Иллюстрация на обложке предоставлена фотобанком «Shutterstock»

Напечатано с изменениями и сокращениями по изданию: Бисмарк Отто, фон. Мысли и воспоминания. Пер. с нем. под ред. проф. А.С. Ерусалимского. – М.: Гос. соц-экон. изд, 1940–1941. Т. 1–3

Перевод на русский язык сверен по немецкому изданию: Otto Furst von Bismarck, Gedankenund Erinnerungen, Neue Ausgabe, Erster Band, Stuttgart und Berlin (1922, 1924)

В переводе на русский язык принимали участие Н.С. Волчанская, Н.Г. Касаткина и О.В. Шаргородская, Я.А. Горкина, Р.А. Розенталь, Г.В. Гермаидзе

© С.Н. Полторак, составление, 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021

Доминанта европейской истории Отто фон Бисмарк

Отто фон Бисмарк (1815–1898) – историческая фигура крупного масштаба. Он не обижен вниманием ученых разных стран, в том числе и российских исследователей. Бисмарка чаще всего причисляют к политическим деятелям, сыгравшим решающую роль в складывании единого немецкого государства – Германской империи. Да, безусловно, в середине XIX века территория современной Германии и часть соседних территорий, на которых проживали люди, объединенные общностью немецкого языка, немецкой культуры и, в значительной мере, общей историей, представляла собой сложный и одновременно автономный политический организм. Пять королевств, восемь великих герцогств и двенадцать герцогств – 25 разрозненных государств – объединились во Второй рейх. Некоторые германоязычные территории, такие как Великое герцогство Люксембург, предпочли объединению самостоятельность.

Но Бисмарк повлиял не только на формирование единого германского государства. Следствием его стратегических замыслов и поступков во многом стала перекройка карты Европы в целом. В значительной мере из-за Бисмарка Франция, как главный политический конкурент Германии, утратила свое общеевропейское и мировое влияние. Вероятно, наброски политического эскиза, сделанные Бисмарком во второй половине XIX века, сказались на формировании общеевропейского портрета столетие спустя. В том, что современная Германия является стержнем нынешнего Евросоюза, в немалой степени есть заслуга Бисмарка, заложившего не только политический и экономический фундамент германского государства, но и многое сделавшего для интеграции национальных чувств немцев.

Мемуары Отто фон Бисмарка подробно рассказывают о личности железного канцлера и о том вкладе, который он внес в политическую жизнь Европы. Опыт этого человека интересен для современника. «Железность» будущего канцлера не появилась сама собой. Бисмарку на его жизненном пути пришлось преодолеть то, с чем мы сталкиваемся и сегодня: предательство друзей, клевету, несправедливость, травлю, лицемерие. У него даже были мысли о самоубийстве, но усилием воли он переборол слабости и остался верен своим принципам до конца. Они были простыми и понятными, как многое в жизни того времени. Например, Бисмарк считал, что дворянское происхождение не компенсирует человеческую лень, что любой человек, стремящийся к успеху, должен проявлять деловитость и настойчивость в достижении поставленной цели. Он считал, что невозможно жить без ясных и надежных идеалов. Для него таковыми были идеи монархии. По его мнению, немецкий патриотизм нуждался в чувстве приверженности к династии. Его завораживала притягательная сила взаимности императора и подданного. Но при этом он был убежден в том, что его просвещенная и «сознательная» нация должна жить в условиях подконтрольной монархии.

Объединение Германии он рассматривал не только и не столько как важный шаг в консолидации немцев. В нем он видел в первую очередь эффективный инструмент борьбы с социал-демократией, в которой усматривал главного внутреннего врага. Бескомпромиссность борьбы против социалистов была одним из главных векторов его внутриполитической деятельности. Что же касается внешних врагов, то кроме Франции Бисмарка мало кто беспокоил. Он не доверял Австрии, считал, что «нельзя рассчитывать на прочные отношения» с Англией, но есть необходимость развивать отношения с Россией. Он не испытывал симпатии к Российской империи, зная ее политических деятелей и российский менталитет в целом. Но, по глубокому убеждению Бисмарка, у Германии не должно быть интересов на Востоке.

