Цитаты из книг автора «Ольга Славникова»

Феклу Черепанову, носившую мужской тулуп, мужскую кроличью шапку и заплетавшую могучие ржавые волосы в косу, обладавшую крепостью корабельного каната,

Внезапно увяли, обтрепались товары в витринах: их больше не наполняло человеческое вожделение, не оживляли мечты о том, как все это будет потребляться и носиться, – и оказалось, что они всего лишь тряпки, пропитанные краской, всего лишь дерево, железо, углерод. Страшно сказать – сами деньги пожухли, не только рубли, но доллары и евро тоже, у кого они были.

Почему, если меня угораздило родиться здесь, я не должен хотеть самого лучшего? Почему мне на голову сажают отечественный автопром, который за сто лет ничего приличного не произвел? Пожалуйста, я готов платить за качество, за вылизанную технологию, за высокую квалификацию производителя. А вы и такие, как вы, заставляют меня оплачивать отсутствие квалификации, безрукость, безмозглость, распиздяйство – и все по мировым ценам, во имя патриотизма. В этом суть нашей жизни здесь. Удивляетесь, почему я не готов пожертвовать жизнью? А я вообще ничем не готов жертвовать – ни часом личного времени, ни единым рублем.

Любовь к Родине – глубоко личное переживание, избавиться от него рассудочным путем невозможно. Это особенное воодушевление, которое мало спит и много работает. Это остервенелая вера, вопреки положению дел на сегодняшний день. Я, если хотите знать, ненавижу матрешки, балалайки, все эти раскрашенные деревяшки, ненавижу пьяные сопли, а при словах «загадочная русская душа» хватаюсь за пистолет. Но я люблю все, что составляет силу страны. Люблю промышленность, оружие. Люблю честное благоустройство. Радуюсь, когда еду в хорошем вагоне Тверского завода, когда покупаю качественные ботинки, произведенные в Москве. Люблю наши закрытые лаборатории, где мы на полкорпуса опережаем зарубежных разработчиков. Я хочу быть частью силы, а не слабости, и потому люблю силу в себе и в своих соотечественниках. А вы, Максим Терентьевич, и такие, как вы, представляете собой не сапиенсов, а пустое место. Извините за банальность, но у вас нет ничего, что не продается за деньги.

Я не питаю иллюзий. За последние пятнадцать лет подобных вам стало большинство. Человек – высшая ценность, а я и есть тот самый человек. Гордый сапиенс в условиях автоматической подачи жизненных благ. Даже если парнюга живет в глубоком Зажопинске, в говне, в нищете, он себя идеального видит таким – менеджером на «тойоте». Который если не должен денег, то и никому ничего не должен. Но позвольте вас заверить, Максим Терентьевич: норма – это не статистика. Даже если нас останется пять процентов, один процент, все равно: нормальны мы, а не вы.

До сих пор Максим Т. Ермаков встречал только недовольных женщин, сжигаемых жаждой значить и иметь больше; Надя была довольна своим некомфортабельным нелепым существованием, своим Вованом – и это делало ее удивительным чудом, несмотря на обыкновенность всего, что составляло ее неказистый

У каждого ребенка проходит поперек судьбы темная граница, которую он переступает, высоко поднимая коленки. До этой границы ты уверен, что папа и мама могут все, что сильней и лучше будешь только ты сам, когда вырастешь. После – видишь родителей такими, каковы они есть, и с ними становится не о чем говорить. Таких сумрачных зон в детстве несколько, природа их плохо изучена. По-настоящему известна и описана только одна: когда человек лет в пять или семь осознает – я умру, и все умрут, и папа с мамой умрут тоже.

Мать – это болезнь. Чем дальше, чем больше. Почему так тягостны ее звонки, ее смирение, ее обиды? Почему после пятиминутного телефонного воздействия мать продолжает присутствовать еще несколько часов, и намного явственнее, чем во время самого разговора? И тащит, и тащит с собой всю обстановку детства, отрочества, юности, тем бесконечно унижая Максима Т. Ермакова, сделавшего столько усилий, чтобы из этого вырваться!

Да, случилось! Хочешь знать, что именно?» Однако же он прекрасно понимал, что вечные мамины страхи, в которых Максим Т. Ермаков температурит, ломает ногу, попадает в милицию, парадоксальным образом не имеют отношения к реальности. В этом воображаемом мире Максиму Т. Ермакову все еще не исполнилось восемнадцати лет, и потому он условен, будто тамагочи. Вероятно, существовали способы как-то разрушить стену миражей, чтобы черный ветер реальности ударил в напудренное старое лицо, чтобы сощуренные глаза цвета мутной морской воды наконец раскрылись по-настоящему. Ну, и что будет в результате? Никакой помощи сыну, никакого понимания, моральной поддержки, ничего. Скорее хаотический протест, поиск вины его, сына, как везде и всегда, – и немедленное попадание в больницу с приступом всех нажитых болезней сразу. Выйдет только себе дороже. Вот и приходится лгать, говорить самые естественные вещи типа «Поздравляю, мама» с интонацией вранья.

Мать всегда легко переходила от кроткого тона к бессмысленному покрикиванию, каким выгоняла с дачного участка соседскую пегую козу, и этот же тон применяла к людям, когда бывала застигнута на слабости, недопустимой для известного в городе музыкального педагога. Признаками этого состояния служили переборы желтых пальцев, рывшихся в рюшках у самого горла, и как бы внезапная сильная близорукость, дрожащий за стеклами золоченых очков сборчатый прищур. – Мама, извини, – сразу отступил Максим Т. Ермаков, зная, что возражения приведут только к затяжной тяжелой ссоре, с маневрами оскорбленного молчания и звонками за полночь, никогда ничего не решавшими. – Ну, расскажи, как там у вас? Как сама, как отец?