Я содрал бумажную полоску с двери, открыл замок, и впустил в тир техничку с ведром и шваброй. Мытьё полов здесь происходило исключительно под моим присмотром.

– И чего ты меня всегда караулишь? Что, думаешь, я твои ружья попру и торговать ими пойду? – раздражённо проворчала под нос баба Капа, начиная возить плохо отжатой тряпкой по полу.

– Тряпочку получше отжимайте, – посоветовал я ей. – Каждый должен делать своё дело хорошо.

– Вот и делай. Я же не учу тебя патроны вставлять.

– И слава богу, что не вы меня учите вставлять, только тряпочку всё равно получше отжимайте, а то сохнет долго и разводы остаются.

– Это у тебя разводы, а у меня – узоры, – пробурчала баба Капа.

Странные люди, эти женщины. Даже если ей без двух дней сто лет, даже если ей можно играть Бабу Ягу без грима, и даже если её статус определяет ведро и тряпка, всё равно последнее слово должно остаться за ней. Бабе Капе плевать, что я не последнее лицо в школе, правая рука директора, и вообще, незаменимый человек. Она тоже и правая рука, и незаменимый человек. Потому что, помыв полы, бежит вниз, исполнять обязанности гардеробщицы. А кто пойдёт махать тряпкой за пятьсот рублей в месяц, а потом весь день таскать тяжёлые дублёнки учеников за то же количество рублей?

Я промолчал, не дав ей больше возможности тренировать своё остроумие. Устал я от женского юмора.

Дождавшись конца уборки, я закрыл тир и пошёл в учительскую. Там, у зеркала, уже крутилась новая учительница рисования и музыки Марина Анатольевна. Она устроилась в школу недавно и была самой молодой, самой хорошо одетой, самой стройной и самой красивой учительницей города. Ещё она была самой натуральной блондинкой, и никогда не закалывала длинные волосы. По-моему, она искренне не понимала, почему я – единственный в школе мужик востребованной внешности и возраста, до сих пор не извёлся от любви к ней. Впрочем, сегодня она пошла на абордаж.

– Глеб, – намеренно грудным голосом обратилась она. Марина была единственным человеком в школе, который никогда не называл меня Петей, потому что в школу пришла, когда я уже стал Глебом. – Глеб, я зацепилась. – Она подёргала задранной вверх рукой.

Я посмотрел, за что она там зацепилась, и вынужден был признать, что самая-самая не врёт. На запястье у неё красовался золотой браслет, а на нём висюлька – якорёк, выполненный до безобразия натуралистично, с запилами в виде рыболовных крючков с обеих сторон. Этими крючками она намертво запуталась в своих распущенных волосах. Может, она и специально это сделала, но не оставлять же девушку с задранной рукой ходить по школе. Я стал осторожно отцеплять якорь, распутывая светлые волосы.

– Глеб, ты не знаешь, какой идиот утащил с подоконника мой кактус? Это очень редкий вид, ему нужна солнечная сторона и особый режим полива. Я принесла его из дома, потому что у меня все окна на север, вдруг смотрю, нет моего кактуса.

– Не знаю, – пожал я плечами. – Мне показалось, он вечно сухой, думал, может, домой кто забрал поухаживать.

– Поухаживать! – фыркнула Марина. – Зальют ведь, заразы! Его зимой ни в коем случае нельзя поливать. Тогда он зацветёт. Раз в сто лет.

– Можно не дождаться, – вздохнул я, борясь с паутиной светлых волос.

– А может, повезёт, – продемонстрировала Марина оптимизм, лёгкость характера и добрый нрав, чуть приблизившись ко мне, но я сделал вид, что не заметил манёвра.

Я тянул очередную длинную светлую прядь, когда дверь учительской открылась. Я обернулся и увидел на пороге … Беду. Тонкая дублёночка распахнута, джинсы заправлены в сапоги на шпильке, короткие волосы вздыблены каким-то особым, художественным, дорогим манером, и очки – она подхватила их мизинцем, словно надеялась, что всё увиденное ей просто померещилось без нужных диоптрий.

Сердце моё забыло, что должно биться. Я отбросил Маринины волосы, будто случайно схватил оголённый провод, и не придумал ничего лучшего, как вытереть вспотевшие ладони о штаны.

– Ну, ну, – сказала Беда.

– Ну и ну, – добавила она.

