – там порой и взгляд сфокусировать не успевал, как уже оказывался в чьих-то объятиях – но такие знакомства были скоротечными и продолжения не получали.
С будущей женой вышло иначе. Была очередная попойка в общаге – в женском блоке праздновали чей-то день рождения. Пришёл туда – и сразу обратил внимание на высокую, худенькую, кареглазую, с гривой вьющихся каштановых волос. Оказалась, что она раньше училась в школе вместе с именинницей, но живёт в области. Пил в тот вечер не много – хотелось оставаться трезвым. О чём разговаривал с ней тогда – уже не помню, но разговор этот был лёгким и интересным, как будто мы знали друг друга давным-давно. Потом решили все вместе пойти в клуб – и там как-то само собой получилось, что я танцевал только с ней. Ну как танцевал – под убойные хиты «The Prodigy» самозабвенно прыгал как бешеный горный козёл, под «медляки» – старательно почти вальсировал (шагнул назад – потом влево – вперёд – и вправо вернулся), прижимаясь к ней всё ближе и ближе.
Наверное, тогда играл «Донт спик»[4] – медляк, что звучал на всех танцполах страны уже несколько лет, но не терял при этом популярности. Я танцевал с ней и, наверное, немного даже подпевал на припеве – поскольку в какой-то момент жевательная резинка из моего рта оказалась в её густых вьющихся волосах. Как так получилось – сам не пойму – то ли подпевал слишком активно, то ли центробежная сила закрутила. Она сразу и не заметила – но я ж не мог оставить её ходить при людях со жвачкой в волосах – поэтому прямо в танце стал эту жвачку выковыривать. Не думаю, что ей это понравилось – но выйти из столь критической ситуации можно было только вместе. Поэтому лишь совместными усилиями нам удалось спасти её волосы от моей жвачки – и тогда мы поцеловались первый раз. Потом – уже после клуба – долго целовались в коридоре общаги. А когда ранним утром вышел с ней, чтобы проводить до метро – встретил своего приятеля, «Крафа». Он посмотрел на нас с ней и сказал:
О проекте
О подписке