Таинственные дворики

На центральном холме, в тихих переулочках и улицах старого Севастополя вечером в субботу почти никого не встретишь. И машин нет. Вон дети играют, очень серьёзно о чём-то договариваются. Бегают вокруг дома, перед которым растёт жилистое, всё в узлах и сплетениях, виноградное дерево. Было когда-то кустом, с годами вытянулось, перекинулось через тротуар, опёрлось на стену дома и пошло дальше расти вдоль всего фасада, между окнами первого и второго этажей. Сколько же ему лет?

Здесь встречаются удивительные таинственные дворики. Ну например, идёшь и видишь: ворота, а за ними, внутри слева, двухэтажный домик, а справа, на линии задней стены домика – отвесный, крошащийся каменной пылью склон. К нему иногда лепится какой-нибудь сарай, и с улицы его ржавая крыша видна. Вот в таком, или похожем, месте провёл свой третий и краешек четвёртого года жизни мой хороший знакомый по имени Гарри.

Он родился в 1940 году. Родители его в июне 1940 года в деревянном летнем кинотеатре на Приморском бульваре смотрели какой-то приключенческий фильм со знаменитым в те годы Гарри Пилем. Мама решила назвать сына именем актёра. Скоро, 31 июля, малыш появился на свет. До войны оставалось меньше года. В семье был ещё другой сын, Анатолий, 26-го года рождения.

Война СССР с Германией, как говорят в Севастополе, началась на 45 минут раньше официального начала: в 3 часа 15 минут в ночь с 21 на 22 июня. Немцы обстреляли Севастополь с моря и попытались заградить минами выход кораблей из севастопольских бухт. Армия Третьего рейха питалась румынской нефтью, которую транспортировала большей частью танкерами, и следовало себя обезопасить со стороны возможного нападения русских. И первые жертвы той войны – севастопольцы. Одна мина разорвалась за Центральным рынком, в Греческом переулке: погибло двадцать человек, среди которых старики и дети. Другая упала рядом с Памятником затопленным кораблям.

Немецкие сухопутные войска приступили к городу 29 октября 1941 года, а вошли в него, разрушенный, дымящийся – 3 июля 1942-го. Брат Толя, вспоминает Гарри, пятнадцатилетним юношей пришёл к матери, в октябре, и сообщил, что идёт воевать. Его, разумеется, бросились отговаривать. А он – как о деле решённом: «Если все мы за маминой юбкой будем сидеть, некому будет родину защищать». И ушёл на Балаклавские высоты. Правда, недолго там повоевал. Его с тремя одноклассниками увидел майор Рубцов, опытный офицер, позже герой войны, и жёстко отрезал: «А ну, пацаны, кыш отсюда: вам ещё рано умирать!» Пацаны Балаклаву оставили, но почти сразу же оказались в других частях. Толя – в 7-й морской бригаде полковника Жидилова.

Анатолий воевал настолько по-взрослому, так по-настоящему мужественно, что в газете «Маяк коммуны», ещё выходившей в осаждённом городе, появилась статья, посвящённая ему: «Шестнадцатилетний сержант». Из бригады он был переведён в 95-ю стрелковую дивизию. Находил несколько минут между боями, чтобы прибежать домой – семья тогда перебралась из центра на окраину города – и принести немного хлеба, сахара, изюму и шоколада. Младшему брату.

Покинул он Севастополь раненым, вывезен был из Казачьей бухты и попал в госпиталь в Сочи. Молодой организм поправился быстро, и особый отдел Черноморского флота направил его обратно, в родные места, с разведывательным заданием и такой вот легендой: «Воевать больше не хочу. Хочу к родителям».

Возвращаясь, Анатолий чуть было не подорвался на минном поле, и тут же был схвачен. Допрос показал, что он и вправду севастополец. Его почему-то не поспешили расстрелять, но решили проверить, действительно ли живёт в городе мама и младший брат. Гарри не помнит, конечно, как явился в дом немецкий офицер, но не раз слышал от матери рассказ: приходит немец и задаёт вопросы по-русски. «Вы такая-то?» – «Да», – отвечает мама. «Назовите Ваших детей». Мать называет. «Где сейчас старший?» – «Не знаю. Он воевал. А где сейчас, не могу знать». – «Собирайтесь». – «Куда?» – спрашивает мама. – «На загородную балку».

