Только я стал проваливаться в сон, как снова тряхнуло. Зазвенела посуда на кухне, залаял Рон, в прихожей по зеркалу мелко застучали висевшие на нём крупные бусы, доставшиеся Беде от бабки. Беда уже заснула. Спала она крепко, на спине, иногда всхрапывая, как подвыпивший мужик, и стянув на себя всё одеяло. Я полежал, размышляя над тем, не послушаться ли администрацию города и не эвакуироваться ли с деньгами и паспортом, но решил не дёргаться. Ведь мы не в высотном здании. Я потянул на себя край одеяла, куце укрылся и постарался заснуть. Только-только я задремал, с улицы раздалось громкое:

– Лю-уся!!!

– Люся! – чуть не рыдал неизвестный мужик.

Беда открыла глаза, сонно и длинно сказала что-то про козлов, повернулась на бок и снова заснула.

Я отвоевал ещё сантиметр одеяла, пригрелся и снова стал засыпать.

– Ну, Люся! – завопил мужик уже сорвавшимся голосом.

Беда подскочила, сорвала с меня одеяло, закуталась в него, и стала рвать на себя балконную дверь. Она сражалась с ней долго, шпингалет был тугой, а я не спешил ей на помощь – меня о ней никто не просил. Наконец, она открыла дверь и вывалилась босиком на заснеженный балкон. Морозный воздух хлынул в квартиру, Рон, задышал, потянул носом, но к балкону не пошёл.

– Люся! – почти плакал мужик.

– Эй, горластый! – крикнула с балкона Беда как капитан с капитанского мостика. – Я Люся!

– Люся! – взмолился мужик. – Позови Тёму!

Беда тихонько ругнулась и шагнула в квартиру.

– Тёма, это тебя! – сообщила она мне.

Я вздохнул, оделся, и пошёл на балкон.

– Ну? – спросил я щуплого мужичка, стоявшего внизу, на заснеженной дорожке. – Я Тёма!

Было темно – только тусклые фонари, догорающие костры, свет редких окон и хилый месяц, а так было очень темно. Но даже в темноте было видно – мужик сник, потерялся, расстроился, махнул рукой отчаянно и безнадёжно. Всё, нет надежды, ничего не поможет, жизнь прахом – и Люся не та, и Тёма не тот! Он развернулся и пошёл от дома прочь, сгорбившись, втянув голову в плечи.

И такая тоска меня вдруг взяла, глядя на его удаляющуюся спину, такая тоска, что… точно так же, махнув рукой, прочь от этого дома – и Люся не та, и Тёма не тот!

Я перелез через балкон.

Отматывая плёнку событий назад, я думаю, что не перешагни я тогда через перила, не проделай свой любимый десантский трюк – прыжок с четвёртого этажа – ничего бы потом не случилось. Ничего бы не произошло. Жил бы себе спокойно у Элки под боком мужем-занудой, и никогда бы она меня не выперла в школьный сарай, потому что любит меня нежно и преданно, как своенравная кошка хозяина.

Но я перешагнул через перила и сиганул вниз, как был – в рубашке, джинсах, без сумки, без кактуса. Когда я небольно приземлился в глубокий сугроб, в душе моей заиграли фанфары.

Никто у костров не заметил моего приземления, а если и заметил, то виду не подал: мало ли кто и как эвакуируется. Я побежал к своей «аудюхе», ключи от машины я всегда таскаю в кармане штанов. Я побежал вприпрыжку, насвистывая. Надоел, так надоел.

Я не стал долго греть машину, выкрутился по миллиметру из припиравших меня машин, газанул на льду, с пробуксовкой сорвался с места и помчался к своей школе, своему сараю, своему холостяцкому логову. На поворотах нешипованную «аудюху» сильно заносило, и в этом был кайф – поймать и удержать машину. Шипы – это для дамочек, думал я, разгоняясь, шипы для дамочек, гидроусилитель для дамочек, и коробка-автомат для дамочек. А я ей надоел, поэтому можно в землетряс, на гололёде, идти под сто двадцать.

У сарая я дал по тормозам, машину закрутило в бешеной карусели, и я не стал рулём спасать положение – пусть крутит, интересно, оденет на дерево или нет? «Аудюху» закинуло бортом в сугроб, я плюнул, не стал красиво парковаться, оставил машину в снегу и пошёл к сараю.

На сарае висел огромный амбарный замок, ключ от него я всегда хранил под крыльцом, и тайны никогда из этого не делал.