Человек гордый и амбициозный, он умел быть преданным императору и нации, но даже им не прощал нанесенных обид. Уволенный с должности канцлера, он воспринял это как знак глубокой неблагодарности, отказавшись от титула герцога, которым император пытался сгладить человеческий конфликт, невольно ставший политическим.

Мемуары Отто фон Бисмарка очень субъективны. По его мнению, в политике многое решают симпатии и антипатии людей, а не объективные политические интересы. Но такая позиция – не наивный взгляд человека на окружающий мир, а убеждение в том, что решающее значение для любого государства имеют только национальные интересы.

С.Н. Полторак,

доктор исторических наук, профессор, профессор Санкт-Петербургского политехнического университета Петра Великого

Глава первая
До первого соединенного ландтага

I

В качестве естественного продукта нашей государственной системы образования я к пасхе 1832 г. окончил школу пантеистом. Если я и не был республиканцем, то все же был тогда убежден, что республика есть самая разумная форма государственного устройства; к этому присоединялись размышления о причинах, заставляющих миллионы людей длительно повиноваться одному, между тем как от взрослых мне приходилось слышать резкую и непочтительную критику правителей. Из подготовительной гимнастической школы Пламана с ее традициями Яна, в которой я воспитывался с шестилетнего до двенадцатилетнего возраста, – я вынес наряду с этим немецко‑национальные впечатления. Но эти впечатления оставались в стадии теоретического созерцания и были не настолько сильны, чтобы вытравить во мне врожденные прусско‑монархические чувства. Мои исторические симпатии оставались на стороне власти. С точки зрения моих детских понятий о праве, Гармодий и Аристогитон были, так же как и Брут, преступниками, а Телль – бунтовщиком и убийцей. Меня раздражал любой немецкий князь, противодействовавший до Тридцатилетней войны императору; но, начиная с великого курфюрста, я был уже настолько пристрастен, что осуждал императора и находил естественной подготовку Семилетней войны. Тем не менее немецкое национальное чувство было во мне так сильно, что в первое время моего пребывания в университете я примкнул к студенческой корпорации (Burschenschaft), которая провозглашала своей целью заботу о развитии этого чувства. Однако при личном знакомстве с членами корпорации мне не понравилось их стремление избегать дуэлей и отсутствие у них внешней благовоспитанности и манер, принятых в обществе. Когда я узнал их еще ближе, то не мог одобрить и их экстравагантных политических взглядов, объяснявшихся недостатком образования и знакомства с существующими, исторически сложившимися условиями жизни, которые мне, в мои 17 лет, приходилось наблюдать непосредственней, нежели большинству старших, чем я, студентов; у меня сложилось впечатление, что утопизм сочетался у них с недостатком воспитанности. В глубине души я тем не менее сохранял свои национальные чувства и веру в то, что развитие в близком будущем приведет нас к германскому единству; с моим другом, американцем Коффином я заключил пари, что эта цель будет достигнута не позже чем через двадцать лет.

Мой первый семестр совпал с Гамбахским праздником (27 мая 1832 г.), его песни остались в моей памяти; третий семестр совпал с Франкфуртским путчем (3 апреля 1833 г.). Эти факты произвели на меня отталкивающее впечатление; мне, воспитанному в прусском духе, претило насильственное посягательство на государственный порядок. Я возвратился в Берлин не столь либерально настроенным, как до моего отъезда оттуда. Но эта реакция вновь ослабла, после того как я вошел в более непосредственное соприкосновение с государственным механизмом. То, что я думал о внешней политике, которой публика мало в то время интересовалась, было в духе освободительных войн, воспринятых под углом зрения прусского офицера. При взгляде на географическую карту меня раздражало, что Страсбургом владели французы, а посещение Гейдельберга, Шпейера и Пфальца возбудило во мне чувство мести и воинственное настроение. В период, предшествовавший 1848 г., аускультатору каммергерихта и правительственному референдарию без связей в министерских и высших ведомственных кругах почти невозможно было рассчитывать на какое бы то ни было участие в прусской политике. Ему нужно было сначала пройти однообразный, измеряемый десятилетиями путь по ступеням бюрократической лестницы, пока, наконец, высшие инстанции могли обратить на него внимание и приблизить его к себе. В качестве примера, достойного в этом отношении подражания, мне в моем семейном кругу указывали тогда на таких людей, как Поммер‑Эше и Дельбрюк, а в качестве подходящего направления деятельности рекомендовали работать [в органах] Таможенного союза. Я же, насколько в моем возрасте вообще мог серьезно думать о служебной карьере, имел в виду дипломатическую деятельность даже после того, как встретил мало поощряющий прием со стороны министра Ансильона при моем обращении к нему по этому поводу. Как на образец тех качеств, которых недоставало нашей дипломатии, он указывал – не мне лично, а высшим сферам – на князя Феликса Лихновского, хотя личность эта вела себя в Берлине так, что не могла, казалось, рассчитывать на сочувственное отношение со стороны министра, происходившего из среды протестантского духовенства.

