Глава 4

Путь от полицейского участка до Английского проспекта показался мне вечностью. Каждый шаг отдавался ноющей болью в избитом теле, а противная питерская сырость легко пробиралась сквозь одежду, что лишь усугублял ощущение бесконечности дороги.

Фонари, тускло мерцающие во мгле, бросали на мостовую длинные, дрожащие тени, придавая ситуации налет трагичности и мистичности. Прямо готовая сцена для фильма про Гришку. Особенно, если учесть, каким злодеем его частенько выставляли.

Меня вся эта атмосферность не угнетала, а наоборот, отчего-то веселила. Тем более, что внутри своего нового, крайне измотанного тела, я впервые за последние несколько часов почувствовал подъём и эйфорию.

Хотелось бежать вперед на всех парах, едва ли не в припрыжку, но чертов Лядов плёлся еле-еле, словно нарочно растягивая этот путь. По крайней мере, мне так казалось. На самом деле, думаю, это реально было чисто мое ощущение.

Унтер-офицер топал широким шагом, крепко держа меня за локоть, будто боялся, что я рассыплюсь в прах при первом же порыве ветра. Или банально сбегу, что более вероятно.

Его пальцы, грубые и мозолистые, впивались в мою кожу, оставляя синяки даже сквозь рукав.

Задолбали, если честно. Один бьет, второй – хватает, третий лапищей своей жмет, будто тело у меня казенное.

При этом Лядов продолжал бросать по сторонам настороженные взгляды и нервно оглядываться, словно ожидал, что из каждой подворотни может выскочить какой-нибудь особо опасный недоброжелатель.

Подозреваю, решив отвести голодранца к Распутину, Лядов нарушил какие-то правила, а потому заметно волновался из-за риска спалиться на ровном месте.

Ну или второй вариант. Он тупо боялся, что ему «на хвост» упадёт кто-нибудь типа городового Петра Алексеевича, и тогда придётся делиться предполагаемой благодарностью.

Я знаю людей неплохо. Работа научила определять интуитивно их мысли, намерения и, чего уж греха таить, тёмные стороны.

Вот Лядов конкретно сейчас уже был настроен получить куш. Его маленькие, жадные глазки бегали, словно суетливые мыши в амбаре, а губы подергивались в едва заметной ухмылке.

Причем, могу дать руку на отсечение, рассчитывал он на вполне себе ощутимую, материальную благодарность, а не на простое человеческое «спасибо». Более того, судя по налету мечтательности, нет-нет да появляющемуся во взгляде Лядова, как и на его физиономии, он уже мысленно тратил полученные денежки на девок и выпивку.

Откуда я взял, что унтер-офицер мечтал конкретно об этих вещах? Да у него на роже все было написано. Люди, подобные Лядову, не умеют скрывать, что думают. Поэтому, наверное, он не смотря на приличный возраст, а на вид ему не меньше сорока, все еще стоит за конторкой полицейского участка. Ни ума, ни фантазии у Лядова не имеется. К моему, конечно же, счастью. Будь на его месте городовой Петр Алексеевич, есть ощущение, вместо путешествия к дому Григория сидел бы я за решёткой в компании ворья и жулья.

В отличие от Лядова, занятого фантазиями и мечтами, мои мысли имели более практичную направленность. Всю дорогу я гонял по кругу воспоминания, которые имелись у меня о Распутине. Слава Богу, было их немало.

Фигура это неоднозначная, по мнению историков – своеобразная. Вот только фишка в том, что относительно личности Гришки мнения как раз расходились.

Кто-то вешал на него ярлык афериста, кто-то чуть ли не возводил в ранг чудотворца. По большому счету – плевать. Главное – убедить Распутина, что я ему нужен. А уж под моим чутким контролем и руководством мы с ним таких дел натворим, что дух захватывает при одной только мысли об открывающихся перспективах.

Наконец, Лядов сбавил шаг и остановился.

Дом, возле которого мы оказались, выглядел обычным. Обычным среди остальных петербургских домов, естественно. Высокие, узкие окна, потемневший от времени фасад, скрипучая деревянная дверь, выкрашенная в коричневый цвет. На первый взгляд место, где жил Распутин, было абсолютно ничем не примечательно.

Странно, при его возможностях можно было обустроиться в небольшом особнячке. Все-таки ближайший друг Александры Фёдоровны. Спаситель цесаревича. Нет, однозначно с Гришкой надо будет поработать. Наставить его на путь истинный.

Мы поднялись по довольно чистой, но гулкой лестнице на второй этаж. Каждый шаг отдавался эхом в пустых пролётах, будто дом прислушивался к нашему приближению. Лядов шёл прямо за мной и громко сопел мне в спину.

Уже перед дверью он отодвинул меня в сторону, поднял руку, завис на секунду, а потом неуверенно постучал в массивную дубовую створку.

Дверь почти сразу открыла худая, высохшая женщина в черном платке, похожая на прислугу, но только глубоко верующую. Её лицо, темное и морщинистое, напоминало запеченное в духовке яблоко, а глаза, маленькие и колючие, сверлили нас с осуждением, будто тетка наверняка знала, что мы с Лядовым по утрам принимаем ванные из крови девственниц.

По общему впечатлению тётка напоминала монашку, которая решила подзаработать мытьём полов.

Увидев полицейского и меня, оборванца, она нахмурилась. Трепета от появления представителя правоохранительных органов на её лице не наблюдалось, а вот недовольство читалось отчётливо.