А там расстреливали. Это было городское место казней. «Мама, – как вспоминает Гарри, – меня отдала соседям, попрощалась с ними и пошла за офицером, не чувствуя ног, готовясь к смерти. Спускается в балку и видит: сидит её родной Толя на земле, руки связаны за спиной. Над ним два солдата. Она закричала, а он вскочил и попытался подбежать к ней. У немцев сомнений не стало: да, это мать и сын. Анатолия отпустили. Какое-то время он прожил в Севастополе, но пришёл час уходить. Он предупредил о своём исчезновении и очень просил нас спрятаться:

– Вас будут искать. Надо хорошо укрыться».

Когда рассказ Гарри Владимировича дошёл до этих слов, я не смог не выразить недоумения, так как мне всё это показалось странным. Я спросил:

– Спрятаться? Где? Город в сороковые годы ещё не так распростёрся, как сегодня, куда спрячешься?

Гарри ответил, что от Севастополя оставались тогда одни руины, груды камней, завалы, в которых люди могли легко заблудиться. Туда, в «каменоломни», в подвалы и щели, немцы не заглядывали. Никого особенно не разыскивали там, предоставляя, видимо, самому течению времени разобраться с пещерными жителями.

Вот на одной из улиц Центрального холма, на Малой Морской, позже она стала Володарского, во дворике разрушенного дома № 5, в пещере, Гарри прожил с мамой более года. Он, понятно, мало чего сохранил в памяти из того сидения. Но помнит отчётливо, как колебался язычок пламени в светильнике из гильзы и сыпался песок со стен, когда наверху бомбили или гремела артиллерия.

– И однажды, – Гарри Владимирович вот этот эпизод из своего детства отлично запомнил, – в пещерку вошёл офицер, наш, свой, обхватил меня рукой, выбрался со мной на двор, дал очередь из автомата в небо и закричал: «Победа!»

Севастополь освободили ровно за год до Берлина, 9 мая 1944 года. А брат Анатолий, исполняя задание, ушёл на оккупированные территории, на Украину, и там след его исчез. Хранится в семье записка от него, 44-го года. «Может быть, нам удастся ещё встретиться», – написал Анатолий Хихленко. Вероятно, его фамилию, среди других имён защитников Севастополя, можно прочитать на стене овальной галереи Мемориального комплекса, который называется «35-я береговая батарея».

35-я береговая батарея

Об этом музее говорят сейчас в разных уголках России. В нём побывало уже более 500 тысяч человек. Недавно на конференции под Пензой некий капитан 1-го ранга, которому дорог, как выяснилось из его выступления, Севастополь, сказал следующее: «Мы рассуждаем о патриотическом воспитании, а есть такое место у нас в стране, где всё говорит за себя даже без слов, хотя со словами говорит ещё лучше. Оттуда не выходишь равнодушным или сомневающимся: любить или не любить Россию».

Большинству приезжающих в музей, например нам с вами, о событиях ноября – июля 1941–1942 годов известно совсем немного. Знаем, что шла война, что погибали геройски люди. И вот, примкнув к очередной группе посетителей, мы постепенно входим в многомесячный подвиг защитников города, фактически брошенных своим командованием, улетевшим на Северный Кавказ, и узнаём об их беспримерном мужестве – матросов, солдат и офицеров, и об их жажде жизни, и о готовности отдать свою жизнь, только бы не струсить, не стать предателями. Нам открывается долго молчавшее прошлое (в советские годы оборону Севастополя изображали односторонне, весьма приглаженно), проступает оно из забвения шаг за шагом, ступень за ступенью, по мере нашего продвижения по коридорам и отсекам 35-й батареи.

Об истории этого уникального артиллерийского сооружения написано много книг и статей, и немало страниц в учебниках. Сняты фильмы и прошли телепередачи. Записаны интервью, речи на торжественных мероприятиях. Батарея была задумана и начата строительством накануне Первой мировой войны. Её 305-миллиметровые пушки, вращавшиеся в неприступных бетонных башнях, предназначены были для защиты Севастополя с моря. Стреляли они на расстояние 40 километров. Батарея была надёжно защищена от многократного попадания в неё бомб с воздуха, от артиллерийских снарядов, от химических атак. Держать оборону она могла долго, в ней многое было предусмотрено для сидения в осаде: продукты, вода, медикаменты. Кубрики для матросов, каюты для отдыха, перевязочные, ставшие в те месяцы и операционными.