Отто фон Бисмарк – студент, 1833 г.

Министр находил, что наше доморощенное прусское поместное дворянство не могло дать дипломатии необходимого ей пополнения и не в состоянии было возместить недостаток в дарованиях, который он замечал в личном составе этого ведомства. Такой взгляд имел известное основание. В качестве министра я всегда питал особое расположение к коренным прусским дипломатам, как к своим землякам, но долг службы редко позволял мне проявлять это предпочтение на деле: обычно – лишь в тех случаях, когда я имел дело с лицами, перешедшими с военной службы на дипломатическую. У чисто прусских дипломатов из штатских, не знакомых вовсе или недостаточно знакомых с военной дисциплиной, я обыкновенно встречал излишнюю склонность к критике, к всезнайству, к оппозиции и личной обидчивости; все это усиливалось неудовольствием, которое испытывает эгалитарное чувство старого прусского дворянина, когда человек одного с ним положения оказывается выше его или, – вне отношений, связанных с военной службой, – становится его начальством. В армии эти круги на протяжении столетий свыклись с подобной возможностью и, достигнув более высоких постов, вымещают на своих подчиненных остаток того недовольства, которое испытывали сами по отношению к прежнему начальству. В дипломатии дело осложняется тем, что аспиранты из числа состоятельных лиц или лиц, случайно владеющих иностранными языками, особенно французским, претендуют в силу этого на особые преимущества и оказываются самыми требовательными и наиболее склонными к критике руководящих сфер. Знание языков, хотя бы в объеме знаний обер‑кельнера, легко давало у нас людям повод считать себя призванными к дипломатической карьере. Так было до тех пор, пока предъявлялось требование, чтобы наши дипломатические донесения, в особенности адресуемые ad regem [королю]^[1], писались на французском языке. Правда, это соблюдалось не всегда, но официально оставалось в силе до моего назначения министром. Из числа наших посланников старшего поколения я знавал нескольких, которые, не разбираясь в политике, достигли высших постов единственно благодаря тому, что свободно владели французским языком; да и они сообщали в своих донесениях только то, что могли бегло изложить на этом языке. Мне еще в 1862 г. приходилось писать свои служебные донесения из Петербурга по‑французски; посланники, которые писали и частные письма министру на этом языке, считались в силу этого одаренными особым призванием к дипломатии, хотя бы даже они были известны как неспособные к политическому суждению.

Кроме того, Ансильон был не так уж неправ, находя, что большинство аспирантов из кругов нашего поместного дворянства обычно лишь с трудом отрешалось от узкого круга своих тогдашних берлинских, так сказать, провинциальных взглядов; он считал, что на дипломатическом поприще им было бы нелегко изжить в себе специфически прусских бюрократов и приобрести лоск европейских. К чему это приводило, становится ясным, когда просматриваешь списки наших дипломатов того времени; поражаешься, как мало среди них настоящих пруссаков. Быть сыном аккредитованного в Берлине чужого посланника уже само по себе являлось основанием для привилегий. Дипломаты, выросшие при мелких дворах и принятые затем на прусскую службу, нередко были в более выгодном положении по сравнению с местными уроженцами, так как держались в придворных кругах с большей assurance (уверенностью)