Глава 2. Мы все ложимся в постель с незнакомцами

Кромешная тьма и тишина ночи. Она обволакивает меня, нежно прикасаясь ко мне. Пальцы, горячие и ласковые, обвивают мою ногу чуть выше лодыжки. Мне нравиться то, как сжимается рука, заставляя меня, вздрогнуть – хочет подчинить меня себе. Я не против. Я улыбаюсь от того, как медленно горячая ладонь поднимается по моей ноге к колену. Следуя за изгибом моего тела, рука спускается по моей коже, описывая изгиб внутренней поверхности бедра. Я послушно замираю, ощущая огонь руки, который все ближе и ближе к границе безмолвия. Еще мгновение, еще сотая доля секунды, и я не смогу сдержать тихий стон, который разнесется в тишине благодарностью за нежность. Но рука горячим обманом огибает мою похоть, лишая меня того, чего я так хочу, и поднимается выше. Тонкий бархат губ распускается под моими пальцами как цветок. Горячее дыхание опаляет подушечки. Я улыбаюсь. Ночь ласкова со мной, как и всегда. Ночь любит меня, и я отвечаю ей взаимностью. Ладонь ложиться на мою грудь. Я выдыхаю, и с тихим стоном в тишину летит имя.

Я так соскучилась по тебе.

Мне становиться нестерпимо сладко. Мне становиться невыносимо тесно в моем теле. Мне так хочется пробраться в тебя словно вирус, залезть в твою голову, забраться в твое сердце и пустить корни. Хочу знать, о чем ты думаешь, хочу слышать твои чувства и ощущать их, как свои собственные. Мне необходимо быть с тобой в одном теле, в одном пространстве и времени. Целиком и полностью.

И он улыбается в ответ на мои мысли. Я чувствую это, потому что все еще прикасаюсь к губам, отравленными похотью и ненавистью. Он говорит, что любит меня и пришел за мной. Пришел за мной…

Яркий свет разрывает полотно ночи, взрываясь прямо перед моими глазами. Он слепит меня, но я все вижу. Вижу, как голое тело, прекрасное в своей гибкости и силе, поднимается надо мной девятибалльной волной. Его лицо искажено ненавистью, которая вот-вот превратиться в мою смерть. Максим резко заносит руки над головой. Его руки сжимают окровавленную биту и с бешенной скоростью несутся на меня. Я открываю рот, и истеричный вопль вырывается из моей груди.

Я подскакиваю, крича, бешено размахивая руками. Открываю глаза и сумасшедшим взглядом оглядываю комнату. Я абсолютно уверена, что Максим сидит на краю дивана с ножом в руках и адской ухмылкой на лице.

Но комната пуста.

– Максим?

Мой собственный голос кажется мне чужим – слишком тихим, слишком трусливым.

Я смотрю на дверь, и мне кажется, что я вот-вот слышу шаги в коридоре – медленные, неторопливые. Я совершенно уверена, что сейчас откроется дверь, и он войдет сюда, улыбаясь, вытирая мокрые руки о мое кухонное полотенце. Он посмотрит на меня и скажет: «Привет».

Но никто не появляется.

Я смотрю на часы. Семь пятнадцать утра. Поспала всего час.

Я поднимаюсь с дивана. Ступая по ковру голыми ногами, я тихо крадусь по своей квартире. Пройдя комнату до конца, я выхожу в коридор. Никого. По коридору три шага и налево – комната Соньки. Пусто. Дальше по коридору ванная, туалет. Там никого. Кухня – никого.

Я выдохнула. Во всей квартире я совершенно одна. Только теперь я услышала свое собственное сердце, от которого в ушах долбило, как отбойный молоток. Когда-то, очень давно, в прошлой жизни я уже проживала все это. Сердце, вылезающее из горла, руки и спина в холодном поту, пустая голова в которой кроме ужаса нет ничего. Это было так давно. В прошлом столетии. Но теперь, когда я стою на своей собственной кухне в одном нижнем белье, с растрепанными волосами, расшатанными нервами и холодными от страха конечностями, я буквально кожей чувствую, как схлопывается время, как в огромную черную дыру падают секунды, минуты, часы, месяца, как она сжирает год моей беспечной жизни, в которой не было места ужасу и страху. Там, за границей вчерашнего дня, все было просто и самой большой проблемой было отсутствие моего любимого йогурта в магазине. Но сейчас – год сожран, его нет, и стоя на кухне в одном белье я снова чувствую себя, как в «сказке». От этого слова волна мурашек прокатилась по моему телу.

Что мне теперь делать? Что делать, когда в своем собственном доме я не чувствую себя в безопасности? Куда бежать? Мой дом больше не моя крепость и, судя по тем знаниям, по секрету поведала мне «сказка», никогда ею не был. Теперь я точно знаю – моя квартира не убежище, моя квартира – четыре стены и дверь. Любой замок можно открыть, любое убежище – взломать, если у тебя есть подходящий инструмент.

«Любая искалеченная психика… а мы ведь не сомневаемся, что она у меня именно такая…?»