Но говорить о ней отдельно, как военной или исторической достопримечательности, невозможно. Батарея – часть Севастополя. К ней из разрушенного и обескровленного города стянулись в июне 42-го года десятки тысяч воинов. Она вела огонь по противнику до последних часов своей боевой службы, а в самом конце сопротивления, по приказу высшего начальства, её командир, майор Лещенко, батарею взорвал. Никто из её создателей, строителей и служивших на ней морских артиллеристов не мог предполагать, что стрелять ей придётся не в сторону моря, а по наступавшим на город сухопутным войскам Германии.

Командование эвакуировалось на самолётах, вылетело в Новороссийск, оставив драться и умирать в Севастополе более 80 тысяч солдат и матросов Приморской армии и Черноморского флота. Все они были прижаты к берегу, к высоте 35-й ББ, к Казачьей и Камышовой бухтам, стянулись в Херсонес, на мыс Феолент. Раненые и измождённые, они ждали эскадры. Сдаваться не собирались. Но корабли за ними не приходили. Появлялись иногда на горизонте катера, и некоторые, кто был в силах, плыли к ним, но случалось, и возвращались, потому что на переполненные борта подняться было нельзя.

Страшные свидетельства из писем и воспоминаний очевидцев читаешь в витринах музея-батареи: волна плескалась в ряды охладевших тел; в иных местах друг на друге лежало и семь, и восемь человек.

Кадры июльской хроники запечатлели бесконечную вьющуюся колонну советских военнопленных: кое-кто в зимних скомканных и пыльных ушанках, в изорванной форме, измученные, с серыми лицами. Уходящая за горизонт, внутрь Крыма, река судеб. Они и их недавно погибшие товарищи, ещё за несколько дней перед этим, безоружные, отчаянно бросались на наступающих фашистов, душили голыми руками и отнимали оружие. Враг превозмог. На героических защитников города славы немцы обрушили в дни летнего наступления 42-го года столько смертоносного металла – бомб, мин и снарядов, сколько за год получала от них вся Великобритания. Но пройдёт год и десять месяцев, и Севастополь будет освобождён.

Главным хирургом армии был тогда профессор, военврач 1-го ранга Валентин Соломонович Кофман, уроженец Одессы. Он отдал свой пропуск на самолёт военфельдшеру Кононовой и её недавно родившемуся, прямо в одном из помещений батареи, сыну. Вышел сам наверх проводить машину с отъезжавшими к самолёту матерью с младенцем; стоял, махал фуражкой и говорил, что впереди у рождённого непременно счастливая жизнь. Мальчика ещё в батарее коллективно назвали Севаслав. А доктор, несмотря на высокий ранг и возможность сохранить себя, остался в строю. Продолжал оперировать, консультировать, до последней возможности объезжал все свои объекты, от Инкермана до Балаклавы. К нему ворвались во время операции немцы, и кто-то воскликнул:

– Ah, bist ein Jude! (А! Еврей!)

– Ja, – ответил им врач на хорошем немецком, – ich bin Jude, aber ich kampfe um das Leben, und ihr kampft um zu toten (Да, я еврей, но я борюсь за жизнь, а вы несёте смерть. Дословно: боретесь, чтобы губить).

Его расстреляли в тот же день, 3 июля 1942 года.

Издалека музей можно приметить по большой круглой башне, бетонной, воспроизводящей идею той взорванной, в которой помещалась артиллерийская установка. Нынешняя, громадная, башня названа Пантеоном памяти. Здесь заканчиваются экскурсии, сюда приходят после путешествия по внутренним помещениям 35-й батареи. Пантеон с одной из сторон имеет своеобразное архитектурное «украшение»: разлом, трещину (как бы от взрыва), расколовшую башню снизу доверху. В трещине, в углублении, дверь, выпускающая на свет Божий тех, кто прошёл с экскурсоводом от начала до конца.

А вход – с другого края, со двора. Переступив порог пантеона, поворачиваешь направо или налево, на одну из галерей, где на стенах светятся фамилии и инициалы людей, защищавших Севастополь. После галерей всем предлагают пройти в центр здания, под купол. Там, в круглом зале, на середине пола – несколько гвоздик и венок славы. Гаснет свет. Луч падает на цветы. Звучит негромко музыка. На сводах проступает из мглы, со всех сторон окружая нас, разрушенный Севастополь: это снимки лета или осени 42-го года. Рухнувшие от бомб и снарядов дома, огрызки стен, пожарища; ни одного уцелевшего строения; пасмурный день над каменной пустыней, недавно бывшей цветущей и радостной жизнью.