– Ну-ну, – заело её как кучера в разговоре с норовистой лошадью.

– Это Марина, – сказал я зачем-то.

– Ну-ну, – Беда стащила с носа очки, сдула с них воображаемую пыль и закрыла дверь. В коридоре раздались её энергичные шаги.

– Что это за дылда? – спросила самая красивая учительница города.

– Это моя жена.

– Ой.

– Ничего, – простил я её и помчался вслед за Бедой.

Не заладилось, думал я, скачками преодолевая расстояние до лестницы.

– Эй! – крикнул я её дублёночной спине. – Стоять!

Она послушалась и, не оборачиваясь, спросила:

– Ну?

– Это Марина, – опять брякнул я. – Баковая группа.

– Какая?

– Швартовая. Якорь у неё там.

– Где?

До сих пор я считал, что она понимает мои шутки, но…

Не заладилось, снова подумал я.

– Не делай гнусных намёков.

– Я?! – она захлебнулась возмущением, обернулась, и уставилась на меня.

– Это Марина, – снова зачем-то сказал я, словно это имя стопроцентно меня оправдывало.

– Мне нет дела, как зовут твою швартовую группу, – с металлом в голосе сказала Беда, развернулась и умчалась по ступенькам вниз, оставив в воздухе аромат незнакомых, дерзких духов.

Я не стал её догонять. Я гордый. Я надоел, и я ушёл.

Права была баба Капа – у неё узоры, а у меня разводы.

Какого чёрта Беда припёрлась в учительскую?! Она никогда не приходила в школу, только в сарай.

Я вернулся в учительскую и выплеснул злость на Марину.

– Ты это, монисты попроще на себя цепляй. А то, не дай бог, где-нибудь в уединённом месте зацепишься.

Но это было только начало дня. Перед тем как прозвенел звонок, меня схватила за руку Лилька-трудовичка. Неделю назад она вышла замуж и с тех пор ходила томная и загадочная.

– Петь, а Петь! Ты забыл закрыть свой сарай. Я видела. Шла мимо – замка нет.

– Я не Петь. У меня там нечего брать.

Лилька женственно пожала плечами и красиво пошла по коридору с видом пресыщенной женщины, которую мужики достали своей тупостью.

Навстречу мне из-за угла вылетел Ильич. Он был красный и тяжело дышал. У Ильича новый бзик – он решил худеть и укреплять сердечную мышцу. Ради этого он отказался от моих шофёрских услуг, оставив свою «аудюху» в моё полное распоряжение. Теперь он встаёт ни свет ни заря, и в стиле спортивной ходьбы чешет от своего дома до школы. К школе он подходит уже никакой: красный как рак, ловит ртом воздух, кричит, что устал, как ломовая лошадь, плюхается в директорское кресло и кемарит в нём, пьёт кофе и снова кемарит.

Ильич стянул с себя чёрную трикотажную шапочку, вытер ею вспотевшее, несмотря на мороз лицо, и сказал:

– Петька, у тебя сарай открыт. Я мимо пробегал, видел.

Не сбиваясь со спортивного шага, он направился в свой кабинет, мягко перекатываясь с пятки на носок.

– У меня там нечего брать, – сказал я ему в спину и не успел два шага сделать, как ко мне бочком подошла Машка-отличница. Она носила тугие косицы, несмотря на то что училась в десятом, и всегда напрягала меня наивным взглядом.

– Глеб Сергеич, – робко начала она, – я шла в школу и обратила внимание, ну, в общем, я увидела, что ваше жилище не закрыто. Обычно там висит замок, а сегодня… Наши ребята, конечно, хорошие, не залезут, но из других школ такие заходят…

– Спасибо, Маша, – прервал я её, и решил, что после первого урока обязательно закрою Женьку на замок, иначе мне житья не дадут.

Ситуация с Бедой мне не давала покоя. Было ощущение, что я проглотил пчелу и она жалит меня то в желудок, то в печень, то в сердце. Я кое-как объяснил восьмому классу новую тему и твёрдо решил, что на перемене позвоню Беде. Зачем она приходила в учительскую? Выяснять отношения не в её правилах. Она скорей заведёт любовника и вычеркнет меня из своей жизни, чем будет ковыряться, кто и в чём был не прав. В крайнем случае, она выплеснет эмоции на бумагу, потому что всё свободное время пишет свои романы, но припереться ко мне на работу, зная милый нрав, цепкий взгляд и вездесущие уши женского коллектива… Я твёрдо решил позвонить Беде.