Тусклая лампочка под низким потолком, красное стёганое одеяло на деревянном лежаке, стол и стул из школьной столовой, буржуйка, старое пианино, на котором я не умею играть и… бесконечная свобода, в том смысле, что нет боязни сделать что-то не так, не соответствовать, нет боязни быть занудой и не быть героем. Свободен, счастлив и одинок. Я напихал в буржуйку старых газет, запас которых всегда хранил под деревянным лежаком, и затопил печку. Скоро станет теплее. Но спать я всё равно завалюсь, не раздеваясь – слишком давно эти стены не прогревались чьим-либо присутствием.

Отматывая плёнку событий назад, мне кажется, что всё началось, когда я перелез через балкон. Когда я прыгнул. Я должен был подождать до утра. Я должен был уйти по-человечески.

Что такое землетряс в Сибири?

Это шок.

В Сибири может быть всё, что угодно, кроме войны и землетрясов.

Войны быть не может, потому что в минус сорок нельзя воевать – холодно.

Землетряса быть не может, потому что в минус сорок не станет трясти – очень холодно.

Какие-то мелкие драчки здесь, конечно, когда-то происходили, но ничего глобального. Какие-то несильные толчки бывали, но ничего разрушительного.

Тут же заговорили о пяти-шести баллах и трещинах в некоторых кирпичных домах. Оказалось, что тряхнуло на Алтае. То есть это был не отголосок какого-то там далёкого Афганского землетрясения. Эпицентр находился в нескольких сотнях километрах от нашего города. Это здорово напугало народ.

Землетряс в Сибири – это шок.

При первых толчках население поделилось на две половины: первая начала скрупулезно анализировать, чего и сколько выпила накануне, вторая бросилась к тонометрам замерять своё артериальное давление. Была ещё и третья – самая малочисленная часть, которая просто ничего не заметила, потому что бегала, прыгала или просто спала.

Толчки продолжались целую неделю. В городе поселилась паника.

Паника – это зверь, который неизвестно куда кинется в следующую секунду, поэтому непонятно как от него спастись. Через два дня даже самые разумные и спокойные граждане при самой лёгкой тряске, от которой только слегка позвякивает посуда на кухне, хватали приготовленные заранее сумки и выскакивали на улицу. А как же не поддаться этому зверю – панике, если все местные газеты и телеканалы только и трезвонили о том, что эпицентр – совсем рядом, на Алтае сильные разрушения, и толчки ожидаются на протяжении всего месяца, а то и полугода. Центральные СМИ тоже подливали масла в огонь: алтайское землетрясение стало первой новостью всех «Новостей». Региону пророчили долгую сейсмическую активность. Квартиры в городе стали катастрофически дешеветь, а некоторые граждане вынуждены были потесниться в своих жилищах, так как к ним нагрянули родственники с Алтая.

Появились провокаторы. Они ходили или звонили по офисам и квартирам, сообщая: «А вы знаете, сегодня в тринадцать часов ожидается сильнейший толчок, и мэрия объявила, что всем нужно эвакуироваться!» Люди выскакивали на улицу, на ходу названивая по мобильникам всем друзьям и знакомым: «Ты ещё не эвакуировался?! Срочно уходи из дома, сейчас будет самый сильный толчок!» Работа встала, учёба замерла. Все или готовились к эвакуации, или эвакуировались, или приходили в себя от эвакуации.

Я тоже поддался этому зверю – панике. А как не поддаться, если все вокруг твердят, что эпицентр рядом, что на Алтае разрушения, а в нашем городе полно домов с огромными трещинами? Местные СМИ, правда, вскоре поняли, что перегнули палку, и бросились успокаивать народ с привлечением в программы сотрудников МЧС. И даже объявили охоту на провокаторов, но…

Целую неделю в школе занятий практически не было. Учителя и ученики слонялись вокруг школы одетые, с сумками, ожидая самого сильного подземного толчка в истории Сибири. Младшие дети иногда затевали игры, старшие балбесничали и в результате разбредались по домам.

Сначала я игнорировал это ставшее модным действо – эвакуацию, оставался в школе, чинил что-нибудь или проверял тетради, но потом стал выходить вместе со всеми.

– Петька-Глеб, тебе что, жить надоело? – спросил меня как-то Владимир Ильич Троцкий – директор школы, натягивая на ходу чёрную трикотажную шапочку, делавшую его похожим на боевика.