Мы не сомневаемся. Ни секунды.

И что же прикажешь мне делать, Максим Андреевич? Что за фарс? Что за странная тяга к пафосу? Что за представление, мать твою? Что за желание устраивать цирковое представления из публичного линчевания? Почему бы просто не прийти ко мне и не сказать: «Все, Марина Владимировна, отпуск закончился. Собирай вещички. Добро пожаловать в мой личный ад». Зачем мариновать меня и изгаляться? Как мне расценивать все это? Как понять, что именно происходит? Ты просто пытаешься превратить мою жизнь в чистилище, забавы ради, или это совершенно ясный для тебя, но абсолютно непонятный мне жест, приглашающий меня в твою жизнь? Тебе там скучно или ты соскучился? Что мне-то теперь делать? Можно жить своей жизнью или бросить все и мчаться к тебе? Можно ли мне жить своей жизнью, Максим?

Мое лицо скривилось от подступающих слёз. Я закрыла его руками и приказала себе заткнуться. Хватит, королева драмы, наплакались уже.

Я развернулась и пошла в ванную.

***

Я вышла из машины и громко хлопнула дверью. Кнопка на брелке, короткий писк сигнализации и звук закрывающихся дверей. Подняла голову и посмотрела на невысокое здание передо мной – скромно, но со вкусом. Пожалуй, нарочито скромно, потому как денег тут – куры не клюют. Об этом буквально кричит качественная отделка и огромные окна. Даже ручка двери – монолитный куска витого стекла – кричит о том, что просто, не значит дешево.

Внутри прохладно, работает кондиционер и где-то на заднем плане глухо бормочет телевизор.

– Добрый день, – говорит мне администратор и улыбается шикарной, искусственной улыбкой. – Чем могу Вам помочь?

Думаешь добрый? Ну, как знать…

– Здравствуйте, – говорю я. Натягивать на лицо улыбку у меня нет ни сил, ни настроения. – В двести сорок пятую можно?

К нему пускают не всегда. Бывают хорошие дни (их гораздо больше), и тогда проходишь без проблем, но иногда, очень редко, все плохо и тогда, как бы ты не упрашивал, как бы ни уговаривал, никто тебя дальше администратора не пропустит.

Девушка опустила неестественно длинные искусственные ресницы и пробежалась взглядом по листку формата А4 – там были номера палат и фамилии постояльцев, проживающих в них.

– Николай Петрович?

Я кивнула.

– Одну минуту, пожалуйста.

Девушка подняла трубку и набрала короткий внутренний номер. Там быстро, как и всегда, сняли трубку. Я слушала, как она общается со старшей медсестрой и думала, как же разительно это место отличается от казенной больницы. В казенной психбольнице я была лишь тогда, когда получала справку для водительского удостоверения, но то была поликлиника, а не диспансер. Но я могу вообразить, что разница между государственным диспансером для сломанных тел мало чем отличается от диспансера сломанных душ. Но здесь… все вежливые и улыбчивые, здесь весьма недешевый ремонт и приятно пахнет, здесь тихо и безлюдно, никаких очередей. Здесь буквально пахнет деньгами.

Девушка положила трубку:

– Да, к нему сегодня можно. Только нужно будет немного подождать, потому что они только что ушли завтракать.

– Хорошо.

– Можете пройти во внутренний двор, если желаете.

– Да, спасибо.

Девушка повела меня широким светлым коридором, мимо дверей, сквозь арки и лестничные пролеты, и вскоре мы вышли во внутренний двор. Здесь девушка оставила меня, пожелав мне всего хорошего. Я пошла по узкой бетонной дорожке сквозь аллею с невысокими насаждениями. Густой кустарник вдоль дорог и редкие, но огромные, раскидистые ели. Однажды я поинтересовалась у одной из медсестер, почему только ели. Она сказал, что этим деревом весьма проблематично нанести увечия себе и другим. А я-то думала, потому что пахнет вкусно. Одна из лавочек стояла как раз у подножия огромного дерева, и в это время дня оно бросало длинную, густую тень на скамью. Я села на неё и стала ждать. Здесь не было ощущения больницы – мне казалось я сижу в одном из парков, что остались еще с советских времен, но заново восстановленных и приведенных в пригодное состояние. Да, здесь не играли в салки дети, не гуляли новоиспеченные мамы с колясками, не было здесь и стариков, подставляющих свои лица солнцу. Здесь никого не было кроме меня. Потому как здесь есть распорядок. Здесь не гуляют поодиночке. Здесь никто ничего не делает сам по себе и каждый под строгим надзором. Здесь человек не принадлежит себе. Здесь человеческую жизнь передают в бережные руки хранителям разума. За нехилые деньги, разумеется.