На перемене в учительской было не протолкнуться. Естественно, мне не захотелось радовать трудовой коллектив разговором со своей бывшей женой. Я покрутился немножко с деловым видом и пошёл в директорский кабинет.

– Ильич, – сказал я, – мне нужно сделать очень личный звонок!

– Здрасьте, жопа! – Ильич оторвался от компьютера, и уставился на меня осоловелыми глазами. Раздался виртуальный взрыв. – Сколько раз тебе говорить, купи мобилу! Мобилы есть даже у уборщиц и детей третьих классов. А ты – здрасьте, жопа! – очень личный звонок!

– Очень личный, – подтвердил я.

– Нет! – Ильич по-бабьи схватился за виски. – Никуда из кабинета не пойду. Я устал. На, – он протянул мне свой мобильник, – позвони. Вычту потом из зарплаты.

Я взял телефон и пошёл в мужской туалет.

В туалете никого не было. Я ввёл моду в своей школе на здоровый образ жизни, поэтому пацаны заходили сюда только по честной нужде, а не покурить и поширяться. Я потыкал кнопки, набирая номер, который без запинки произнёс бы и во сне, несмотря на то что в нём было десять цифр. В отличие от меня, у Беды был мобильный.

– Да! – рявкнула она в трубку, и я понял, что настроение у неё не радужное.

– Это я, – только и смог сказать я, в очередной раз признавая, что она действует на меня, как удав на кролика.

– Здорово, ангел мой, – вдруг пропела она, – ты когда сегодня освободишься?

– Ты переигрываешь, – прошипел я, от злости чуть не укусив серебристую трубку.

– А, это ты, – старательно сыграла она разочарование.

– Ты зачем приходила сегодня?

– Я?! Да просто ехала мимо, смотрю, твой коттедж не закрыт, замок не висит, швейцар не стоит, а ты по времени уже должен быть в школе. Думала у тебя опять утренний приступ забывчивости.

– У меня там нечего брать, – сказал я и понял, что не должен был звонить. Теперь счёт стал не в мою пользу.

– Не скажи, – усмехнулась она и отсоединилась. Она набрала себе кучу очков тем, что первая отсоединилась. От злости я швырнул трубу на пол.

«Не скажи», усмехнулась она.

Она одна знала, что в сарае есть тайник и в тайнике лежит «ствол». Она одна знала, что, разгребая свои прежние делишки, я не смог, не захотел от него избавиться, и предпочёл хранить оружие под половицей у изголовья лежака, чем превратиться в до конца законопослушного гражданина и учителя. Сейчас пойду и навешу на сарай амбарный замок. Мне все надоели. Я устал. Как Ильич.

Я наклонился и стал разыскивать на полу телефон. Я хотел рассмотреть его останки, чтобы с зарплаты купить Ильичу такой же. Ну, или с пяти зарплат. Телефона нигде не было, и я заглянул под батарею. Там лежала пустая пластиковая бутылка, в каких продают минералку. Я вытащил её, ещё больше свирипея от злости на засранцев-учеников и лентяек-уборщиц. Я хотел швырнуть бутылку в урну, но заметил, что это странная какая-то бутылка. У неё было срезано дно и вместо него внутрь вставлен полиэтиленовый мешок, к мешку привязан шнурок, горлышко вместо пробки запечатывал напёрсток. Это была какая-то приспособа: бутылка воняла гарью, была закопчена, видно было, что ей пользовались совсем недавно. Ничего хорошего эта находка означать не могла.

В моей школе не курят, в моей школе не пьют – это культ, это стиль, это образ жизни, примером которого стал я сам. Когда я понял, что дети – и старшие и младшие, смотрят мне в рот и во всём подражают, я завязал с вредными привычками. Я бросил курить, я не пью даже пива, я своим примером доказал, что сильному и свободному человеку не нужны никакие допинги. И они мне поверили.

И вдруг – эта бутылка.

Я понюхал её, запах резкий, сладковатый, я не знаток, но, кажется, так пахнет травка. От злости я ударил кулаком в кафельную стенку, чуть не сломал пальцы и выскочил из туалета, забыв про телефон. Я помчался к Ильичу, словно сзади меня подгоняли палками.

– Это что? – сунул я ему под нос сооружение.