Я подумал и решил: нет, не надоело, очень даже не надоело мне жить. Я взял с собой толстую тетрадь с планами уроков и… эвакуировался. И провёл урок истории на улице. Десятый «в», конечно, не обрадовался, но недовольства не выразил. А зачем недовольство выражать, если через год в институт поступать, а пустоты в голове больше, чем знаний. По моему примеру скоро и другие учителя стали проводить на улице опросы и объяснять новые темы. Землетряс землетрясом, а программа программой, её за день потом не нагнать.

Прошла неделя, началась вторая. Беда не звонила и не появлялась. Не появлялась и не звонила. Я её понимал – ей было на что оскорбиться. Не от каждой мужик убегает с балкона четвёртого этажа в одних штанах.

Рон ко мне тоже не прибежал. Наверное, ему есть, чем питаться. И имя, которое дал не я, его больше устраивает. Будем считать, что делёж детей и имущества закончился в пользу Беды. Ведь из детей и имущества у нас только собака и кактус.

*****

В тот день всё пошло кувырком.

С самого утра. Нет, с ночи. Не заладилось, как принято говорить, чтобы усилить впечатление неотвратимости.

Ночью я почему-то ворочался и не мог заснуть, хотя с тех пор, как я вернул себе своё настоящее имя и из Петра Петровича Дроздова превратился в Глеба Сергеевича Сазонова, я спал всегда хорошо. Просто отлично я спал. Только касался подушки, и меня не было до тех пор, пока Беда не тыкала меня утром в пятку своим электрошокером. Правда, она уверяла меня при этом, что в шесть я уже погулял собаку, но, думаю, она врала, чтобы выставить меня идиотом.

Но той ночью я почему-то не спал. Я долго ворочался, потом встал со своего лежака и выглянул в маленькое окошко сарая, отодвинув газету, выполнявшую роль занавески. Хилый месяц за полторы недели превратился в полную, наглую луну, но я не нервная дамочка, которая плохо спит из-за полной луны. Я ничего себе парень, почти два метра ростом, весом под сто килограмм и физической подготовкой такой, что хоть завтра устроюсь в спецназ. Я не нервная дамочка, но вдруг себя ей почувствовал, стоя у окна в своём сарае, залитым светом полной луны. Теперь я думаю, может, это и есть то, что называется – предчувствие? Но я не силён в тонких материях и тогда подумал, что просто замёрз. Моё красное стёганое одеяло – подарок одной классной дамы – абсолютно не грело, когда температура на улице опускалась ниже пятнадцати градусов. Я достал из-под кровати ворох газет и растопил буржуйку. В тепле всегда хочется спать. Я снова лёг, но понял, что ни согреться, ни заснуть не могу. Я ворочался, крутился как слон на своём лежаке и решил, что если не встану, то он подо мной развалится: не выдержит такого подвижного пресса. Я встал и решил выпить кофе. Раз уж не спится, нужно взбодриться. Я всё перерыл в шкафу, но все банки с кофе оказались пусты. Не заладилось, как принято говорить, и точнее не скажешь.

Пустой оказалась даже та банка, в которой был кофе с пониженным содержанием кофеина. Его случайно купила Беда, польстившись на стильный дизайн упаковки, и не заметив приписки про кофеин. Потом она долго орала, что пойдёт в отдел по защите прав потребителей и выведет всех на чистую воду.

– Кофе без кофеина, пиво без алкоголя, мясо из сои! – кричала она. – Кофе называется кофе, потому что в нём должен быть кофеин! Пиво, которое не ударяет в голову, это не пиво, это другой продукт! А соя – это соя, а вовсе не мясо! И ведь мелкими буквами пишут, гады! А у меня зрения ноль, времени ноль, и в конце дня спазмы от голода! Я не замечаю эти хитрожопые приписки! – она топала ногами и хотела выбросить банку в форточку, но я отобрал и унёс в свой сарай, где между уроками гонял кофе литрами. Пусть без кофеина, здоровее буду, главное – много.

Все банки с кофе были пусты. Я сунулся за чаем, заварки тоже не оказалось. Впервые за долгое время мне захотелось закурить. Я вышел из сарая на улицу, на мороз. До школьного стадиона метров пятьдесят, если сделать по нему пару кругов бегом, то, может, захочется спать.

И я побежал. Снег скрипел под ногами, луна светила так, что хотелось зажмуриться. Я начал вразвалочку, потом ускорился, потом – ещё, чтобы лучше почувствовать мышцы и тело. Мои охламоны назвали бы это «словить драйвику», а ловит его каждый по-своему.