Лядов шагнул вперёд, наклонился и, понизив голос, что-то быстро ей сказал, упомянув имя «старца». Женщина около минуты пялилась на него, затем молча отошла в сторону, пропуская нас внутрь.

Мы переступили порог, сначала Лядов, затем я, и оказались в прихожей. Воздух был густым, застоявшимся. Пахло ладаном, сушёными травами, чем-то кислым, как квашеная капуста, и едва уловимо – дорогими духами, словно недавно по комнатам прошлась благородная дама, оставив в них свой невидимый след.

Уверен, у Григория сегодня была гостья из дворянок. Или гостьи. Очень вряд ли тётка в платке пользуется парфюмом, ей этот запах принадлежать не может. У неё такая постная, недовольная рожа, что её быстрее можно заподозрить в массовом убийстве грешников, чем в любви к духам.

Я снова с удивлением отметил, как сильно реагирую на запахи. Более того, похоже, могу определить составляющие компоненты ароматов.

Вот сейчас, как я понял, что в доме недавно ели квашенную капусту? Ну ладно парфюм. Его можно объяснить. А капусту – нет. Я её в жизни никогда не пробовал, потому что в моей профессорской семейке пренебрежительно относились к «плебейской» кухне. Мы же – интеллигенты в хрен его знает, каком поколении. Были. Вернее, я был.

Квартира, хоть и занимала, судя по тому, что смог оценить беглым взглядом, не менее четырех комнат, выглядела она на удивление скромно, даже аскетично.

Никакой пошлой позолоты, никаких атрибутов барской жизни или роскоши, которую можно было бы ожидать от человека с влиянием подобного уровня. Скажи мне кто-нибудь, что здесь живёт Григорий Распутин, в жизни не проверил бы.

Я, конечно, знал, что по воспоминаниям современников Гришка придерживался аскетизма в быту, но, честно говоря, не особо в это верил.

По моему прежнему мнению, у него скорее всего были комнаты для посетителей, в которых он нарочито все обустроил бедненько, на показуху так сказать. А на самом деле, за этой ширмой простоты и скромности, прятались роскошные апартаменты. Допускались туда, естественно не все. Так я думал раньше.

Но, как теперь выяснилось, Григорий и правда жил в очень скромных условиях. Ясное дело, золотые унитазы и серебряные столовые приборы, инкрустированные каменьями, это не про Распутина, однако настолько аскетичная обстановка – тоже перебор.

Простая, немного грубоватая деревянная мебель, иконы в углу под рушниками, на стенах – несколько фотографий в простых рамках, в том числе снимок царской семьи. Естественно, на самом видном месте.

На столе в одной из комнат, куда вела открытая дверь, стоял самовар, лежали какие-то бумаги, письма. Все вокруг выглядело небогато, но вполне по жилому. Правда, повторюсь, слишком просто для того, чьё слово по нынешним временам стоит дороже золота.

А ещё квартира создавала впечатление немного захламлённой, будто здесь часто бывают посторонние люди, и после толпы посетителей прислуга не успевает убираться. Ну или Гришке вообще плевать, что и кто подумает о его жилье. Это, кстати, тоже вполне рабочая версия.

Из глубины квартиры, шаркая домашними туфлями по полу, вышел Григорий. Он, наверное, услышал возню в прихожей и решил проверить лично, кого принесло на ночь глядя, потому что тётка с недовольным лицом его не звала. Распутин явился сам.

Он был одет в простую тёмную рубаху навыпуск, подпоясанную верёвкой, и широкие штаны.

«Старец» выглядел вполне себе по-домашнему, можно даже сказать мило и уютно, но вот его взгляд… Он остался прежним – пронзительным, тяжёлым, изучающим. Ни одна фотография, попадавшаяся мне в прошлом, не передавала особенности этого взгляда.

Распутин, как только появился в комнате, выполняющей роль гостиной, сразу уставился на меня. В сторону Лядова он глянул очень быстро, бегло. Видимо, полицейские не являлись для него предметом интереса. А вот мою физиономию Григорий изучал внимательно. Через минуту в его глазах мелькнуло узнавание, а потом – лёгкое недоумение.

– Ты? – искренне удивился Распутин. – Пошто явился? Ежли с благодарностью, так пустое. Не стоило оно того. Да ещё служивого притащил. Зачем он тут?

Мне кажется, во всей ситуации Лядова больше всего поразили две вещи. Первая – что Распутин заговорил не с ним, а со мной. Вторая – что по мнению «старца» это я притащил полицейского, а не он меня.

Унтер-офицер вытянулся, козырнул и решил срочно брать инициативу в свои руки.

– Ваше… э-э… господин Распутин! Прошу прощения за беспокойство в столь поздний час. Вот, задержали сего молодца за бродяжничество, а он утверждает, что к вам по срочному делу торопился. Мол, ограбили его, все отняли, избили. Говорит, вы его ждёте по важному делу, будет недовольство, если не явится… Я уж и не знал, что думать… Решил сам, лично препроводить.

Распутин перевёл взгляд на полицейского, поморщился, будто его крайне раздражал голос Лядова, а затем снова уставился на меня. Во взгляде Григория уже не было ни ожидания, ни недовольства – скорее, усталое любопытство.

– Жду? – он хмыкнул. – Делов-то у меня и без того хватает.