Он сфокусировал на нём взгляд и прилежно ответил:

– Бутылка. С мешком и напёрстком.

– Я вижу, что это не флакон духов. Что это?! – чуть не заорал я.

– Не знаю, – пожал плечами Ильич. – Бутылка. Не духи, конечно, но… тоже воняет. Где ты её взял, Петька?

Я дёрнул за шнурок, полиэтиленовый пакет с шумом выскочил наружу.

– Да не переживай ты так, – махнул рукой расслабленный Ильич. – Ты где работаешь? В школе. Этим уродам чего только в голову не взбредёт. Если бы я на всё так реагировал, то сдох бы давно. Выбрось и забудь!

Я развернулся и пошёл из кабинета.

– Эй, Петька, а мой телефон?

– Я не Петька! – заорал я, хлопнул дверью, и пошёл в туалет искать телефон.

Только я в школе мог так разговаривать с директором. Особенно он зауважал меня, когда я из Дроздова превратился в Сазонова. Я особо не стал объяснять ему подробности превращения, и, по-моему, он сделал вывод, что я ни больше ни меньше – тайный агент, и со мной лучше дружить.

Я на карачках облазил весь сортир, подключил двух пацанов, но мобильника так и не нашёл. Видно, его прикарманил тот, кто зашёл в туалет сразу после меня.

– Это что? – сунул я бутылку под нос двум восьмиклассникам, помогавшим мне искать телефон.

– Бутылка, – честно глядя мне в глаза, сказали хором они. – С мешком и напёрстком.

Я треснул бутылкой себе по коленке и ушёл. Пропавший мобильник меня волновал меньше, чем эта вонючая бутылка. Кто-то бросил мне вызов, а я понятия не имею, кто, и даже не могу разобраться в этих гнусных приспособах. Прозвенел звонок, но у меня было «окно». Я нашёл на первом этаже пустое ведро, налил в него воды и пошёл в сарай.

Возлюбленный ползал в углу, в руках у него была рулетка, он что-то вымерял.

– Слышишь, брат, – сказал он, когда я зашёл, – ты так и не сказал, как тебя зовут.

– Глеб Сазонов, – я поставил ведро около умывальника. – Помойся, там под столом таз есть.

Женька криво улыбнулся разбитым ртом.

– Я тут это, печку тебе положу, а то с буржуйкой – это не жизнь.

– Это что? – я поднёс к его чуть приоткрытому глазу бутылку.

Женька посмотрел на неё внимательно и серьёзно, словно сразу понял всю важность задачи.

– Бутылка. С мешком и напёрстком.

– Ясно. Я закрою тебя на замок снаружи, а то вся школа всполошилась, что мой коттедж не закрыт.

Женька кивнул, я вышел и навесил снаружи тяжёлый замок, но закрывать его не стал, просто пристроил скобу так, чтобы он выглядел как закрытый.

Честно говоря, я думал Женька знает всю изнанку жизни, а то, что бутылка из этой области, я не сомневался.

Из учительской я позвонил в инспекцию по делам несовершеннолетних.

– Грачевскую, пожалуйста, – попросил я дежурную.

– По школам, – отрезала она.

Это означало, что Ритка может появиться в школе с минуты на минуту, а может и к вечеру. Это означало, что ответ на свой вопрос я получу не прямо сейчас. От злости и беспомощности я размахнулся и швырнул бутылку в угол. Она, ударившись об стенку, сделала два бодрых скачка, и закрутилась в центре учительской, будто ей решили поиграть в бутылочку.

Дверь открылась, зашла Марина. Видимо, у неё тоже было «окно», и она не прочь была снова оказаться со мной наедине.

– Ой, – округлила она красивые глазки, – бутылочка! С мешком!

– И напёрстком, – закончил я за неё. Мне надоело радоваться чужой наблюдательности.

– А зачем? – спросила она.

Глупо было надеяться, что учительница музыки и рисования знает то, чего не знает Женька Возлюбленный. Ничего не ответив, я вышел из учительской. Если честно, я боялся нахамить Марине. Марина не виновата в том, что она смазливая блондинка, а у меня стойкая аллергия на смазливых блондинок. Вот только Беда этому не верит.