Открылись двери в самом дальнем углу и во двор высыпали люди. Они шли неспешно и странным образом сразу же рассыпались по двору, словно соблюдая, известный только им, порядок, как будто весь периметр – огромная шахматная доска и у каждого было свое место, свой отведенный только ему квадратик. Один из них – высокий, коренастый, с широкими плечами, которые безвольно висели, словно из них выкачали половину воздуха, поднял глаза, отыскал меня взглядом и направился к моей скамейке. Он шел, заложив руки за спину, но почему-то глядя на него, я была совершенно уверена, что если бы были карманы, он запихал бы руки в них. Хотя сейчас он выглядел гораздо лучше, в его походке все еще оставалось что-то шаркающее. Теперь, когда он отмыт, откормлен, пострижен и одет в чистое, он ничем не отличался от здорового человека. Отличия начинались лишь тогда, когда он начинал говорить.

– Здравствуй, – прохрипел он, а затем вытянул нижнюю челюсть и потянул подбородок вверх.

Господи. Этот жест я не забуду никогда. Никогда. До конца дней своих буду помнить и это жуткое движение и то, как он врезается в стекло, размазывая кровь и крича мне…

– Как дела? – спрашивает он.

Несколько мгновений я молчу, потому что слишком уж красочно и незабываемо порой прошлое. Особенно то, что сниться тебе в кошмарах.

– Бывало и лучше, – говорю я на выдохе.

– У меня т… т… тоже, – говорит он и улыбается.

Он перестал выплевывать слова, но начал заикаться. Я смотрю на него и думаю, что ради этой улыбки я и прихожу сюда. Мне важно видеть это. Я хочу смотреть на неё и думать, что человек лишенный прошлого и будущего, живущий исключительно сегодняшним днем, без надежд и разума, человек, у которого больше ничего нет, все еще улыбается. Он все еще шутит! А потому, Марина Владимировна, закрой свой рот и не хнычь! Не тебе говорить, что все плохо. Не тебе жаловаться на судьбу, покуда ты и твои близкие живут по ту сторону жизни, а не по эту. Каким бы холеным, каким бы блестящим не было это заведение, это все-таки больница. Так что закрой рот и улыбайся, потому как если уж человек, который ради выживания жрал людей, умудрился остаться человеком, то у тебя точно нет оправдания твоему нытью. Я улыбнулась ему:

– Посиди со мной.

Он долго и неуклюже садиться на скамейку. Я наблюдаю за ним. Наблюдаю за тем, как отчаянно он старается подчинить себе свое тело.

– Что тебе говорят врачи? – спрашиваю я, когда он, наконец, усаживается.

Он снова вытягивает подбородок вверх:

– Прогноз неутешительный, – говорит он. – Жить буду.

Мы оба смеемся. Я – тихо и искренне, он – хрипло и с огромным трудом.

– Перестань, – говорю я, – Это же хорошо.

– Думаешь? – снова этот жуткий жест. – Я все еще хожу п… п… под себя.

Он снова смеется. Я улыбаюсь и смотрю на огромного мужика в больничном одеянии:

– Это пройдет. Ты с этим справишься.

– А даже если и нет (снова вытягивает подбородок вверх), это не самое худшее, что было со мной. Я п… п… почти как на курорте.

Снова улыбка озаряет его лицо. Максим говорил – он был трусом. Странно, но на труса он не похож. Тру́сы так себя не ведут. Тру́сы ведут себя, как я. Тру́сы, ноют и скулят, тру́сы ревут в свои кулаки, тру́сы…

– У тебя что-то слу… случилось? – спрашивает он.

Я смотрю на него и думаю – как же так получается, что человек, официально считающийся психом, задает правильные вопросы?

– Случилось, – киваю я.

Из больницы я уехала перед самым обедом. О чем можно столько времени говорить с умалишенным? Много о чем. Но иногда, и, признаюсь, это пугало меня, мне совершенно не важна суть беседы – сам факт нашего разговора успокаивал меня. Не знаю, с чем это связанно, но порой даже сущая безделица, летящая из уст Психа, была способна вселить в меня уверенность в завтрашнем дне. Правда, в этот раз была не безделица. В этот раз мы говорили о вещах серьезных. Настолько серьезных, что садясь в машину, я не могла отделаться от чувства, что Псих сидит на соседнем сиденье – его голос звучал в моей голове и вторил гласу моего разума и этот жуткий дуэт поражал своей спетостью – либо он не такой псих, каким кажется, либо я не настолько вменяема, как надеюсь. В любом случае, мы оба думали об одном.

Ключ в замке зажигания повернулся, мотор заурчал, я включила «D» и сдала назад. Развернувшись на пустой стоянке больницы, я поехала, куда глаза глядят. Куда именно ехать разницы нет, ведь где бы ни оказалась, дворняга меня по запаху отыщет. Отыщет и затащит в свою конуру. Я выехала на шоссе. Открыла окно, и прохладный июльский воздух ворвался в салон. Потянулась за пачкой сигарет, открыла, достала одну и прикурила. Одна большая затяжка во все легкие. М-м… как же приятно иметь маленькие слабости, которые доставляют столько удовольствия. Интересно, а для Максима и его друзей убить человека так же просто, как для меня выкурить сигарету? На что похож кайф, который они ловят? С чем его можно сравнить и можно ли вообще?