Я пошёл на пятый круг, когда в заснеженных кустах, мимо которых я бежал, раздался стон. Я убедил себя, что это мне показалось, и побежал дальше. На шестом круге кусты опять застонали – громче, отчётливее, настоятельнее, и я вдруг подумал: ну их к бесу, гражданский долг, человеческое сочувствие и прочие нормы морали! В конце концов, я не должен в три ночи делать пробежку на школьном стадионе, я должен спать беспробудным сном в своём хорошо протопленном сарае и не слышать никаких стонов. В конце концов, у гражданского долга есть другое название – совать нос в чужие дела, решил я.

Я так решил и пошёл в кусты, до колен проваливаясь в сугробы. Я раздвинул ветки и увидел, что в снегу лежит человек. А что я там ещё мог увидеть? Глубокие следы шли от школьного забора к этим кустам. На ночь я закрывал ворота, значит, он перелез через ограждение. Чего он хотел? Почему тут свалился и стонет? Сломал ногу или вдрободан пьян? Чёрт меня дёрнул спортом заниматься в три часа ночи!

– Эй! – я потряс за плечи крупного мужика, лежавшего лицом в снегу. – Ты здесь как оказался?

Мужик замычал, задавив слова стоном. Я перевернул его на спину и чуть не заорал, как дама при виде таракана. Лица у мужика не было. Вместо лица было месиво из кожи, крови и прочей органики. В лунном свете зрелище это проняло даже меня. Одет он был в телогрейку, ватные штаны и кирзовые сапоги, каких уже днём с огнём давно не сыщешь. Алкоголем от него не пахло.

Нужно было что-то делать, раз уж я залез в эти кусты. Вариантов было не много – вызвать «скорую», вызвать милицию. Мужика, наверняка, жестоко избили, и он, спасаясь бегством, перемахнул через высокий школьный забор, в надежде, что в сарае есть какой-нибудь сторож, и этот сторож ему поможет. Он просто не добежал, бедолага. Мужик опять застонал, громко, протяжно, будто пел пьяную, горестную песню.

Чёрт меня дёрнул спортом заниматься в три часа ночи! Лучше бы я курил.

Я взвалил мужика на плечо. Он оказался габаритами с меня: здоровый, широкоплечий и очень тяжёлый. Кто умудрился измочалить такого бугая? Пьяным он не был, это точно. Теперь придётся тащить его в свой сарай, укладывать на лежак, открывать школу, идти в учительскую, чтобы по телефону вызвать «скорую», а потом квохтать над его здоровьем до приезда врачей. И объяснять, где я его нашёл. И рассказать, что по ночам совершаю пробежки. И помогать водиле укладывать его на носилки, тащить в машину, запихивать в салон. И слушать благодарность за помощь, или раздражительные реплики про ночную работу и чёртовых алкоголиков. Чёрт меня дёрнул не спать и ворочаться, искать кофе и не найти, смотреть на луну и оригинально бороться с бессонницей!

Тяжёлый он был, как конь. Я дотащил его до сарая, здорово запыхавшись. Матрас, одеяло и бельё я сбросил на пол, положив мужика на голые доски. Я снял ключи от школы с тайного крючка за пианино и обречённо пошёл выполнять свой гражданский долг – звонить в службы, у которых никогда не бывает ни перерывов, ни выходных.

– Слышь, парень, – отчётливо вдруг сказал мужик, – не ходи никуда, не надо.

Я замер. В его голосе мне послышалась угроза, поэтому, когда я повернулся к нему, я ожидал в руке у него увидеть «ствол». Мне ведь и в голову не пришло обыскать его: разве могут быть плохими намерения у человека, лицо у которого похоже на фарш?

Я оглянулся, мужик лежал, как лежал, он только пытался разодрать окровавленные, заплывшие веки и даже изобразить разбитыми губами улыбку.

– Слышь, парень, не надо медицины. Ты мне водочки плесни, если есть. Лучше нет анестезии. Я не синяк, пью только когда больно.

Водочки у меня не было. Но в самодельном шкафу над столом стояла мензурка со спиртом, которую я взял в кабинете химии, чтобы, прежде чем склеить развалившийся ботинок, обезжирить его подошву. Не знаю, почему я послушно достал мензурку и протянул её мужику.