В пустынном коридоре меня осенило, что за бутылкой, судя по тому, как она любовно изготовлена, должен кто-то прийти. Идея посидеть в засаде мне не понравилась, но, похоже, это был единственный способ установить хозяина загадочного устройства. Я направился к туалету, размышляя о том, явится изобретатель за своим шедевром или нет. Я так погрузился в проблему, что поймал себя на том, что бормочу под нос как городской сумасшедший. В конце концов, я решил: это глупость – сидеть в засаде, да ещё во время урока, и зашёл в сортир по прямому назначению.

Когда я собирался выйти из кабинки, скрипнула дверь. Я понял, что в туалет зашёл кто-то ещё. Я вскочил на унитаз, чтобы внизу, из-за перегородки не было видно моих ног, и проклял свою инициативу по поводу добротного ремонта школьных туалетов: в пластиковой кабинке и мечтать не приходилось о щелях, у меня не было ни малейшего шанса подсмотреть, кто это зашёл, и что он будет делать.

Их было двое.

– Ну, – сказал один голосом Игоря Грибанова из мужского одиннадцатого «в» класса, – давай!

– Слушай, – кому принадлежал второй голос, я не смог определить, средненький такой был голосок – никакой, – ты это, подожди до завтра, завтра всё сразу принесу.

– Сколько ждать-то можно? В долг не дам.

– У меня аванс завтра, я в хлебном киоске ящики таскаю.

– В долг не дам.

– Может, это возьмёшь?

– Откуда у тебя?

– Нашёл.

– Ладно, давай.

Они зашуршали чем-то. Я подскочил на унитазе в полный рост, чтобы поверх перегородки увидеть, чем они там обмениваются, но опоздал. Грибанов уже выходил из туалета, я видел только его крупную руку на ручке двери, сильное плечо и светлый затылок. Грибанов был одним из первых, кого я зачислил в мужской класс. Его мать оказалась самой настырной, самой энергичной, и самой платёжеспособной из родительниц. Она перечислила на расчётный счёт столько спонсорских денег, что Ильич, довольно потирая ручки, сказал: «Давай, Петька-Глеб, набирай свой пацанячий класс, а там посмотрим, что с ним делать».

Грибанов – патологический красавчик. Высокий блондинчик с тёмными глазами, атлетически сложенный. От него потеряла голову вся женская половина школы, включая юных учительниц младших классов. Умненький до безобразия, он легко шёл на золотую медаль, при этом особо не утруждаясь. То, что другим медалистам давалось упорным трудом, Грибанов делал как бы между прочим. И всё же, он меня настораживал, этот Грибанов, мне всегда казалось, что у него двойное дно. Особенно, когда он смотрел на меня насмешливо, всем своим видом говоря: «А какие ко мне претензии»?

Сейчас идут уроки, Грибанов никогда не прогуливает, значит, он попросился выйти, чтобы переговорить с этим хлюпиком, который стоит ко мне спиной.

Пацан был в потрёпанной джинсовой куртке, штанцы у него тоже знавали лучшие времена. Что за делишки у него с Грибановым? Грибанов сноб, его мало интересует бедное население школы.

После того как дверь за Грибановым закрылась, пацан долго хлебал воду из-под крана. Я наблюдал за ним, стоя на унитазе. Наконец, он оторвался от воды и … нагнулся.

И тут я сделал ошибку. Я выскочил из кабинки в полной уверенности, что поймаю его с поличным: шарящего под батареей в поисках бутылки. Только пацан оказался проворней. Когда я схватил его за шкварник, он с самым невинным видом завязывал шнурки.

– А чё? – поднял он на меня тупенькие глазки, оказавшись Ванькой Глазковым из девятого «а». Они все умели делать такие тупенькие глазки; все – такие как Ванька, в драненьких курточках и старых штанцах. Это Грибанов принадлежал к касте «Какие ко мне претензии?», смотрел насмешливо и высокомерно.

– Не это разыскиваешь? – я стукнул его по плечу бутылкой, злясь на себя за то, что не смог подождать секунду и удостовериться, что он шарит под батареей, а не у себя в шнурках.

– А это чё? – уставился Глазков на бутылку.

– Бутылка, – усмехнулся я. – С мешком и напёрстком.

– Ага, – кивнул Ванька. – А я-то тут при чём?

Я отпустил его, развернулся и ушёл из туалета.

Это было второй моей ошибкой. Я должен был вытрясти у этого Ваньки все карманы, я должен был вытрясти из него всю душу – за что он задолжал Грибанову, что нашёл, что отдал, что взял взамен? Хотя, тут и ежу всё было ясно. Только не мне.