Я протянул ему мензурку, забыв предупредить, что это спирт и нужно бы разбавить. Он вылил содержимое в свою окровавленную пасть, проглотил, и, кажется, потерял сознание, или умер, потому что перестал дышать и замер, уронив руку с мензуркой на грудь. Открыты или закрыты у него глаза, в этом кровавом месиве было непонятно.

Я испугался здорово – труп на моём лежаке, в моём сарае, с моей мензуркой в руке. Я только что выпутался из одной истории, обрёл спокойствие, уверенность, своё настоящее имя, и вдруг опять такая… «замута», как выражается Беда. Я дал задний ход, спиной открыв дверь, впуская холодный воздух в сарай. Я решил: на этот раз никакой самодеятельности, иду в учительскую, звоню ментам, пусть осматривают, пусть допрашивают, пусть фиксируют. Я готов через всё это пройти, потому что абсолютно ни в чём не виноват. Я уже вышел на улицу и хотел закрыть дверь, но труп вдруг задышал и внятно сказал:

– Не надо ментов, брат. Я отлежусь и уйду. Дай, оклемаюсь маленько.

Я закрыл дверь, но не снаружи, а изнутри, взял мужика за руку и нащупал пульс – он был частый, поверхностный, готовый прерваться в любую секунду.

– Ты можешь не дотянуть до утра, – сказал я, усмехнувшись, хотя весело мне не было.

– Эх, – тоже усмехнулся мужик, дёрнув размолоченной физиономией, – мне бы зубы вставить, да жениться за три дня до смерти!

Я вдруг понял, что он ещё долго протянет, и медицина тут не при чём. Я это понял, успокоился, расслабился, и решил – к чёрту ментов, не хочу, чтобы они осматривали, допрашивали, фиксировали. Я ощутил, что физкультура помогла, я дико хочу спать, время четыре утра, а мне в семь нужно открыть школу, чтобы технички успели помыть классы до начала занятий.

– Не беспокойся, брат, я оклемаюсь немного и уйду. Я дотяну до утра, не волнуйся. – Он опять затих, перестал дышать, но я устал беспокоиться, устроился на полу, на матрасе, и, едва коснувшись подушки, заснул, как убитый.

Утром я проснулся от того, что кто-то тряс меня за ногу.

Я улыбнулся, раскинул руки, чтобы поймать Беду, скрутить, и не дать ей чинить безобразия.

– Что, батарейка в шокере сдохла? Теперь палкой по пяткам? – блаженно спросил я и открыл глаза.

Надо мной нависала рожа, страшнее которой я не видел ни в одном ужастике. Вместо глаз красно-синие отёки, на щеке рваная рана, разбухшие губы, беззубая улыбка. Я не удержался и позорно заорал, как старуха, услышавшая шорох за дверью.

– Да ух ты господи, да не ори же ты так, брат! Это я, Женька Возлюбленный, ты меня ночью от смерти спас!

Я протёр глаза, потряс головой, как собака, и всё вспомнил.

– Какой ты, говоришь, Женька?

Он загоготал, открыв пасть с сильным перекосом влево, видимо, справа отёк был сильнее, и это делало его мимику ассиметричной. Мне опять настоятельно захотелось заорать и, как в детстве, спрятаться с головой под одеяло.

– Женька я, Возлюбленный! Фамилия моя такая, могу паспорт показать!

– Не надо, – отмахнулся я. Мне совсем не хотелось проверять у него документы: жив и ладно. Я встал и пошёл включать чайник.

– Я тут похозяйничал немного, – смущённо сказал Женька, и я обнаружил, что чайник уже горячий, буржуйка растоплена, а в жестяном баке умывальника свежая порция воды, налитой из ведра, которое я каждый вечер приносил с собой из школы.

Я посмотрел на мужика. Здоров он был сильно: ростом с меня, широченный в плечах, костистый; лет ему было, не поймёшь сколько: может, тридцать, а может, шестьдесят. Он снял сапоги и телогрейку, остался в растянутом свитере и босиком.

– Только ни заварки у тебя, ни кофе, – сказало чудовище по фамилии Возлюбленный. – Все баночки пустые. Что, хреново сторожам платят?

– Хреново, – согласился я и налил в гранёный стакан кипяток из железного электрического чайника.

– А ты сахарку туда кинь, веселее будет, – посоветовал Женька. Говорил он с трудом из-за разбитого рта, но советы давал охотно.

Я взял из коробки два куска рафинада и алюминиевой ложкой размешал его в кипятке.

– Присоединяйся, – позвал я Возлюбленного разделить со мной трапезу.